– На рукописи нет никакой даты. Нам известно только, в каком году она была передана в библиотеку. Так, может, он работал над книгой долгие годы?
– Может, и так. Тут я ничего не могу сказать.
– Ну а что вы думаете о самом романе?
– О, это прекрасная история.
– А вы не знаете, любил ли он каких-нибудь писателей?
– Да я никогда не видела его за чтением книг.
– Не может быть! Он что же – ничего не читал?
– Что значит «не может быть»? Не стану же я вам врать, в моем-то возрасте.
– А Пушкин? Правда ли, что у вас в доме была найдена книга этого поэта?
– Правда. На чердаке.
– Я должен напомнить, что в романе вашего мужа рассказывается о последней встрече влюбленных, которые решили расстаться, а параллельно – об агонии Пушкина. Агонии ужасной, которая обрекла поэта на адские муки.
– Это верно. Там, в романе, он все время стонет.
– Итак, действие происходит 27 января 1837 года, и раненому, осмелюсь сказать, не повезло умереть сразу. «Жизнь не хотела покидать поэта, она упорно держалась в его теле, причиняя невыразимые страдания» – это я цитирую вашего мужа. Он пишет о крови, струившейся из раны и застывавшей на простыне. И этот образ настойчиво повторяется, напоминая об умирающей любви, которая точно так же исходит кровью, застывающей черными каплями. Великолепно написано!
– Спасибо на добром слове.
– Значит, вы нашли книгу Пушкина?
– Да, как я и говорила. Наверху, на чердаке. В коробке.
– А вам доводилось видеть эту книгу в доме?
– Нет, Анри ведь ничего не читал. Даже газету и ту пролистает да отложит. Он говорил, что там одни только плохие новости.
– Так чем же он занимался в свободное время?
– Да не сказать, что у него было много досуга. В отпуск мы никуда не ездили. Правда, велосипед он очень любил, а особенно «Тур де Франс». Болел за наших, за бретонцев, всем сердцем. Однажды ему повезло увидеть самого Бернара Ино, он прямо в себя не мог прийти. Я его таким счастливым никогда не видала. Чтоб его чем-то поразить, нужно было очень постараться.
– М-да, представляю себе… но, если позволите, вернемся к «Евгению Онегину», роману Пушкина, найденному у вас в доме. Ваш муж подчеркнул там одно место. Разрешите, я вам его прочту?
– Ну давайте, – согласилась Мадлен.
Франсуа Бюнель раскрыл книгу и прочел несколько строк[32]:
Celui qui vit, celui qui pense
En vient à mépriser les hommes.
Celui dont le coeur a battu
Songe aux jours qui se sont enfuis.
L’enchantement n’est plus possible.
Le souvenir et le remords
Deviennent autant de morsures.
Tout cela prête bien souvent
De la couleur aux discussions[33].
– Вам этот пассаж о чем-нибудь говорит? – спросил ведущий после долгой паузы, совсем непривычной для телепередачи.
– Нет, – решительно ответила Мадлен.
– В этом отрывке речь идет о презрении к людям. Ваш муж, если вдуматься, прожил очень скромную жизнь. Он даже не попытался опубликовать свою книгу. Чем это объясняется – может быть, нежеланием уподобляться окружающим?
– Да, он был человек скромный, что верно, то верно. И предпочитал сидеть дома, когда мы не работали. Но зря вы сказали, что он не любил людей. Он никогда никого не презирал.
– А эти слова Пушкина о раскаянии? Может, он сожалел о чем-то, что было в его жизни?
– …
До сих пор Мадлен отвечала на вопросы быстро и уверенно, но тут она заколебалась и промолчала. Пауза затягивалась, и Бюнелю опять пришлось заговорить самому:
– Вы раздумываете над каким-то эпизодом из его жизни или просто не хотите отвечать?
– Это очень личное. А вы задаете столько вопросов… Это что – передача или допрос?
– Ну конечно, всего лишь передача, уверяю вас. Мы просто хотим побольше узнать о вас и о вашем муже. Нам всегда интересно, что за человек скрывается за автором.
– Мне думается, он не хотел, чтобы кто-то это узнал.
– Вы считаете, что в этой книге есть что-то личное? Что она может быть отчасти автобиографической?
– Я уверена, что он вспоминал нашу разлуку, когда нам было по семнадцать лет. Но дальше идет совсем другая история. Может, он ее в ресторане от кого-то услышал. Некоторые клиенты засиживались у нас в ресторане после обеда, пили и рассказывали свою жизнь. Вот как я, бывает, делюсь со своим парикмахером. Так что это я могу допустить. Кстати, я хотела бы его поприветствовать, он будет доволен.
– О, конечно!
– Хотя даже не знаю, смотрит ли он вашу передачу. Ему-то нравятся кулинарные.
