– Я буду ждать… – повторил Дмитрий.
Я осталась в купе одна и, откашлявшись, быстро и грубо размяла ноги от бедер и до икр. Вторая попытка принять вертикальное положение оказалась не в пример успешнее первой – у меня получилось.
Солнце светило в окно, яркое голубое почти летнее небо смеялось над нами. Довольно тоски, смерть по пятам бродит за всеми нами, пока мы живы!
Мне стало зябко, вероятно, опять возвращался жар. Я набросила на плечи накидку и, приглядевшись, увидела ожидающий на платформе автомобиль. Охрана аккуратно теснила редких людей в стороны. Всё верно, мы чуть в стороне ото всех, на самых дальних путях.
Я вышла в коридор и нос к носу столкнулась с Анастасией Алексеевной.
– Есть ли … надежда? – тихо спросила я её.
Она вгляделась в мое лицо и сказала:
– Может быть, если мы обе станем молить господа о чуде, оно всё же произойдет.
Я закрыла веки, принимая честный ответ.
– Я нашла вам двадцать копеек.
Невероятная женщина. Посмотрев на неё, я коснулась её локтя и чуть сжала, благодаря, ободряя, понимая.
– Мне велено ехать со всеми.
– Да, я знаю, – она тяжело вздохнула.
– Но деньги возьму.
Княжна попыталась улыбнуться, не вышло. Горечь и скорбь … смешно не было никому из нас.
Она сунула руку в карман, извлекла оттуда монеты и протянула мне. Я забрала деньги и сжала их в кулаке. Княжна шагнула на ступень, вагоновожатый подал ей ладонь, помогая спуститься.
Я зажмурилась – солнечный зайчик прыгнул мне на нос, и опомнилась. Саквояж! Я шагнула обратно в коридор, и в этот миг чудовищный звук, оглушая, ослепляя, волной сбивая с ног, ударил по нам. Задрожал вагон, я упала на колени, ладонями зажимая уши. Звенели стекла, осколки водопадом сыпались на мостовую. Орали люди, кто-то стрелял, но я слышала всё это будто сквозь беруши из ваты.
Шатаясь, цепляясь за обшивку вагона, я поднялась и на негнущихся ногах прошла к выходу. Нет…
– Нет! – заорала я.
Анастасия Алексеевна лежала у самых ступеней вагона. Глаза закрыты, с коротких волос слетела шляпка. Я бросилась к ней, кто-то схватил меня за плечи, оттаскивая от женщины.
– Жива… успокойтесь, барышня! – крикнул мне в лицо вроде бы мужчина, я не поняла.
Я огляделась, оглядывая раскуроченную платформу. Кровь… Господи, сколько крови вокруг! И платье моё – такое же красное, как разлитая по мостовой живая краска. Меня начало колотить.
– Дмитрий… – прошептала я.
У автомобиля суетились люди, я прошла вперед и увидела Толстого, он с открытыми глазами уснул вечным сном. Шаг… мундир Одоевского, и только по нему это кровавое месиво можно опознать – князь закрыл собой носилки царевича. Мертвый медик. Его высочество… живой? Кровь в уголке рта.
«Ждать …» – то ли почудилось ли мне, то ли я действительно прочла это по губам.
– Не место для любопытства, дамочка! – гаркнули на меня. – Подите прочь!
Меня оттеснили, но я успела услышать, как склонившийся над Дмитрием мужчина сказал:
– Ушел.
Ушёл…
«Я буду ждать тебя, мой ангел».
Перед глазами плыло, я размазала соленые капли по щекам.
Его высочество просил зрелищной смерти. Она пришла.
Глава 15
Я попыталась вернуться к перрону, одетый в штатское мужчина больно схватил меня за локоть и вытолкнул в толпу зевак, за оцепление.
– Идите, куда шли! – зло бросил он. – Ваши услуги не нужны мертвецам, а нам вы не по карману.
Услуги? Какие услуги? Я сглотнула, мысли путались, снова в голове царил туман. Я шла куда-то вместе с толпой и оборачивалась. И прежде чем свернуть за угол здания, я успела увидеть, как у самого вагона стоит, поддерживаемая мужчинами Анастасия Алексеевна. На своих ногах стоит! Жива! Слава богу, жива!
Меня вынесло на привокзальную площадь, я сощурилась, напряженно вглядываясь в город вокруг. Всё таяло в солнечной дымке, холодный ветер играл с волосами и, жаля, касался обнаженных плеч. Я потеряла накидку и теперь стояла в алом шелковом платье среди людей. Одна, всё в той же бездонной норе.
– Куда едем, барышня? – громко гаркнули откуда-то сверху, а я вдруг поняла, что сжимаю в кулаке монеты так сильно, что уже не чувствую кисти.
Куда мне идти? У меня ведь даже ключа от Гороховой нет – саквояж остался в поезде.
В поезде.
Жар. Укол. «Не закрывайте глаз». Синяк на спине его высочества. Не вспоминать!
Я облизнула сухие губы и, отдав мужчине деньги, сказала:
– На … Мойку…
Как бы то ни было, княжна раздобыла мне денег для поездки на этот адрес. Так будем послушны! Я обещала. В конце концов, особняк Милевского ничем не хуже бездонной норы.
Я села, коляска двинулась. Невский проспект, угол Литейного, и мост через Фонтанку впереди.
«Ты снова лжешь, мой ангел».
