Да... Что взять с глупой бабы? То ли дело Милевский? Отправлять меня из Петербурга, зная, что над головою твоей висит Дамоклов меч! Зато он был бы спокоен, это я бы в Париже сходила с ума!
Господи, как же ненавидела я в нем это! Решать мою судьбу, принимать за меня решения, не спрашивая на то моего мнения!
Я поднялась из-за стола и, бросив взгляд в окно на летний город, равнодушно пояснила:
– Я уеду с Милевским. А если через неделю его не выпустят, спалю Зимний вместе с Михайловыми. К чертям. Не зря его только выкрасили в красный, как думаешь, Петя?
Чернышов подавился.
– Шучу, – мрачно рассмеялась я.
– Головой повредилась так шутить, Мария? – сквозь зубы прошипел он. – Не вздумай повторить это еще где!
– Повредилась, – поджала я губы. – Я же только с болезни, если помнишь. Мне простительно.
Петя посмурнел и, покачав головой, заметил:
– Да уж, дала ты нам всем… дрозда. Милевского чуть Кондратий не хватил, когда в той больнице, куда тебя определили, Марии Шуваловой вдруг не нашли. И дежурного, который туда звонил – ему пришлось объясняться с князем за свои действия. Это он и вызвал тебе карету скорой помощи.
– Не нашли? – нахмурилась я. – Почему?
– Бюрократия, перепутали чего – эпидемия же, да черт его знает, – Чернышов пожал плечами, и я кивнула, отгоняя мутные воспоминания.
Тяжелые, темные, пахнущие болезнью, спиртом и ладаном. Ладаном… мне надо в церковь… да, давно уже! Слишком много во мне гордыни, слишком много упрямства и злости…
И смирения нет.
Я живу во грехе, я вижу вокруг один только грех… я … притягиваю его?
Мир качнулся, я снова осела на стул.
– Маша? – позвал меня Чернышов. – Тебе плохо?
– Не выспалась, – устало ответила я.
Он покачал головой и, усаживаясь на краешек моего стола, сказал:
– Езжай-ка ты к своей мадам Дюбуа, отдохни. Я попробую связаться с Милевским и сразу же дам тебе знать. Сиди тихо и жди весточки. Адрес только мне дай. Никого не пускайте, и никуда до моего прихода не выходи, ясно?
– А допрос как же? – сощурилась я.
– Позже, – отмахнулся Петя. – Не хватало ещё, чтобы ты хлопнулась в обморок по дороге в тайный отдел или прямо во время беседы со следователем, – хмыкнул он.
Я сложила руки на груди.
– За дуру меня держишь, Пётр Николаевич?
– Какой допрос, если Милевский и не будучи под стражей против того возражал? – он разом сменил тон. – Неужто ты думаешь, с тобой вежливо потолкуют, да отпустят на все четыре стороны, а, графиня Шувалова? Единственный верный выход – это немедля отправиться на вокзал и сменить на завтра билет! Не тебе сменить, мне! А тебе ждать, носа на улицу не показывая, Мария!
– Я не уеду без Алексея, Петя, – упрямо повторила я. – Пугать меня бессмысленно. Да и в чем меня обвинять? В том, что была в литерном?
– В том, что выжила, – серьезно ответил Пётр. – Господи, Маша, как ты не понимаешь, оставшись здесь, ты не поможешь князю, только себя погубишь! И как я должен буду смотреть в глаза тому, кому всем в этой жизни обязан, зная, что мог, но не уберег его дурную невесту?
Ах вот оно что… а я-то думала, почему мне дозволено было дружить с Чернышовым? Алексей доверял ему, и небезосновательно. Петр должен Милевскому, и это не деньги. Интересно. Хмыкнув, я задумчиво посмотрела на Петра.
– Всем обязан?
– Всем, – он не отвел взгляда, но и делиться тем, что его связывало с князем, не спешил.
Я не стала настаивать, не моё это дело. У всех свои тайны, ни к чему мне чужие секреты. Достаточно и своих.
В дверь постучали, в архив заглянул дежурный.
– У Таврического беспорядки, – спросив разрешения доложить, отчитался он перед Петром. – Толпа прорвалась за ограждение, влетели в здание, какому-то депутату всадили в печень нож.
Чернышов выругался.
– Осмелели, – хмуро заметил он.
– С ними пророк. Эта, как её, Благая, – добавил дежурный.
– Зинаида, – напомнила я.
– Точно, – подтвердил полицейский.
Петя подкрутил ус, жестом отпустив дежурного. Достав из-за пазухи папиросу и коробок, чиркнул спичкой и закурил.
– Уезжай, Маша. Пожалуйста, не упрямься, – выпуская дымок, вновь попросил меня он. – Черт его знает, чем всё это закончится…
От запаха табака меня замутило, я сглотнула, удерживая тошноту. Надо поспать. Иначе измученный болезнью и переживаниями организм уложит меня прямо здесь, на выкрашенный в коричневый дощатый пол.
– Именно Петя, именно, – я всё же поднялась на ноги и, мечтая о глотке воздуха, подошла к открытому окну.