– Не беспокойтесь, мы его все-таки поприветствуем, – бросил Бюнель с легкой заговорщицкой улыбкой, надеясь приобщить телезрителя к этой «светской» беседе; правда, в отличие от передач, записываемых в студии, на публике, ему было трудно определить, удалось ли наладить контакт с парикмахером Мадлен, или этот привет с экрана улетел в никуда. Однако ему не хотелось, чтобы интервью перешло в легкую болтовню, чтобы старуха говорила о чем угодно. Он был твердо намерен держаться своего сюжета и все еще надеялся вытащить из нее неизвестную или мало-мальски занятную информацию об Анри Пике. Чтение этого романа неизбежно вызывало у любого человека острый интерес к истории его невероятного происхождения. Наша эпоха вообще скрывает истину за чем угодно, а особенно за фикцией.
Теперь в интервью пора было сделать вставку, дабы зрители не утратили интереса к программе. Обычно эту вставку посвящали беседе с владельцем книжного магазина, разделяющего симпатии публики к обсуждаемому автору, но, поскольку сегодняшняя передача была исключительной, журналист взял интервью у Магали Кроз, чтобы узнать побольше о заветном отделении библиотеки, приютившем отвергнутые рукописи.
С той минуты, как Магали согласилась на телесъемку, она пребывала в полном отчаянии. Первым делом она купила в аптеке состав для имитации загара, который окрасил ее лицо в жутковатый цвет – нечто среднее между бледно-желтым и морковным. Затем трижды сходила к парикмахеру (тому самому, которого приветствовала с экрана Мадлен) и каждый раз выбирала стрижку, заставлявшую ее горько пожалеть о предыдущей. В конечном счете она остановилась на варианте с очень странной челкой, безобразно удлинившей ее лицо. Парикмахер же назвал эту челку «шикарной» – он с гордостью произнес это слово, всплеснув руками, словно и сам не мог поверить, что сотворил такой шедевр. И в самом деле, было чему удивляться: в истории причесок никому доселе не приходилось видеть такую стрижку, одновременно затейливую и классическую, футуристическую и старозаветную.
Оставалась проблема одежды. Но ее Магали разрешила сразу, выбрав свой бледно-розовый костюм (на самом деле единственный наряд, достойный такого события). Тут ее ждал неприятный сюрприз: она никак не могла в него влезть и добилась этого только с риском задохнуться. Новый цвет лица, новая стрижка и розовый костюм, извлеченный из недр платяного шкафа, сделали свое дело: она едва узнала себя в зеркале, ну прямо хоть обращайся на «вы» к этой даме! Жозе, ее муж, который все больше худел по мере того, как она толстела (словно им был отпущен один вес на двоих и они распределяли его между собой), прямо остолбенел, увидев преображенную супругу. Ему представился розовый, туго надутый воздушный шар с головой, напоминавшей воронье гнездо.
– Ну, как ты меня находишь? – спросила Магали.
– Н-не знаю… странновато вроде.
– Ох, господи, ну что с тебя взять, понимал бы ты…
Жозе благоразумно ретировался в кухню, спасаясь от урагана. Вообще-то, жена уже давно говорила с ним именно так и не иначе. Они либо молчали, либо объяснялись на повышенных тонах, и звуковой фон их супружеской жизни редко оставался на нормальном уровне. С каких же пор это началось? Трудно определить начало угасания любви. Агония чувств – вещь коварная, она подступает незаметно, но быстро и неумолимо. С рождением сыновей жизнь супругов свелась почти к одной логистике. Они оправдывали взаимное охлаждение гнетом повседневных забот, думая: вот ребята вырастут, и все будет как раньше. Однако «ребята» выросли, покинули отчий кров, а отношения испортились вконец: дом опустел, и между супругами воздвиглась невидимая стена отчуждения, победить которое их усталой любви было не по силам. Мальчики вдыхали жизнь в домашнюю атмосферу, приносили темы для разговоров, обсуждали все на свете. А теперь ничего этого больше не было.
Подождав немного, Жозе решил все-таки вернуться к жене и подбодрить ее:
– Не волнуйся, все пройдет хорошо.
– Ты так считаешь?
– Ну конечно, я уверен, что ты будешь великолепна.
Его внезапная нежность растрогала Магали. Ей пришлось признать, что сердечные чувства – вещь сложная и необъяснимая, настоящие американские горки; в общем, она не знала, что и думать. Под влиянием гнева можно разнести все вокруг в пух и прах, а потом, глядишь, любовь-то никуда не делась, возвращается, как ни в чем не бывало.
Такая же путаница царила в голове у Магали из-за самой телесъемки. По правде говоря, она не очень-то поняла суть передачи и настроилась так, словно ее пригласили поучаствовать в вечерней новостной программе. Для нее «сняться на телевидении» означало: «Меня все увидят на экране!» Ей и в голову не приходило, что она всего лишь озвучит двухминутный сюжет, почти целиком состоящий из съемок библиотеки и комментариев читателей. Столько усилий – и все ради каких-нибудь семнадцати секунд в литературном сюжете, который, даже побив рекорды популярности, будет интересен лишь узкому кругу людей! Журналистка попросила Магали рассказать, как возник замысел создания библиотеки. Та в нескольких словах описала Жан-Пьера Гурвека и восторг, с которым она встретила этот блестящий проект[34]