овсем уже крамольный по нынешним временам вопрос: а как бы развивалась её беременность в Советском Союзе, будь она юристом-консультантом не в частной фирмочке, финансировавшей несколько лет назад Всемирный еврейский конгресс, а на государственном предприятии, находись под наблюдением врачей, имей ежегодные отпуска и здоровое питание (безо всех этих "ножек Буша" и "сливочного масла" из непонятных жиров ?!).
Но. Фёдоров всё же был в тот день за рулём. Но он всё-таки оставил жену в больнице одну. Правда – под наблюдением заботливой и квалифицированной Татьяны Владимировны. Но утраченный тогда шанс обзавестись наследником был и в самом деле, как, подбирая слова, смущаясь и понимая всё, объяснила дня через три Татьяна Владимировна, последним. Поэтому Алексей Витальевич не спорил теперь с женой, выслушивая от неё не вполне объективные и недостаточно справедливые, как ему казалось, обвинения. Честно говоря, и сил у него на это не хватало. Слишком уж дорого обошёлся для него этот двойной удар судьбы, эти полугодовые нагрузки, связанные с бессменным исполнением функций одновременно врача, медицинской сестры, санитарки, прачки, кухарки.
Видимо, неправильным было и то, что он, выслушивая от жены нынешние упрёки, лишь мрачнел ещё больше, молча, всё больше уходил в себя, в своё двойное горе, обострённое полным исчезновением нагрузок, которые ещё несколько дней назад были непосильными. Верным находил он и тот упрёк Виктории Петровны, что жизнь их в этом доме не заладилась с самого начала.
Вначале, когда, разрываясь между водителем грузовика, привезшего мебель, и алкашами, копавшими перед домом яму-водосборник, он не загородил тогда плохо подогнанную дверь в туалет. Маленькая, удивительно красивой раскраски трёхцветная кошечка, проявив вполне естественное для едва прозревшего существа любопытство, воспользовалась этими минутами, забралась на только что установленный унитаз и утонула. Её широко раскрытые в предсмертном ужасе огромные голубые глазёнки, бывало, и теперь мерещились Фёдорову по ночам во сне.
На другой день, отвлёкшись от дела из-за приехавшего на участок милиционера, искавшего "незаконных мигрантов", выпустил на землю литров сто драгоценного дизельного топлива, перелившегося через патрубок бака котла отопления. Ещё днём позже в доме запахло смертью в самом прямом смысле: птенец скворца, каким-то чудом проникший в дом, погиб возле стекла кухонного окна, выходившего на южную сторону. Было ещё несколько неприятных событий, о которых Фёдоров просто не стал рассказывать своей жене.
В прошлом он неизменно подвергал знакомых критике за суеверия, порой с едкой меткостью находя опровергающие доводы. Но как-то незаметно, сначала в связи со всё откладывавшейся и откладывавшейся защитой диссертации, готовой уже много лет, а потом из-за с обрушенных на всех "реформ" он стал подмечать, что приметы-то, оказывается, зачастую оправдываются! При этом, как ему казалось, оправдывались только плохие приметы. То есть те, что предвещали нечто плохое. Об изменениях своих взглядов на суеверия и приметы он никому не говорил, вот только мама догадалась. Она и вообще в жизни отличалась необыкновенной наблюдательностью и умением по незначительным признакам строить точные прогнозы, а уж родного сына, хотя и видела его не столь часто, раскусила мгновенно, сказав очень серьёзным тоном, исключавшим малейший намёк на насмешку:
- Ну, вот! Теперь и Лёшечка понял, что не все приметы глупы и лишены значимости.
В тот раз он промолчал, не ответил матери. Впрочем, это и не требовалось. А теперь, пережив две трагедии, удивительным образом оказавшихся связанными и с некогда смешным тринадцатым числом, и с забавлявшей его пятницей, он предложил Виктории:
- Надо пригласить священника. Пусть окропит наш дом .
Жена, взглянув на Фёдорова с некоторым удивлением, ответила со вздохом:
– Чего уже теперь-то. Это надо было сделать раньше, до привоза мебели! Хотя. конечно, давай, пригласим!
Виктория Петровна открыто называла себя верующей, хотя Фёдоров считал, что оснований для такой самооценки у жены маловато: постов, обрядов она не соблюдала, значений тех или иных действий священо– служителей объяснить не могла, а в церковь ходила лишь в связи с какими-либо серьёзными событиями, лично значимыми для неё – тяжёлая болезнь её дядюшки, Ольги Алексеевны, годовщины смертей родных. Правда, во всём доме она развесила иконы, но молиться не умела и не пыталась. Когда Алексей Витальевич говорил жене, что до звания верующей она не дотягивает, она не обижалась и не спорила с мужем. Сам же Фёдоров, будучи учёным– естественником, сознававшим наивность официальных религиозных доктрин и догм, в сущности по-атеистически полагал, что тяга к религии, как и разного рода суеверия, связаны с одним и тем же – наступлением в жизни человека цепи весьма значимых для него событий, которым не умеет, не может найти естественных объяснений. Другой важной причиной он считал необходимость внутренних опор в психике, в душе человека, при взаимодействии его с внешним миром. Наконец, он отлично сознавал, что научный метод познания мира – лишь один из многих других, к тому же неразрывно связанный с особенностями развития европейской (именно и только этой!) цивилизации. Экспериментальный же метод познания природы является детищем святой инквизиции, хотя об этом и знают немногие.
