– Как сказала бы незабвенная Клер, Oh-là-là! Кстати, в постели она невероятна, хоть и в большей степени предпочитает мужчин. Полагаю, вы уже были вместе? Ах, да, как я могла забыть Милевского? И как вам понравилась любовь «à trois»?
Это всё новомодное равноправие… осложнение болезни по имени «феминизм»! Надев брюки, особенно впечатлительные дамы, будто бы становятся существом другого пола. Вся эта нежная дружба меж женщинами – только попытки стать хозяйкой собственной судьбы, как мечтали мы в детстве с Денских!
Так ведь?
Последний вечер в стенах Смольного. Пустая уборная. Одинокая тусклая лампа. Она мигает, затухает и снова загорается. Я встаю напротив умывальника и, зло усмехаясь отражению, стягиваю с шеи шелковый шарф. Днем приезжал увидеться со мною князь. Директор вышла из кабинета, оставив нас наедине. Мы шагнули друг другу на встречу, и я ударила его по щеке. Без слов рассмеявшись в ответ, Алексей схватил меня за руки. Он легко отвел мне их за спину и, крепко сжимая мои запястья, поцеловал меня в шею, а когда я обмякла в его руках, прикусил нежную кожу, оставив синяк.
Хлопает дверь за моей спиной, я инстинктивно поворачиваюсь на звук. Непривычно серьезная Настя встает напротив и, взглядом впиваясь в след на моей шее, сквозь зубы, говорит:
– Как же я хочу стереть его из твоей жизни, Маша… из твоей головы! Я хочу стереть его с тебя!
Снова волнуется лампочка, мигая часто. Стереть… отличная мысль… Я дергаю краешком рта.
– Только ты не позволишь, – она опускает плечи. – Если бы ты только могла понять, как сильно я люблю тебя, – тихо шепчет Настя.
Не позволю? Нет, я позволю! Резко откидывая волосы, я наклоняю голову, подставляя ей обнаженную шею.
– Стирай! – я рукой машу в сторону губки и таза с холодной водой.
Только вместо ледяной губки кожи моей касаются её губы. Я вздрагиваю и, поворачивая голову, недоуменно смотрю в её глаза. Она криво улыбается, и я вдруг понимаю, какой дурой она считает меня. Как глупо выглядит это мое «стирай», она ведь знает, знает о моих чувствах к Милевскому!
– Ты ... издеваешься надо мной, – зло выдыхаю я.
Настя хрипло смеется и, расправив плечи, отступает от меня.
– Нет, Маша, не издеваюсь. Я умираю! – кричит она и, поджимая губы, отворачивается.
Она стремительно уходит, я остаюсь в умывальне одна. В спальне Денских впервые отворачивается на другой бок. Алексей забирает меня рано утром, а Настя не смотрит на меня.
Равноправие, мода… В умении не видеть дальше своего носа, мне, похоже, равных нет! Настя тихо посмеивалась, бормотала что-то по-немецки, да, то был любимый её язык, и, судя по всему, продолжала методично уничтожать алкоголь.
– Я полагаю, что мне нужно съесть или выпить что-нибудь. Но вот трудный вопрос – что же именно?
Дмитрий тихо смеется.
– Одна сторона сделает тебя выше, а другая сторона сделает тебя ниже.
Шляпник умер, но Алиса всё падает, падает в бездонной норе! Я потерла виски и, не глядя, протянула раскрытую ладонь в сторону Денских:
– Дай-ка мне свой бурбон.
Смех её оборвался. Бутыль легла мне в руку, я открыла глаза и сделала большой глоток, задерживая обжигающую жидкость во рту, прежде чем позволить алкоголю опалить горло.
– Достойно, – поморщившись, решила я и с интересом посмотрела на этикетку.
– И это … всё? – тихо спросила Настя.
Расправив плечи, я взглянула на Денских.
– Почему же? – я демонстративно взболтнула бутыль и задумчиво повторила: – Любовь втроем, говоришь …
– Маша! – громко крикнула она.
– Так выпьем же за свободные отношения! – еще один глоток. Я отерла рот рукой и, облизывая губы, добавила: – И отсутствие предрассудков.
Денских выругалась и потянулась к бутылке в моих руках.
– Думаю, тебе достаточно, – поджав губы, заметила она, а я спрятала алкоголь за своей спиной и покачала головой.
– Ну уж нет, Настя! – уверенно возразила я. – Люблю, убиваешь… вокруг меня уже столько смертей… знаешь, любовник твоего брата умер на моих глазах.
Она закаменела, а я прямо взглянула в её глаза и, истерически расхохотавшись, спросила:
– Так что же это за драма, да без бурбона?
Настя вздрогнула и, хмыкнув, отшатнулась от меня.
– Жестоко. Но я, рада, что смогла развлечь тебя.
– Жестоко? – я вскинула подбородок. – Нет. Жестоко, когда чтобы выжить, женщины торгуют собой, а потом их находят мертвыми с порезами на руках. Жестоко, когда остаются без родителей дети, когда болезнь и террор забирает тех, кому бы жить и жить! Наконец, жестоко клясться в вечной любви, а затем исчезнуть, ничего не объяснив! А я не жестока, я честна. Пафос, трагедия… ах, как же… я не видела, не понимала … несчастная любовь! – патетически воскликнула я. – Отличная причина, чтобы вдоволь пострадать! И, без сомнения, отличная причина, чтобы забыть, выкинуть нашу дружбу, вышвырнуть меня из своей жизни! Как прогнившую ветошь…
Она закрыла глаза, а я отерла вдруг ставшие мокрыми щеки.
