Поистине невероятно стремление многих галисийских матерей — впрочем, и матерей других географических широт, по-видимому, тоже — делать все возможное, чтобы их дочери превратились либо в закоренелых святош, либо, наоборот, в отъявленных потаскушек. И все для того, чтобы, став зрелыми женщинами, они посвятили себя заботам о своих рачительных матерях. Когда на горизонте у этих дочерей замаячит сорокапятилетие, менять что-либо будет уже поздно, и благодарность, зиждущаяся на привитой им святости или вызванная чувством раскаяния, обяжет их самоотверженно заботиться о тех, кто так замечательно испортил им жизнь.
Незамужние великовозрастные дочери — великолепные опекунши своих матерей. Вот оно, настоящее отечество, целенаправленно воспитывающее своих верноподданных. Или матечество? Эулохия потратила немало денег, полученных ею от родителей, на удовлетворение всех требований своей дочери, превратившейся уже теперь, в столь юном возрасте, в своего рода эксцентричную еврейскую миллионершу, ведущую беспутное и неразумное существование — во всяком случае, на взгляд большинства из тех, кто это существование наблюдает. Ну да бог с ними, и с матерью, и с дочерью, подумал комиссар, в глубине души не смиряясь, однако, с казавшейся ему неприемлемой ситуацией.
— А какая, интересно, старость ждет меня? — спросил себя Салорио, глядя, как возвращается с балкона собачонка, благополучно осуществившая гигиеническую процедуру по освобождению своего тельца от излишней жидкости.
И тут же сам себе ответил, что, если ему повезет, до дряхлости он не дотянет. Во времена диктатуры на борту кораблей, осуществлявших перевозки людей через океан, либо среди пассажиров, либо в команде всегда было двое тайных полицейских агентов. И он дважды в таком качестве плавал в Мексику, в Веракрус, с заходом на пути туда в Пуэрто-Рико и Гавану, а на обратном — в Новый Орлеан, Балтимор и Нью-Йорк.
И вот в Веракрусе ему довелось услышать совет, который теперь, с высоты своих лет, он даже не знал, как воспринимать: как ценный или как пустой. Это была максима, которую высказал Офелио Галан Пин, старый контролер грузов, любитель смешивать сидр «Гайтеро» с коньяком «Фундадор» в гремучую смесь, которую он называл «Испания в огне».
— Знаешь, брат, надо много есть, вдоволь трахаться и спокойно ждать смерти, — сказал он ему.
Теперешний главный комиссар полиции прекрасно усвоил и, как мог, претворял сей завет в жизнь, в глубине души питая, возможно, наивную надежду, что, когда настанет его час, сердечный приступ или кровоизлияние в мозг быстренько отправят его на тот свет.
— Да, хреновая штука эта жизнь! — сказал он, намереваясь приступить к ужину, который Эухения подала на подносе, поставив его ему на колени, чтобы он мог спокойно продолжать смотреть телевизор.
— Ешь, это вкусно, вкусно, вкусно. И сытно, солнышко. И очень-очень полезно, — сказала она, повернувшись к нему задом.
«Ах, как мне нравится эта аппетитная попка!» — подумал комиссар, чуть было не произнеся это вслух.
Ту он снова подумал об Эулохии, которой ему так не хватало. Где ее носит? Интересно, знает ли она о втором смертельном случае? А о том, что ее сына внезапно посетило религиозное озарение и что он все время вертелся рядом с местом, где погиб декан, в обществе легионера, который наверняка во время войны Сиди-Ифни[42] убил не одно человеческое существо? Любопытно, что она обо всем этом думает?
Для комиссара полиции, сказал он себе, он, пожалуй, придает слишком большое значение тому, что думает по поводу его профессиональных дел его теперешняя гражданская жена, как, впрочем, и обе бывшие. Правда, в конечном счете он всегда поступал так, как сам считал нужным, без оглядки на их мнение. Но в любом случае факт оставался фактом: он постоянно и остро нуждался в отдушине в виде лежащей рядом женщины, готовой выслушать его или просто помолчать, пока он ее ласкает.
— Пожалуй, я все-таки мачист. Если феминисткам удастся меня поймать, они меня четвертуют, — успел пробормотать он, прежде чем, сидя в кресле, погрузиться в сон.
Когда Эухения подошла к нему, чтобы укрыть одним из многочисленных пледов, которые ее мать крала всякий раз, когда летела трансатлантическим рейсом, комиссар спал сном младенца, хотя при этом храпел совсем не по-детски.
2
Вторник, 4 марта 2008 г., 8:30
Когда накануне вечером комиссар уведомил Клару, что они вместе позавтракают в половине девятого утра, она сразу позвонила дежурному администратору, чтобы попросить разбудить ее в половине восьмого. Однако, как оказалось, в этом не было никакой необходимости — в семь часов ее разбудили глухие удары соборных колоколов.
В половине восьмого она уже вышла из душа, а к восьми оделась и приготовилась ждать прихода комиссара. Потом решила не спеша направиться в столовую, где подавали завтраки, расположенную слева от главного входа, за огромным вестибюлем с бархатными диванами и креслами, с развешанными на стенах картинами в классическом стиле, прямо над кафетерием.