Перед глазами плыло. Застывшие в мраморе львы, скаля клыки, срывались за мной с постаментов. Вонзая острые когти в камни мостовой, они догоняли коляску, а поравнявшись с нею, склоняли каменные холки к пыльной земле. Пронзительно орали двуглавые орлы на решетках, испуганно шелестели крыльями. Пачкая чугунные путы черной кровью, они раздирали оковы железного плена и будто вороны кружили над моей головой.
Да, ваше высочество, вы абсолютно правы. Я снова лгу, теперь уже себе. Закрывая глаза, я вижу прозрачную зелень взгляда, я слышу тихий, лишающий воли шепот, и чувствую на губах поцелуй мертвеца.
Забыться в руках Алексея. Вот зачем я еду в его особняк.
– Студенты! – сплюнул извозчик, оборачиваясь.
Я сосредоточилась. Слова казались набором звуков, и смысл их ускользал от меня.
– Не проедем, барышня, – пояснил он мне, и я прислушалась, старательно отделяя уличный шум от звона в своей голове.
Впереди, со стороны Гостиного двора, раздавался свист и слаженные крики.
Я откашлялась и, положив ладонь на каменную голову призрачного льва, напрягая осипшее горло, приказала:
– Тогда ... на Офицерскую.
К спокойной уверенности Белянина, к Пете, его вечным шуткам и гусарским усам. Лишь бы не пропасть в темной норе. Одной.
Нет, я не одна. Со мной мои страхи, мои желания, мои грехи. Мраморный лев льнет к моим пальцам, требуя ласки, и черный орел в два горла кричит на обнаженном плече.
Там, на залитой чужой кровью платформе, задыхаясь от ужаса, жалости и скорби, я испытала и … облегчение.
Будто натянутая струна на давно сломанной скрипке, оборвалась чужая жизнь. И теперь, вынужденный извлекать из неё мучительные звуки, уличный музыкант смотрит на ставший ненужным смычок. Монет больше не будет, не на что станет есть, но там, глубоко в душе, загорится радостный огонек. Пытать давно мертвый инструмент больше не придется, и не придется больше пытать себя. Это она – вожделенная свобода. Горькая. Сладкая.
Мой возможный убийца мертв, а я – жива. Радость моя греховна, непростительна и черна. Я знаю, расплата за неё непременно придет. Такова цена жизни. Ничто не дается нам просто так.
Солнце палило. Холодно, жарко ли… я приставила ладонь к пылающему лбу. Звонко забили колокола собора, и я завертела головой. Да… мне … нужно в храм! Прямо сейчас! Вдохнуть запах ладана, встать на колени и, читая молитву, молить господа бога о милости для мертвых и ... прощении для живых.
– Остановите у Никольского! – приказала я.
– Ждать вас, барышня? – спросил извозчик, высаживая меня.
Я встала на ноги и, чувствуя, как качается подо мною земля, перекрестилась:
– Нет, дойду сама.
Дойду. Офицерская совсем рядом. Да и выбора нет. Мне больше нечем платить.
Я шагнула к калитке, каменный лев боднул меня головой, подгоняя, и я пошатнулась.
– Не шали, хороший мой, – хрипло сказала я.
Плечи ныли под тяжестью железной птицы, путь до ступеней храма я преодолела из последних сил. Осенив себя крестом, я шла к цели, не видя ничего вокруг. Под высокие своды, к отцу Павлу, к господу богу своему.
Я не сразу поняла, что не дает мне пройти. В голове моей продолжали гудеть колокола, а перед глазами, дыша ядом и злобой, мельтешило отвратительное черное пятно. Я моргнула, ну же, соберись, Мария! Ты почти пришла!
Церковная служка перегородила мне дорогу и, тыча пальцем, выкрикивала мне в лицо оскорбления.
«Простоволосая», «блудница», что-то еще…
Я обхватила себя за плечи. Платка нет… и алое платье моё больше показывает чем скрывает… она права.
«А нам вы не по карману» – вспыли в памяти слова охранника. Я не сдержала смешка, наконец, вдруг со всей ясностью понимая, о каких услугах он говорил. Как быстро падают женщины: от светлого ангела до проститутки!
Господи, прости! Я пришла к тебе за прощением и утешением, но так и не научилась смирению… грех мой – гордыня. И женщина эта – твой мне урок!
Она затряслась.
– Муки вечные, тьма кромешная, геенна огненная! – высокий голос её ударами молота вонзался в голову. – Грешница!
Я сжала виски, стараясь хоть немного заглушить боль. Грешница, да, я грешница. Все люди грешны.
– Я грешна, батюшка… – тихо шепчу я.
– Все люди грешны, Машенька, – я слышу улыбку в голосе отца Павла, и, поднимая голову, вижу понимание в его глазах.
– Даже … вы? – не верю я.
– Да, однажды я согрешил. Выполняя епитимью, я каждый день молю господа простить.
Я целую его руку и, провожая взглядом его спину, поднимаюсь с колен.
– И я… буду молить.
– Все люди грешны, – хрипло повторила я и, с трудом удерживая перед глазами искаженное злобой лицо служки, попросила: – Прошу, позовите отца Павла.
Имя батюшки утонуло в кашле, грудь жгло огнем. Белый лев рычал, скалился, и, жалея меня, пронзительно клекотал черный орел.
– Господь всё видит! – довольно загоготала женщина.
Она толкнула меня, в тщедушном на вид теле скрывалась невиданная сила, я ударилась о дверь, но успела подставить ладонь, пальцами впиваясь в острые зубья вырезанного в дереве креста.