Подошедшая Дорис не скрывала своего недовольства неправильным поведением Фёдорова. Тот был поражён и не вникал в её объяснения и упрёки, высказанные спокойно, но твёрдо. Запомнилось только, что она этого нищего видит не впервые, что у него уже бывали такие приступы и что это их с Алексисом не должно волновать. Фёдоров недоумевал: "Как же так: ведь она – медицинская сестра?! А нищий – не какой-нибудь алкоголик, а больной, бездомный человек, возможно – не вполне здоровый психически!" Прохожих было много, но все они проходили мимо, не глядя, пожалуй, даже не замечая несчастного нищего. Это было совершенно непонятно! На Родине, даже в нынешнем жестоком 1992 году такое было невозможно.
Семья, в которой вынужденно гостевал Фёдоров, как вскоре выяснилось, не была рядовой. И Дорис, и Теодор слыли в округе очень образованными и культурными людьми. Вскоре Алексей Витальевич убедился в справедливости такой репутации. Для этого оказалось достаточным встретиться с ещё несколькими семьями. Но недоумение Фёдорова от этого только возросло: так или иначе, раньше или позже, но во всех беседах неизменно присутствовала тема цен, денег, хотя знакомыми Грюнертов были преподаватели университета, архитекторы и инженеры. Чего же было ожидать от других людей, не обучавшихся, как Теодор при Гитлере, в специальной школе для будущей элиты, руководителей нации?! Позже, встречая в газетах хвалебные высказывания "реформаторов" о "гомо экономикус", Фёдоров всегда вспоминал свой первый опыт вынужденного внедрения в западный образ жизни.
Не мог он ни принять западных лозунгов и призывов к "Умвельтшутц" (то есть, к "защите окружающей среды"), ни смириться с их явной фальшью. Какая там защита, если повседневно супруги Грюнерты выбрасывали горы предметов одноразового пользования и ярких, красочных, явно не дешёвых упаковок, десятки пестрых рекламных листков, вынутых из почтового ящика, на котором красовалась надпись "пожалуйста, никакой рекламы!"
По правде говоря, Фёдоров в свой первый выезд на Запад, а это был Париж, тоже "купился" на красочную упаковку. То, что оказалось в этой упаковке, хотя и было съедобным, не могло идти ни в какое сравнение с отечественными, тогда ещё советскими, продуктами! Ну, ладно, он был чужаком, новичком! Но ведь люди живут здесь всю жизнь, они и родились здесь. Неужели они не понимают всей варварской расточительности использования одноразовых предметов и дорогих упаковок, сравнимых со стоимостью товаров? Неужели не понятно, что сведя упаковку к необходимому минимуму, можно сэкономить массу сырья, энергии, человеческого труда, резко сократить транспортные расходы и размеры свалок? А каково отношение к вещам? Это вообще не укладывалось в голове! Вещи, вполне добротные или ещё вполне ремонтопригодные, безжалостно выбрасывались на свалку. Кое-что из таких вещей Фёдоров позже, когда стало совсем трудно с заработками, бывало, брал с собой, ремонтировал, доводил до прежнего блеска и продавал не без выгоды, хотя и много дешевле, чем это умели другие.
Нет! Принять такой образ жизни Фёдоров не мог. И не потому, что был к нему не приспособлен и не хотел приспосабливаться, а оттого, что такое развитие, такой "прогресс", производство ради прибыли, потребление как цель и смысл жизни, вели человечество в тупик, тупик, прежде всего, духовный, но также и энергетический, ресурсный и экологический. Даже Дорис Грюнерт, непонятно за что ненавидевшая социализм, с которым если и была знакома, то лишь по публикациям в "Шпигеле", даже Дорис говорила: "Раньше считалось, что немец – это порядок, дисциплина, аккуратность, труд. Нет, теперь нет ни аккуратности, ни трудолюбия: люди стремятся только к удовольствиям!" При этом она сама не раз демонстрировала и боязнь перетрудиться, и стремление к наслаждениям.
Было ещё одно наблюдение, которое упрочило отвращение Фёдорова к образу жизни благополучной (за чей счёт?!) Западной Европы. Один из знакомых семьи Грюнерт, доцент технического университета в Берлине, проявлял интерес к так называемым реформам в России, особенно в Калининградской области. Он предложил Фёдорову научное сотрудничество. Они вместе выработали план, подписали составленный ими "договор о сотрудничестве независимых исследователей". Фёдоров добросовестно и не без денежных затрат (статистические данные тогда уже можно было получить только за деньги) собрал материалы, написал статью, выводы которой были убийственными для "реформаторов", и передал всё это своему партнёру Лотару, как это и предусматривалось договором. Но вопрос о публикации затягивался. Лотар то ссылался на стилистические ошибки и непривычные для немцев обороты речи, то на нехватку времени. Через год, приехав в Берлин переводчиком у очередного калининградского торговца, Фёдоров посетил Лотара. Тот по-дружески и даже с радостью его принял и ушёл готовить чай. Чай на Западе – это и в самом деле только чай. На русское хлебосольство здесь рассчитывать не приходится. В ожидании хозяина дома Алексей Витальевич взял небрежно брошенный на низенький столик специальный экономический журнал. Нетрудно понять, каково было его изумление и негодование, когда он обнаружил в журнале свою собственную статью, опубликованную под именем Лотара. Его одного.