Конечно, такие взгляды Фёдорова в немалой степени объяснялись и тем, что ещё в юности он познакомился с философскими воззрениями великих цивилизаций Востока, прежде всего – Китая и Индии. Но окончательно вырваться из рамок идеологии евроцентризма с порождёнными ею мальтузианством, дарвинизмом и социал-дарвинизмом, закрепощающей пытливую мысль исследователя "бритвой Оккама" и так далее, Фёдоров смог лишь осознав и тщательно обдумав те странные события, которые пережил в студенческие годы. Занимая официальные должности в вузах и научных исследовательских учреждениях, Алексей Витальевич никогда и ни с кем не делился своими соображениями. Хотя он и пытался изложить свою собственную философскую систему взглядов на бумаге, эти заметки всегда были его личной, глубочайшей тайной для всех, не исключая самых близких людей.
К практическому воплощению некоторых из своих идей он приступил лишь в связи с так называемой перестройкой, когда в 1989 году со всей отчётливостью ему представился неизбежным грядущий крах всего, прежде всего, самой страны и жизнеустройства в ней. Принять это со смирением он не мог и не хотел. А к непосредственным практическим шагам его подтолкнула собственная, совершенно не ожидавшаяся им безработица. Эта внезапная беда дала свободное время и оказалась сопряжена ещё и с наличием немалых денежных средств, накопленных Фёдоровым за долгие годы интенсивного труда и скромного потребления. К тому же, тогда вдруг появилась ещё и возможность купить для своих опытов любое некогда военное оборудование.
К середине своего отпуска, то есть недели через две после смерти Ольги Алексеевны, Виктория Петровна резко, как бы сознавая свою неправоту, заявила мужу: – Завтра я уезжаю к матушке в Брянск!
Фёдоров помрачнел, но старался сохранить хотя бы внешнюю видимость спокойствия, понимая, что жена не просто устала, а изнемогла. Он лишь спросил:
- Надолго, Вика?
- Я же сказала: "уезжаю", а не "съезжу"! Неужели непонятно? Всё!… Я так больше не могу! Ничего у нас с тобой не получилось!! И не получится!!!
Фёдорова уже три – четыре дня мучило непонятное, нараставшее охлаждение со стороны жены, совсем недавно ещё столь родной, такой близкой, всё понимающей, способной не только на практические совместные действия, но и на глубокое душевное сродство и единство. Эти её качества казались ему глубокими и неизбывными. Ещё каких-то пару недель назад Виктория Петровна безропотно, по своей инициативе помогала ему в ночных перекладываниях в постели умирающей матери, хотя наутро должна была ехать в Калининград на работу в жестоких условиях нового трудового кодекса. Ещё несколько дней назад она вроде бы искренне оплакивала Ольгу Алексеевну, называя её своей матерью, а перед этим взяла отпуск, предвидя наступающий неизбежный исход и связанные с этим хлопоты. Что же случилось? Как, когда, почему произошел этот роковой поворот в её душе, в отношении к нему?
- Наверно, я плохой муж. Не умею предугадать и предупредить перемены в твоём состоянии. Не сумел смягчить удары, которые на нас обрушились. Но ведь – на нас обоих, а не только на тебя.
Она не стала возражать, лишь молча вздохнула. А он подумал: "Надо что-то сказать о не родившемся ребёнке. Ведь для Вики это – самая страшная потеря. Ещё раз выплеснуть и свою боль? Напомнить, что считаю виноватым себя?" И тут же отказался от этой мысли: "Это же соль на рану. Нужны какие-то другие, особые слова. Такие , которые смогли бы всё переменить. Пусть будет взрыв отчаяния, пусть будут рыдания, даже истерика. Со слезами, криком уйдёт её оцепенение, замкнутость, внутренняя боль". Но таких слов он не нашёл и сказал буднично и просто:
- Не уезжай! Вдвоём не так больно.
Виктория помолчала, словно взвешивая его доводы, но ответила, ещё раз вздохнув, сурово и категорично:
- Переболеем поодиночке.
Дальнейшие объяснения не привели ни к чему хорошему. Алексей Витальевич не смог, не сумел найти нужных слов, которыми удалось бы остановить его жёнушку от непоправимого шага. Да и могли ли здесь вообще помочь какие бы то ни было слова? Скорее – наоборот! Мрачное же выражение его лица, неухоженный внешний вид, какая– то его встрёпанность странным образом лишь отталкивали Викторию Петровну от мужа, вместо того, чтобы пробудить сочувствие к нему. Исходившее от мужа, хотя и невысказанное им, чувство безнадёжности, тщетности любых усилий лишь подкрепляли её решение, сомнения в справедливости и стойкости которого она старательно изгоняла из своего сознания. Её психологическая выносливость, и вообще-то невысокая, была истощена нагрузками последних месяцев. Чтобы прекратить неприятную для неё сцену, не сочувствовать страданиям мужа ("Что же это такое я делаю?! Я же не права!"), Виктория Петровна закончила так: