– Отлучить тебя от причастия, молиться на паперти!
Я застыла и, встряхнув ладонь, словно завороженная уставилась на белый шрам.
В храме тихо, но в тряпичных летних туфлях не слышно моих шагов. Я иду, вдыхая запах ладана и мирры. Никого, я одна. Я иду на … звук. Узкая полоска света падает на темный камень у моих ног. Дверь чуть приоткрыта, и я осторожно заглядываю в щель.
Плеть рассекает воздух, капли крови катятся по широкой мужской спине. Он выдыхает сквозь сжатые зубы, он тихо стонет, а затем истязает себя еще сильней.
Ужас сжимает горло, я задыхаюсь, и хрип мой слышен в тишине. Он оборачивается, темные глаза его расширяются. Мужчина встает с колен и идет ко мне. Я пячусь и, задевая что-то, роняю тяжелый крест на пол. Мне страшно, но я не могу не поднять креста! Я хватаю его не глядя, я чувствую, как впивается в ладонь острый металл.
– Машенька… – ласково говорит мне батюшка.
Я поворачиваюсь, утыкаясь в черные одежды церковника, и роняю слезы на пол.
– Епитимья … – тихо шепчу я.
Холод металла обжигает, я отступаю и, раскрывая ладонь, завороженно смотрю на крест.
Я боготворила Ольгу, я с самого детства мечтала быть похожей на неё. Не было для меня нарядов лучше платьев старшей сестры, не было игрушек любимей, чем те, что остались от неё. Она смеялась, но латала костюмчики старых кукол. И лишь фарфоровая Аделаида не досталась мне. Оля разбила её, снимая с полки, и запретив мне прикасаться к черепкам, торопливо собирая осколки, чтобы не поранилась я, сама поранилась. На её ладони с тех пор остался шрам. Когда она ласкала меня перед сном, я прижималась к нему щекой.
– Епитимья, – повторяю я и острой гранью распарываю свою ладонь. Совсем как у Оли! Алая кровь падает на пол.
Епитимья. Я наложила её на себя сама.
Разорялась рядом служка. Я прикрыла веки и, не отрывая взгляда от шрама на ладони, прошептала:
– Чтобы дать суд сироте и угнетенному, да не устрашает более человек на земле...*
Синее пламя вспыхнуло на кончиках пальцев. Зарычал лев, и взмахнул крылом двуглавый орел.
– О жалкий и безумный грешник, какой дашь ты ответ богу, ведующему все твои беззакония, когда боишься иной раз человеческого гневного взгляда...**
Я расправила плечи и, повернувшись к служке, поймала безумный взгляд.
Судить меня может один только Бог!
– Молчать, – взмахнув рукой, тихо сказала я.
Она подавилась воздухом и, выпучив светлые, давно выцветшие глаза, рухнула передо мной на колени, бормоча мольбы о прощении, сдирая с головы черный платок, в кровь разбивая лоб.
Меня замутило, я медленно качнула головой, сквозь всхлипы её услышав: «Ангел небесный», «Карающая длань», «пришел».
Белый шрам. Синий огонь… уходи. Твой гнев мне не страшен, как не страшен человеческий суд.
Пламя погасло, его высочество Дмитрий заправил мне за ухо выбившуюся прядь волос.
– Какая ирония, правда, Алиса? Ждать ангела на пороге храма, а потом распять.
– Действительно, – я хрипло рассмеялась. – Смешно.
Я вышла на улицу. В руке моей невесть откуда взялась тонкая церковная свеча. Калека у входа затряс клюкой, но отпрянул, взглянув мне в лицо.
Подняв глаза к небу, я сощурилась. Дмитрий ждал меня рядом, у ног его свернулся каменный лев, на плече сидел двуглавый орел. Солнечный свет падал на его лицо, делая знакомые черты неуловимыми глазу. Образ его ускользал, плавился как воск, сотни лиц сменяли друг друга, и только мягкая улыбка была статичной. Словно оторванной от него самого.
– Извечна борьба за людские души, – тихо сказал мне он. – Добро и зло… ангелы и демоны… скажите, что вы выберете, Мария Михайловна? Смерть, которая дарует жизнь? Или жизнь, которая обернется смертью? Выбор или две стороны одной монеты?
– Не знаю, наверное … первое … – не узнавая свой голос, ответила я и, потерев воспаленные глаза, спросила: – Но причем здесь монета?
Дмитрий наклонился ко мне и тихо прошептал, улыбаясь так, будто открывал ребёнку известный каждому взрослому секрет:
– Притом, что вы – ребро.
Орел вспорхнул с его плеча, белый лев поднялся с земли. Мягко двинулись каменные лапы, сначала медленно, а затем быстрей. Его высочество подал мне руку. Я сделала шаг, опираясь на ладонь мертвеца. Земля двигалась мне на встречу, не чувствуя холода, не чувствуя жара, я шла. Шла. Шла.
Мостовая, люди, лица. Дворы, шумные улицы. Яркое солнце, весна. Прозрачная зелень взгляда. «Ожидание, Алиса. Оно прекрасно». «Да, когда-нибудь я посмотрела бы так». Дмитрий наклонился к моему лицу, морозное дыхание коснулось моих губ.
– Пришли, – сказал он мне в самое ухо, наклоняясь ниже, обжигая шею поцелуями изо льда.
– Алёша… – позвала я, чувствуя, как от ласк царевича уходит из-под ног земля.
– Алёша? – рассмеялся Дмитрий. – Разве ты не видишь, Алиса? Эта нора – не место для живых.
Из последних сил я схватилась за железную ручку и обернулась на льва:
– Жди здесь, хороший мой.
Я толкнула дверь в управление. Царевич шикнул на черную птицу и придержал мне дверь. Дежурный у входа поднял на нас глаза.
– Мария Михайловна? – узнал меня мужчина. – Что с вами?
– Позовите Чернышова, будьте любезны, – попросила я.
– Чернышов отбыл вместе с Андреем Аркадьевичем с полчаса назад …
Перед глазами заплясали черные мушки, его высочество двумя руками обхватил моё лицо. Я сглотнула и, глядя в прозрачные глаза, спросила:
– Теперь… когда вы – мертвец, скажите, зачем вы хотели убить меня?
Дмитрий дернул уголком рта.
– Ангел мой, какой же ты глупый… и… слепой.
Он потянулся ко мне, губы его коснулись моих. Я выронила свечу. Обшарпанный пол полицейского управления радушно встретил меня спасительной темнотой.
– Мест нет, лекарств нет… эпидемия … – услышала я усталый голос и с трудом разлепила свинцовые веки.
Грудь горела огнем, разум туманился, зрение выхватывало лишь некоторые детали: белая плитка пола, точно такая, как в Смольном. Высокие окна, которые почему-то совсем не давали света, лязганье инструментов, большой, наполненный чем-то желтым шприц с огромной иглой. И … обреченность. Она смешивалась с затхлым воздухом, заполняя легкие, заставляя сердце срываться на бег. Так пахнет в больницах. Я … в ней?
– … велено принять… полиция…
Хмурый мужчина наклонился надо мной, оттянул веки, заглянул в глаза и, поджав губы, сказал:
– Пока на койку в коридоре. Духовник закончит … и будет ей место.
Меня действительно определили в коридор. Сгрузили на грязный топчан, именуемый по какому-то недоразумению «койкой», и оставили одну.
Одна. Теперь я полноправная хозяйка в этой норе.
Мимо проходили врачи, вероятно, больные, и множество других лиц, род деятельности которых невозможно было определить с одного взгляда. Я закрыла веки, позволяя неприглядной реальности исчезнуть.
Никто из медиков более не удостоил меня вниманием, и где-то на краю ускользающего сознания я отметила, что при таком лечении нет ничего удивительного в большой смертности среди больных гриппом. Кажется, давешнее «нет мест» было чем-то вроде осмотра и диагноза одновременно.
– А вот это хорошая шутка, – рассмеялся царевич мне на ухо.
Я открыла глаза и не смогла вдохнуть, на груди моей, свесив лапы, лежал белый лев. Его высочество стоял у высокого окна и смотрел во двор. Дмитрий обернулся, а затем раскашлялся вместе со мной.
– Лягте … вам нужно лечь … – прошептала я и, вспомнив, что в больнице нет мест, добавила: – лягте со мной.
Мертвецы не имеют тела, и под призрачным телом не прогнулся матрас. Я знала – он рядом, это его ледяные руки крепко обнимают меня, на его груди покоится моя голова. Дмитрий погладил меня по щеке, и снова стало темно.
– Шувалова? – громкий окрик выдернул меня из беспамятства.
Я сглотнула, пытаясь сфокусировать взгляд. Женщина… в белом платье и белом платке.
– Как ваше имя? – медленно повторила она.
Имя… сердце застучало, и тело била дрожь. Я не знала ответа на этот вопрос.
Дмитрий ласково поцеловал меня в висок. Я закашлялась, прикрывая ладонью рот. Белый шрам на руке вернул утраченную память, и я ответила:
– Шувалова. Ольга Михайловна.
Я облизнула пересохшие губы и, проваливаясь в тишину, чтобы не забыть, повторила:
– Оленька…
Свет закрыл мужской силуэт.
– Нашли?
– Нашли, да не ту.
Запахло ладаном. Я моргнула, совсем рядом со мной остановился священник, я видела, как длинные одежды его касаются серой простыни койки, как выглядывают из-под рясы калоши, и крепко сжатый в руках крест.
Меня снова куда-то понесли. Всё верно … духовник закончил… значит, отдав богу душу, кто-то освободил мне место. Циничная целесообразность как она есть.
Носилки, ветер в лицо. Да … место освободилось. Его освободила я. А это значит … я … мертва? Мертва… Холод сковал горло, и тело не слушалось меня. Чернота перед глазами собиралась в светлый лик с серебристого креста.
«Я буду ждать», «Ольга Михайловна. Ангел. Оленька…», горячие пальцы оглаживают шрам.
Нора бездонна, но в глубокой могиле со всех сторон узкий гроб обнимает земля. Темно, и на обитой тканью крышке я вижу мерцающий блеск креста.
– Не ждите… – встречаясь с прозрачной зеленью взгляда, улыбнулась я.
– Не ждать?
Образ его снова плывет, алое пятно на рубашке царевича расползается и, закрасив белый, темнеет, превращаясь в черную рясу священника.
– Это бессмысленно. У нас … разный ад…
Зазвенел колокол, а с ним громкий крик ударил по ушам. Искали Шувалову. Марию. Не меня. Я – Оленька, ангел. Я несколько лет как мертва.
– …не та … эту в богадельню определили … документов нет...
Закашлявшись, я согнулась в спазме.
– … князь … требует…
Зачем князю покойница?
В светлом помещении дрожали голоса.
– … ну если нынче в архивах сыска одеваются так…