– Забирай свой бурбон, – я протянула ей бутылку. – Мне, пожалуй, и правда, достаточно.
Она потянулась к полупустой бутылке, дрожащей рукой забрала из моих рук и не удержала. С пронзительным звоном стекло разбилось о сине-белую плитку лестничной площадки, бурыми брызгами пачкая подол моей юбки и светлые брюки Денских.
– Прости … – сказала Настя. – Я … не хотела.
Я посмотрела на стеклянное крошево у ног:
– Случается. Я приберу, не беспокойся. Хотя бурбон, конечно, жаль. Очень он был … неплохой.
– Маша, прости меня! – крикнула Денских.
– Kein Problem*, – ответила я её любимой фразой. – Я же сказала, не беспокойся, Настя.
*никаких проблем (нем.)
Она закрыла лицо руками и, осев на залитый бурбоном пол, тихо заплакала. Я подошла к ней и, присев напротив, погладила её по коротким волосам. Настя схватила мою ладонь и прижала к своей щеке.
– Прости меня, – вновь повторила она. – Я думала, ты станешь осуждать, видеть во мне монстра. Я так боялась потерять тебя, Маша! И … потеряла. Скажи, я … дура?
Я забрала ладонь из её рук и, горько улыбаясь, ответила:
– Не больше, чем я.
– Oh-là-là! – охнула за моей спиной Клер. – Как это говорят? Здесь прошел Мамай? – грассируя «р», спросила она по-русски.
– Что-то в этом роде… – ответила я, глядя в темные глаза Насти.
Денских криво усмехнулась, а я поднялась на ноги, лицом разворачиваясь к француженке. Мадам Дюбуа нисколько не смутилась виду любовницы, только чуть свела к переносице широкие брови.
– Может быть, кофе, мадемуазель Денских? – вежливо уточнила она. – Мы как раз успеем выпить по чашечке, до того, как отъехать.
– Отъехать? Куда? – Настя впилась в меня взглядом.
– В Париж, – не стала я умалчивать правды. – Так решил Милевский.
– Па-риж, – по слогам повторила Денских и, рывком, поднявшись, заметила: – Да, так, наверное, будет правильно. Тем более, сейчас, когда он под арестом.
Меня будто ударили под дых.
– Что? – хрипло спросила я.
– Ты … не знаешь? – распахнула глаза Настя. – Его взяли под стражу, вроде бы утром, сразу как вышла газета со скандальной статьей.
Господи, как … как это возможно!
– Откуда тебе это известно? – ледяными пальцами я обхватила шею, запрещая себе паниковать.
– На похоронах Толстого мы помирились с братом, я теперь снова бываю в его особняке. Николя дружен с Вяземским, мы встретились вечером. Тот рассказал, что лично исполнял приказ государя, сопровождая в тюрьму князя.
Меня качнуло, Клер поддержала меня за локоть, а когда я растерянно посмотрела в её лицо, обняла меня. Я уткнулась в её плечо, находя в её поддержке утешение, собираясь с силами, с мыслями.
Спокойно! Чернышов будет ждать на вокзале, надо встретиться с ним и расспросить! И Белянин … Андрей Аркадьевич наверняка сможет помочь! У меня есть деньги, бриллианты, в конце концов! Я в состоянии оплатить лучшего адвоката!
– Спасибо за предложение выпить кофе, но мне пора, – услышала я тихий голос Насти.
– Подожди! – сама не понимая зачем, окрикнула её я.
Денских задержалась на верхней ступени лестницы. Пальцами впиваясь в резной брус на кованом ограждении, она с надеждой смотрела на меня.
– Я … не знаю, что сказать… – я сглотнула ком в горле.
Она криво усмехнулась и, прежде чем стремительно сбежать с лестницы, ответила:
– Тогда молчи. Порой молчание говорит лучше самых громких слов, Маша.
Глава 20
Молчание…
Un, deux, trois, один, два и три. От алкогольного амбре мутило, пульс стучал в висках.
Почему князь умолчал об аресте? И это «люблю…» Un, deux, trois, один, два и три. Я спокойна. Я не знаю всей ситуации, я не знаю всех мотивов императора. И арест этот, вполне вероятно, часть неизвестной мне политической игры! Игры… Да, обвинения нелепы. Но тем, кто стоит за убийством Дмитрия, доказательства не нужны. Слишком сильна стала оппозиция, слишком ослабла власть государя. И в этой связи князь Милевский – идеальная жертва, реверанс царизма в сторону демократии. Отдав племянника так называемому правосудию, император продемонстрирует недовольным свою справедливость.
И Алексея … казнят?
Холодный пот выступил на спине. Руки знакомо закололо, я зло рассмеялась. Чертово пламя! Вот и настал твой черед! От судьбы не уйдешь, не правда ли?! Ангел, смиренно принимая собственную смерть, скольких ты готов убить за него? Скольких сожжешь за Алёшу? Ты ведь знаешь ответ…
Всех.
Всех, кто встанет на твоем пути, Мария.
В нос ударил запах паленой плоти. Медленно выдохнув, я свела ладони за спиной и сцепила челюсти. Один, два и три. Я пьяна, и страхи мои – разлитый бурбон. Я смету осколки, вымою пол, и в голове моей станет чисто!
– Я не поеду в Париж, Клер, – хрипло сказала я мадам Дюбуа.
Слишком похож этот алкогольный бред на правду…