По лицу Арчи я вижу, насколько тошнотворной показалась ему рукопись, но про себя отмечаю, что он не оспаривает то, как он выведен в ней. По крайней мере, пока.
– В рукописи я полностью раскрыла себя – от девушки, какой я была, до женщины, жены и матери, которой стала, – и продемонстрировала, как постепенно росла твоя неприязнь к этой женщине. Как ты брезгливо ежился от моих чувств, как старался избежать моих эмоциональных разговоров, как отшатывался от моих прикосновений, как твои глаза стекленели от скуки при упоминании моих книг. И я показала тебе, как ты убивал части моей личности, которые были тебе противны, убивал одну за другой, пока от меня почти ничего не осталось. Самое главное – я принесла в жертву свои отношения с Розалиндой, поскольку ты не выносил конкуренции, когда речь шла о внимании к себе. Тут я не возлагаю всю вину на тебя, боже упаси. Мама учила меня, что ты и твои нужды всегда должны иметь приоритет, быть важнее моих нужд и нужд нашего ребенка. И я долгое время верила ей.
– Вообрази мое удивление, когда идеальная жена, которую я из себя вылепила – идеальная, по крайней мере, по твоим собственным представлениям, – оказалась недостаточно хороша. Вообрази мое потрясение, когда я, отбросив все настоящее, что во мне было, и преобразив себя в совершенную, по твоим понятиям, женщину – если не считать веса, но тут я ничего не могла поделать, хоть ты и извел меня разговорами о похудении, – когда я после всего этого увидела, как ты с трудом меня переносишь. А теперь вообрази смертельный удар, который ты мне нанес, сообщив, что у тебя есть идиллическая спутница, и это отнюдь не я, а молоденькая, смазливая, кроткая, «приличная» женщина по имени Нэнси Нил.
– Как видишь, ты убил ту, былую подлинную Агату ровно в том же смысле, в каком ты убил – как многие считали – Агату физическую. Твоя интрижка стала лишь завершающим ударом, а само убийство происходило постепенно, в течение долгих, долгих лет.
– Агата, это бред. Чистый вымысел. Вроде твоих дурацких книжек. – Его голос спокоен, но по лицу видно, что он едва не лопается от ярости.
– Разве? Ты изменился и захотел, чтобы с тобой был кто-то, подходящий к твоей новой ипостаси – самоуверенной и успешной. Когда стало ясно, что я этим человеком быть никак не могу – ведь я слишком хорошо знала все твои слабости, твои былые депрессии, всю твою биографию, – тебя потянуло к Нэнси. Ты решил стать ненадежным рассказчиком повести о самом себе, отредактировать свое прошлое и настоящее, чтобы они вписывались в историю, которую ты поведал самому себе и Нэнси. Но я не могу позволить тебе это сделать.
Арчи не двигается, не спорит, даже почти не мигает. Находят ли мои слова отклик в его душе в том же смысле, в каком не нашла отклика моя рукопись?
– Зачем? – вдруг выпаливает он. – Зачем ты все это устроила? Почему ты не могла просто мирно дать мне развод?
Мою спокойную отстраненность начинает вытеснять гнев.
– Ты вообще, Арчи, слушал меня? Ты слушал меня в ту пятницу, когда заявил, что уходишь? Разве ты не читал об этом на страницах моей рукописи? Если я позволю тебе поступить так, как ты хочешь – целиком вычеркнуть меня из твоей истории, полностью сломав меня саму и мои чувства, и при этом не понеся никакой ответственности за свои поступки и за свой роман с Нэнси, – если я это позволю, то никогда не смогу покинуть смертное ложе – уже как новый человек, ставший за последние месяцы сильнее, чем был. Ведь ты тем самым отнимешь не только мое истинное «я», но и мою репутацию и, самое главное, мою дочь.
– Что за чертовщину ты несешь, Агата? Я никогда не настаивал на том, чтобы после развода забрать Розалинду, и к тому же законодательство о малолетних детях склоняется на сторону матери, которая получает опеку, пока ребенку не исполнится шестнадцать. Сомневаюсь, что смог бы добиться опеки при всем желании. – В его голосе я слышу раздражение и замешательство.
Теперь моя очередь смеяться. Он сейчас нарочно прикидывается тупым, чтобы мне помешать, или в самом деле такой идиот? Как я могла души не чаять в этом эгоистичном, лишенном воображения педанте? Без этого человека, который якорем тянет меня вниз, мой разум, мое перо станут свободными, смогут воспарить. Но прежде я должна перерезать якорный канат, и сделать это можно лишь одним способом.
– Ты ничего не понимаешь, Арчи, как бы я ни старалась тебя просветить. Я говорю не о юридической потере дочери, а об эмоциональной, которая и без того уже состоялась по твоей вине – ты настаивал, что главную роль в моей жизни должна играть не она, а ты, я же, как идиотка, слушалась. Позволь я, чтобы при нашем разводе не фигурировала твоя измена с Нэнси – ведь, как мы оба знаем, Закон о бракоразводных процессах требует наличия супружеской измены в той или иной форме, – и тогда в глазах Розалинды и всего остального мира виновной окажусь я. Учитывая ее отношение к тебе, я лишилась бы ее навеки. Я и так уже слишком многое тебе уступила, но Розалинду не уступлю. И чтобы этого избежать, мне было нужно, чтобы каждая живая душа знала: источник всех бед – это ты, в то время как я сделала все возможное, лишь бы спасти наш брак и нашу семью.
– Значит, именно для этого ты устроила свое шоу с исчезновением?
– Слушай ты меня внимательнее, то понял бы, что не только для этого. Но – да, мне пришлось тщательно проработать инсценировку: чтобы причины исчезновения выглядели зловещими, а мое местоположение оставалось тайной. И к тому же все выстроено так, чтобы ты оказался замешан, и по самые уши, и чтобы в ходе следствия вскрылась твоя связь на стороне. Ведь сам бы ты ни за что ни в чем не признался. Наша раздельная жизнь ни для кого не должна была оставаться секретом, и в последние месяцы, готовя свое исчезновение, я об этом позаботилась: и друзья, и родные, и прислуга – все знали, что из-за наших размолвок ты ночуешь в городе, а не в Стайлзе. Те редкие случаи, когда мы все же собирались вместе, можно назвать в лучшем случае неловкими. Я исчезла в тот день, когда между нами произошла самая громкая ссора, – ты отказывался провести уик-энд со мной, а вместо этого собирался в гости к Джеймсам вместе с Нэнси, – и свидетелями этой сцены стали несколько человек. Мой «Моррис Каули» обнаружили на рассвете, на другой день после того скандала – фары горели, чтобы прохожие издалека заметили машину в безлюдном месте. Прибывшая полиция увидела, что она стоит на самом краю обрыва и только благодаря густому кустарнику не рухнула вниз. Мало того: брошенную машину с вещами для поездки в Йоркшир, которую я надеялась совершить с тобой, нашли у Сайлент-Пула, печально известного историями о самоубийствах. Но меня нигде поблизости отыскать не удалось, а улики, которые я щедро разбросала для тебя и для полиции – шуба, оставленная на заднем сиденье несмотря на ночные заморозки, там же – собранная дорожная сумка при том, что поездка отменена; машина, балансирующая на обрыве, но нигде – ни меня самой, ни моего тела; адресованное твоему брату странное письмо, из которого выплыла тень некоего неясного недомогания; поздний звонок, за которым, как могло показаться, и последовало мое исчезновение, а на деле это был лишь контрольный звонок от Шарлотты, – все эти зацепки делали ситуацию открытой для самых разных толкований. Как по-твоему, сколько времени потребовалось полиции, чтобы соединить все точки в линию, ведущую к тебе? А от тебя – к Нэнси. И сколько, по-твоему, времени было им нужно, чтобы заштриховать незакрашенные области на рисунке, изображающем не то убийство, не то самоубийство, но явно с твоим участием хоть в том, хоть в другом случае?
Арчи, скрестив руки на груди и самодовольно улыбаясь во весь рот, откидывается на спинку кресла.
– Ты считаешь себя такой умной, Агата, но забываешь одну важную вещь. Тебе больше нечем на меня давить. Ты нашлась.
Ни с того ни с сего в моем сознании вдруг промелькнул образ Реджи Льюси. Насколько иначе сложилась бы моя жизнь, выйди я замуж не за Арчи, а за этого доброго человека. Я бы ни за что не оказалась там, где я сейчас. Но и не стала бы той сильной, талантливой женщиной, которой стала.
Любая слабость сейчас непозволительна, так что я гоню мысли о Реджи прочь. Беру себя в руки и улыбаюсь Арчи в ответ.
– Ты забыл, что я небесталанна в части запутанных детективных сюжетов. Ты же не думал, будто эту скромную рукопись я прислала тебе исключительно в назидательных целях? Или чтобы пробудить в тебе сочувствие? Нет, Арчи, ее главная цель – совсем в ином. Это – копия документа, который получат Кенворд и Годдард, если ты и дальше не будешь следовать моим инструкциям до последней запятой. А иначе она станет уликой в другом уголовном деле.
– Ты блефуешь, Агата. Единственное преступление, о котором идет речь, – твое якобы убийство, но ситуация разрешилась: ты очень даже живая и здоровая сидишь здесь, в «Харрогит-Хайдро». Так что, если ты мне позволишь… – он приподнимается с кресла, словно собирается уйти.
– Задумайся, Арчи. Задумайся об истории, рассказанной в рукописи. Задумайся о своем образе, который она создает.
Арчи нехотя садится на место. Он знает, что должен послушаться, но непокорная искра продолжает сверкать в его глазах. Надеюсь, сейчас я притушу эту искру навсегда.
– Холодное равнодушие к смерти моей матери, – продолжаю я. – Роман на стороне и сухой деловитый тон, которым ты заявил, что уходишь от семьи. Причиненный ущерб моему здоровью. Угрозы на балконе в Пиренеях. Насилие за завтраком в последний день.
– Но все эти пункты – ложь, Агата! – закипает он.
– Неужели? Признаю, в рукописи есть некоторое преувеличение по поводу угроз в Пиренеях и за завтраком, и еще я присочинила, что якобы все это время стремилась остаться твоей женой; ну и в описании моего душевного состояния за последним, пятничным ужином тоже есть доля вымысла. А так – если вымысел и есть, то лишь в том, что некоторые детали опущены. По понятным причинам я не стала упоминать, как все эти месяцы планировала свое исчезновение. Для подготовки почвы потребовалось терпение и время – и, признаться, некоторое актерское мастерство при общении с тобой, – но не могла же я поделиться этим в рукописи! – говорю я, усмехнувшись. – Еще я не стала описывать некоторые чувства, связанные с материнством, – мое двойственное отношение к Розалинде из-за созданной тобой дистанции между нами или раздражение, которое я порой испытывала, когда ее потребности мешали моей работе. Это я тоже, разумеется, опустила, поскольку мне нужно было подать себя в выгодном свете. То же касается моего образа как литератора. В рукописи я изобразила, будто пишу книги в первую очередь ради финансового благополучия семьи, и это так, но лишь отчасти. Главным образом я пишу, потому что обожаю создавать миры и придумывать загадки, и я дико хочу в этом преуспеть. Но в устах женщины слово «амбиции» звучит как ругательство, решительно неподобающее леди. Соответственно, эту подробность тоже пришлось оставить за скобками.