Но самое примечательное случилось потом, когда Фёдоров вежливо, тщательно подбирая слова, высказал свой упрёк. Лотар Клюге ничуть не смутился, а быстро разыскал их давний договор и доказал, что он нисколько не погрешил против какого-либо из его пунктов, а вот Фёдоров в силу незнания немецкого права и своего русского образа мысли просто, что называется, попался и подписал невыгодный для себя договор – вот и всё! И по улыбке Лотара, и из его слов стало понятно, что именно так и замышлялось его немецким партнёром всё это мнимое сотрудничество. Фёдоров выпил чашку чая, не притронувшись ни к сахару, ни к одной из трёх положенных на блюдце вафель, и ушёл из дома своего знакомого с горьким осадком в душе.
Ещё более примечательным оказалось то, что Фёдоров не сумел извлечь из своей ошибки урока. Лет семь спустя, его познакомили с Гюнтером Вёрстером из университета в Марбурге. Этот историк интересовался первыми послевоенными годами Кёнигсберга-Калининграда, а Фёдоров как раз заканчивал свою книгу об этом периоде, монографию историко-правового характера. Оба исследователя быстро нашли и общий язык, и общие интересы. Гюнтер сказал, что оформит для Фёдорова двух-трёхмесяч– ную командировку в университет Марбурга, дал список документов, которые надлежало представить, и анкеты. Потом, когда Фёдоровым были собраны, оформлены и переданы Вёрстеру все необходимые бумаги, тот позвонил и сообщил, что вопрос решён положительно: весной будущего года его и Викторию на всё лето приглашают в Марбург для исследовательской работы. В конце телефонной беседы Гюнтер спросил, не может ли Фёдоров найти в архиве пару интересовавших его документов. Алексей Витальевич уже через неделю нашёл искомое, скопировал и позвонил своему новому другу. Тот был рад и выразил свою благодарность. А ещё через месяц Фёдоров с оказией передал копии архивных документов в Марбург.
Прошла зима, весна, наступило лето, но обещанного вызова всё не было. С трудом дозвонившись до Вёрстера, Фёдоров услышал то, что подействовало как ледяной душ: вызова не будет, ведь это связано с расходами для универси– 186 тета, а они излишни, так как требующиеся редкие документы Фёдоров сам, добровольно и безвозмездно переслал в Марбург. Осенью того же двухтысячного года Фёдоров сумел через другого своего знакомого в Германии получить копию протокола заседания, на котором рассматривался вопрос о приглашении российского учёного с женой в Университет Марбурга. Содержание повергло Фёдорова в шок, а Петер Кноль (так звали знакомого, добывшего протокол) с сочувствием сказал:
- Это – рынок, Алексис. Чего ты ждал, если всё продаётся и покупается! Что могут значить обещания и данное тебе честное слово, когда речь идёт о деньгах? Тебе следовало посоветоваться со мной. Я бы тебя научил, как правильно поступить!
- Спасибо, Петер, – только и смог сказать Фёдоров в ответ, тяжело поднялся и направился к выходу.
Эгоизм, нацеленность на личную выгоду в целях потребления и удовольствий, отказ от моральных принципов ради денег, разобщённость и равнодушие людей, приземлён– ность интересов – это и многое другое, проверенное личным опытом, навсегда отвратило Алексея Витальевича от западного образа жизни, этого неизбежного порождения так называемого "свободного рынка".
Фёдоров и раньше, в советские годы, встречаясь на международных конференциях с иностранными учёными, удивлялся тому, что при высочайшей материальной оснащённости своих лабораторий и богатстве экспериментальной базы они не в состоянии сделать широких теоретических обобщений, связать свои данные с результатами исследований смежных наук и даже близких направлений.
Более того, западные учёные зачастую не делали даже тех выводов из своих экспериментов, которые, казалось, напрашивались сами собой. Конечно, и на Западе было множество талантливых, объективно и широко мыслящих учёных, но организация науки была такова, что общий уровень и глубина теоретических обобщений, сделанных нашими учёными, неизменно оказывались выше. Средний, то есть, типичный уровень советского учёного был выше. Если такие, как Маргарита Ершова с подружками были здесь – неприятным исключением, там – скорее правилом! Фёдоров часто беседовал с коллегами-соотечественниками на эту тему.
И всякий раз находил подтверждение своим догадкам: не только организация науки, но и сам уклад жизни, воспитанное с детства мировоззрение учёных богатого Запада приводили к тому, что итог оказывался не в его пользу, а в пользу советской системы. При своих 4% в численности населения Земли и миллионе отечественных учёных СССР к восьмидесятым годам XX века обеспечивал около 1/3 мировых фундаментальных исследований и около 1/4 результатов прикладных наук. Именно эти результаты и использовались Западом для упрочения своего благополучия. Что же будет теперь, ко