С момента развода Жозефина, в свои пятьдесят с лишним лет, пребывала в безнадежном отчаянии. Она не могла произнести и двух фраз подряд, не всхлипывая. Несколько лет назад от нее ушли – почти одновременно – обе дочери и муж. Дочери – потому что решили жить своей жизнью, а муж – потому что решил пожить без нее. И вот, отдав им всю себя, во имя их счастья, как ей казалось, она вдруг очутилась в полном одиночестве. Последствия этого эмоционального шока вылились в депрессию, временами перераставшую в агрессию. Грустно было видеть, как эта женщина, которую всегда отличали веселая непосредственность и энергия, погрузилась в глубокую меланхолию. Это состояние могло бы стать преходящим, поправимым, но Жозефина не могла с ним справиться: боль все крепла, все прочнее внедрялась в сердце, разрушала тело, накладывала горькие морщины на лицо. К счастью, Жозефина любила свою работу. Она держала магазин женского белья и проводила в нем все дни напролет, словно в коконе, защищавшем ее от безжалостного внешнего мира. Ее дочери переселились в Берлин и открыли там ресторан; Жозефина изредка навещала их. Бродя по этому городу, современному и вместе с тем еще не залечившему раны прошлого, она поняла, что с потерями можно сладить, не стараясь забыть их, а, наоборот, принимая как данность, и что можно построить счастье даже на былых страданиях. Увы, такое легче сказать, чем сделать, а людям на это отпущено гораздо меньше времени, чем городам. Жозефина часто говорила с дочерьми по телефону, но это ее не утешало: она хотела видеть их. Время от времени ей звонил бывший муж, спрашивал, как она живет, но это звучало так же принужденно, как обслуживание покупателя после оплаты товара, только здесь речь шла о супружеском разрыве. Он приуменьшал счастье своей новой жизни, тогда как на самом деле был абсолютно счастлив без нее. Разумеется, ему было неприятно вспоминать о пепелище, которое он оставил после себя, но у каждого человека наступает тот критический возраст, когда ему кажется, что для удовольствий осталось слишком мало времени и нужно поскорей наверстать упущенное. Их телефонные беседы случались все реже и реже, а потом и вовсе сошли на нет. Жозефина уже много месяцев не говорила с Марком. Теперь она даже запретила себе произносить вслух его имя – не хотела, чтобы оно звучало в ее устах; это была хоть и крошечная, но все же победа над собственным телом. Увы, он постоянно занимал ее мысли. И сам Марк, и Ренн, где они жили и где он теперь жил с новой пассией. Мужчина, бросивший жену, обязан проявить хоть такую деликатность – переехать подальше. Жозефина считала этот город союзником Марка в ее семейной трагедии. География всегда переходит на сторону победителей, и Жозефина смертельно боялась встретить на улице бывшего мужа, стать невольной свидетельницей его счастья, а потому не выходила за пределы своего квартала – столицы ее горя. К этому добавилась еще и смерть отца. Не сказать чтоб их связывала такая уж близость: Анри был скуповат на ласку. Но он всегда находился рядом, готовый помочь и защитить. В детстве она могла часами сидеть в ресторане, наблюдая, как он готовит пиццы. Он даже сотворил одну, шоколадную, специально для дочери и назвал ее «Жозефина». Девочку завораживала храбрость отца: как это он в одиночку сражается с такой огромной плитой?! И Анри нравилось чувствовать на себе восхищенный взгляд дочери. До чего же легко быть героем в детских глазах! Жозефина часто вспоминала о тех годах, канувших в прошлое: никогда в жизни она больше не войдет ни в одну пиццерию. Ей было приятно, что дочери пекут в своем ресторане бретонские блины для немцев: они как бы подхватили и понесли дальше семейное знамя. Но что оставалось теперь ей самой? Потеря отца лишь усилила боль от обманутой любви. Будь он жив, она прижалась бы к его плечу, и ей стало бы легче. Его сильное тело было надежной защитой от всех бед на свете. Иногда отец приходил к Жозефине в снах, казавшихся почти реальными, вот только он никогда не говорил с ней во время этих ночных появлений. Просто присутствовал в ее сонных грезах, точно так же, как при жизни – в своем успокаивающем молчании. Жозефина ценила в нем эту черту: он не снисходил до осуждения людей. То есть, может, он и думал о ком-то плохо, но не желал попусту тратить на это слова. Другие могли считать Анри угрюмым молчальником, но для нее он был кем-то вроде мудреца, взирающего на мир со стороны. И вот его не стало. Теперь он разлагался на кладбище Крозона. Как и она сама. Она была жива, но смысл ее жизни тоже умер: Марк ее отверг. Мадлен, конечно, огорчил их разрыв, но она не понимала, почему дочь никак не может утешиться. Родившись в бедной, скромной семье и пережив войну, она считала всякие слезливые переживания «современными выдумками». Чем оплакивать измену мужа, надо взять да и наладить новую жизнь. Эти слова приводили Жозефину в ужас. Что плохого она сделала в прежней жизни, если от нее требуют «наладить новую»? С недавних пор она стала посещать близлежащую церковь; религия приносила ей хоть какое-то утешение. По правде говоря, ее привлекала не столько вера в Бога, сколько атмосфера храма. Это было место, неподвластное времени, защищенное от превратностей судьбы. И Жозефина верила не так в самого Бога, как в Его дом. Дочерей беспокоила эта перемена, несовместимая с былым здоровым оптимизмом матери. Они звонили ей из Берлина, уговаривали чаще бывать на людях, вести активный образ жизни, но Жозефина не могла побороть уныние. Почему ее близкие непременно хотят, чтобы она взбодрилась? Человек имеет право страдать от горестей любви. Однако она все же решила порадовать своих подруг и приняла несколько приглашений на свидание. Но всякий раз это было омерзительно. Один из ухажеров, отвозя ее домой на машине, запустил руку ей между ног, неуклюже пытаясь нащупать клитор. И хоть бы для начала поцеловал, так нет, решил обойтись без церемоний! Изумленная такой наглостью – иначе не назовешь, – она резко оттолкнула его. Но он ни капельки не смутился и стал нашептывать ей на ухо самые что ни на есть гнусные сальности, надеясь возбудить хоть этим. И тут Жозефина расхохоталась от всей души. Для нее самой это стало полной неожиданностью, но какой приятной неожиданностью, – давненько она так не веселилась. И, выходя из машины, все еще заливалась смехом. Ее ухажер наверняка клял себя за излишнюю поспешность: зря он взялся щупать ее в первый же вечер, хотя и вычитал где-то, что женщины это обожают.