Проходя через вестибюль, Клара попросила дежурного администратора передать главному комиссару полиции, как только тот появится, что она уже ждет его в столовой. После чего направилась прямо туда.
Когда в восемь часов двадцать пять минут Андрес Салорио вошел в «Осталь», его мысли были заняты размышлениями о качестве булочек и круассанов, изготавливаемых на кухне этого роскошного отеля. Эти важнейшие раздумья весьма некстати прервал швейцар, любезно распахнувший перед ним огромную стеклянную дверь.
— Доброе утро, господин комиссар. Сеньора Айан уже ждет вас в столовой.
— Спасибо, — буркнул полицейский.
Несмотря на то что Сантьяго — столица целой автономной области, здесь все знают друг друга, как в какой-нибудь деревне. «Маленькая страна — большой ад», — вспомнил он известную истину, прекрасно осознавая, что это его родная страна и что всякий раз, несмотря ни на что, когда он о ней думает, он испытывает пронзительную нежность.
«Да уж, в аду-то, поди, с нежностью плоховато будет», — подумал он, входя в главный вестибюль отеля.
Тут он вдруг стал сомневаться, произнес ли «спасибо» вслух или только подумал об этом. Такое с ним подчас случалось. Но возвращаться к дверям и благодарить швейцара не стал.
«А девушка-то благоразумна и предусмотрительна, — подумал он. — Все четко расставляет по местам. Ну что ж, посмотрим, какие тут круассаны».
Он повернул налево, пересек просторный зал с мягкими диванами и креслами, поднялся по ступенькам изящной лестницы и оказался в приятной атмосфере столового зала. Издалека круассаны имели весьма неплохой вид. Это его взбодрило.
— Доброе утро, госпожа юрист. Как отдохнули, удалось вам поспать? — заботливо поинтересовался он.
— Привет, доброе утро. Немного поспала, но недолго.
— А что такое?
Клара сделала удивленное лицо и внимательно посмотрела на комиссара. Он что, шутить надумал или простачком прикидывается?
— Комиссар, сегодня вторник. В субботу я обнаружила труп своей соседки по квартире, в понедельник стала непосредственной свидетельницей того, как сломал шею декан соборного капитула, а сегодня вы меня спрашиваете, почему я плохо спала…
— Ты права, Клара, извини, — ответил Андрес, после чего подозвал официанта, сказав ему, что хочет очень крепкий кофе с молоком и пару круассанов.
— Вообще-то у нас самообслуживание, шведский стол, но вы не беспокойтесь, господин комиссар, я вас обслужу, — ответил официант.
— Буду вам очень признателен. Нам с сеньорой надо поговорить, — ответил Салорио, давая понять тому, что беседа приватная и их не следует беспокоить. Он еще не догадывался, что ему попался крепкий орешек, от которого будет не так-то просто отделаться.
— Думаю, при таком дожде за окном вы много что успеете обсудить. Ведь вам есть о чем поговорить, не так ли? — счел нужным высказать свое мнение официант.
— Вижу, вы уже сегодня читали газеты.
— Не буду вас утомлять подробностями, но если вы почитаете «Эль коррео гальего», у вас никаких сомнений не останется, если они у вас еще были… — загадочно произнес работник гостиничного сервиса.
— Ну хорошо, оставьте нас и принесите кофе, мне надо взбодриться.
— Да, думаю, он вам крайне необходим, — вновь вставил свое слово официант, по всей видимости неспособный вовремя прикусить язык; однако потом он все-таки удалился выполнять заказ полицейского.
Андрес повернулся к Кларе:
— Надеюсь, ты понимаешь, что наша беседа здесь носит неофициальный характер, я специально не хотел вызывать тебя в комиссариат, чтобы мы могли обсудить сначала все в приватной беседе; вдруг нам удастся пролить свет на эти две загадочные смерти.
— Вторая мне представляется вполне ясной, комиссар.
— Ясной? Ну да, ты же Клара,[43] — парировал комиссар, играя словами в привычном для себя стиле и рассчитывая на соответствующую реакцию адвокатессы, однако наткнулся на совершенно непроницаемое выражение ее лица.
— Я видела, как он разбился.
— А тебя кто-нибудь там, наверху, видел?
— Нет, никто. Человек, который меня сопровождал, как раз непосредственно перед случившейся трагедией закрыл дверь, ведущую на крышу.
— Да, случайное совпадение.
— Очевидно, ты хочешь сказать «фатальное».
Комиссар взглянул на нее, делая вид, что не понимает.
— А что ты делала там, наверху? — продолжил он задавать вопросы.
— Я попросила декана о встрече, хотела с ним поговорить.
— Когда ты его об этом попросила?
— Когда мы выходили с панихиды по Софии.
— А для чего?
В этот момент вернулся официант, неся на подносе завтрак. Пока он их обслуживал, комиссар постарался поймать его взгляд, надеясь удостовериться в том, что тот все правильно понял и благоразумно удалится тотчас же после того, как выполнит свои функции.
К счастью, так все и произошло. Клара, хранившая молчание в ожидании момента, когда официант наконец уйдет, вернулась к прерванной беседе.