По дороге к матери Жозефина размышляла над ее словами: «Ты должна срочно ко мне приехать!» Мадлен не захотела объясняться по телефону, лишь коротко сказала, что ничего страшного не произошло. Такое случалось крайне редко, – Мадлен никогда ни о чем не просила дочь, они вообще разговаривали нечасто. Это был наилучший способ избежать разногласий или стычек. Молчание – вот самое надежное средство от раздоров. Мадлен утомляли причитания дочери, а Жозефине так хотелось, чтобы мать хоть как-то проявила свою любовь к ней – обняла, например. Внешняя холодность старшей из них вовсе не говорила о равнодушии, здесь сказывался возраст. Любви меньше не становилось, ее только выказывали не так щедро.
Приезжая в Крозон, Жозефина спала в своей бывшей детской. И всякий раз ее одолевали воспоминания: она снова видела себя хитрющей девчонкой, ершистым подростком или соблазнительной девушкой. Все эти Жозефины проходили перед ее мысленным взором, как на смотринах. А в доме ровно ничего не менялось. И сама Мадлен выглядела по-прежнему – женщиной без возраста. Вот и сегодня все было как всегда.
Жозефина чмокнула мать в щеку и с места в карьер спросила: что за срочные дела такие? Но та ответила не сразу – сперва приготовила чай, потом неторопливо уселась и, наконец, сказала:
– Я узнала кое-что новое о твоем отце.
– О господи! Только не говори мне, что у него объявился внебрачный ребенок.
– Да нет, вовсе нет.
– А что же тогда?
– Выяснилось, что он написал роман.
– Папа… роман? Ерунда какая-то!
– И тем не менее это правда. Я его прочитала.
– Да он никогда ничего не писал. Даже на поздравительных открытках я всегда видела только твой почерк. И на всех других тоже. И ты хочешь меня уверить, что он написал целый роман?!
– Говорю тебе: это правда.
– Ну, все ясно, знаю я этот метод. Ты считаешь, что я в глубокой депрессии, и говоришь незнамо что, лишь бы встряхнуть меня как следует. Я читала об этом в одной статье; «мифотерапия», вот как это называется.
– …
– Я только не пойму, чем тебе-то мешает, что я все вижу в черном цвете? Запомни наконец, что это моя жизнь, и только моя. Ты вот у нас всегда такая веселая, все тебя обожают за твой распрекрасный характер. Ну и слава богу, а я на тебя не похожа, уж извини! Да, я слабая, пугливая, мрачная личность.
Вместо ответа Мадлен поднялась, взяла рукопись и протянула ее дочери.
– Ну, ты закончила свое представление? Вот он, этот роман.
– И… что же это? Поваренная книга?
– Нет, именно роман. История любви.
– История… любви?
– Да. И теперь ее хотят издать.
– Что-о-о?
– Издать. Подробности я тебе расскажу попозже.
– …
– А сейчас я хочу, чтобы ты поднялась на чердак. Ты уже мельком заглядывала туда, но ничего не искала, а теперь, если покопаешься как следует, может, там и найдется еще что-нибудь эдакое….
Жозефина не ответила, она как завороженная глядела на первую страницу рукописи. Сверху было написано имя ее отца – Анри Пик. А посредине – название:
Последние часы любовного романа
Жозефина долго сидела в немом изумлении, разрываясь между неверием и испугом. Мадлен поняла, что поиски на чердаке начнутся не скоро, – дочь уже погрузилась в чтение первых страниц романа. И это притом, что она вообще читала книги очень редко, а точнее, никогда. Она предпочитала женские глянцевые журналы или желтую прессу. Последним серьезным произведением, которое она удостоила своим вниманием, была книга Валери Триервейлер «Благодарю за этот миг»