На улице, зевая и почесываясь, терпеливо ждал меня Степан. Так велел ему Петя. Сделав глубокий вдох, я повернулась к Чернышову.
– Какими сильными бы не были разногласия Милевского и государя, взять его под арест сейчас равносильно признать его вину.
Он попытался возразить, но я оборвала его:
– И не надо мне говорить о газетах! Даже если они пока молчат, об аресте этом станет известно. Это слабость. Слабость государя. Разъяренной толпе уже бросили Алексея! Выпустят через недельку? Не рассказывай мне сказки, Петя, – зло процедила я.
– А ты-то, конечно, расскажешь всему миру правду! – всерьез рассердился он. – Донесешь её до озверевших работяг! Политика – это жернова, госпожа Шувалова. А ты – даже не камешек, зернышко! Не успеешь пикнуть, как тебя сметут! Хотя, у нас уже есть Благая Зинаида, теперь будет Святая Мария! А живые, Маша, святыми не бывают.
Он спрыгнул со стола и потушил папиросу носком сапога. Я поморщилась – никогда до того Петя не позволял себе мусорить в моем архиве. Оглядевшись, я подошла к одному из шкафов – за ним прятался веник.
– Извини, – буркнул Чернышов, когда я смела мусор в совок и выбросила в ведро у самой двери.
Тяжелый ключ торчал в замочной скважине, я повернула его, запираясь изнутри.
– Заставишь отрабатывать? – хохотнул Чернышов.
– Почти, – кивнула я. – Беру тебя в плен.
– Смешно, – тяжело вздохнул Петя, а я шагнула к нему
– Ты прав. Святая Мария, это, пожалуй, перебор, – серьезно сказала я.
– Слава богу, – фыркнул мужчина.
– И политика – это жернова, я всё понимаю.
– Ты слишком покладиста, значит, будет подлянка, – решил он, и я расхохоталась.
– Полно тебе! Я, конечно, дурная, но, смею надеяться, дура не совсем.
– И что же, никаких больше аргументов против здравого смысла не найдешь? – хмыкнул он.
Я перестала смеяться и под настороженным взглядом друга сняла помолвочное кольцо. Да, друга. Пусть дружба наша и была вынужденной. Спрятав подарок князя в карман летнего платья, я улыбнулась Чернышову.
– Найду, – кивнула я, раскрывая ладонь. – И если мне не вернут Алексея, аргумент этот я предъявлю.
– Ох, бабы, – тихо выругался Чернышов и застыл, завороженно наблюдая за медленно разгорающимся синим пламенем на кончиках моих пальцев.
Un, deux, trois. Один, два и три. Петя побледнел и, с трудом оторвав взгляд от пламени, посмотрел мне в глаза.
– Ангел… – выдохнул он и попытался пасть предо мной на колени.
– Не вздумай! – смыкая ладони, рыкнула я на него.
– Прости, – ошарашенно пробормотал он и вновь потянулся за папиросой. – Не ожидал…
– Если ты опять закуришь, меня вытошнит, – призналась я.
Петя резко опустил руки, и я заметила, что ладони его дрожат. Он смотрел на меня как на икону, то же обожание, та же тоска, трепет, даже страх.
– Значит, не врала Зинаида… Ты пришел…
Благоговение, суеверный ужас...
Я разозлилась. Так, как, пожалуй, не злилась никогда.
– Ага, – прошипела я. – Пришел! Свалился с неба в архив полицейского сыска, а отсюда прямиком в княжескую постель. Мы, ангелы, знаешь ли, редкие затейники, Петя!
Он подавился, но взгляд его, наконец, стал осмысленным. Я вернулась на свой стул.
– Какой, к черту, ангел? – вновь потерев ноющий лоб, я подхватила остатки чая и допила его одним глотком.
– Какой-какой, – хмуро повторил Чернышов. – Дурной.
– Да ты никак пришел в себя? – обрадовалась я. – И что, даже хвалу мне возносить не будешь? Я же чудо! Из чудес.
– Не кривись, я всё понял, – заявил Петя.
– Всё, это что?
– Всё, это то, что уговоры бесполезны, никуда ты не поедешь.
– Не поеду, – я кивнула.
– А я ещё тебя ангелом звал, – вдруг расхохотался Петя и, смахнув с глаз выступившие слёзы, сказал: – Идём, провожу тебя до дома. Да со Степаном потолкую о том, о сём.
– Зачем это?
Чернышов подал мне руку, и я поднялась, опираясь на его ладонь.
– Затем, что всё даже хуже, чем можно было представить, – вглядываясь в моё лицо, заявил он. – Алексей Сергеевич, конечно, знает, – Петя не спрашивал, но я всё же кивнула.
Мы вышли в коридор, Чернышов запер архив и, спрятав ключ куда-то в карман, тихо заметил:
– Богатство, положение в обществе, любимая женщина, пусть та и с придурью, но ведь как хороша, – невесело хмыкнув, с ног до головы осмотрел меня он. – Как тут не позавидовать Милевскому?
Я склонила голову к плечу, а Петя договорил:
– Но я не завидую, Маша. Не дай бог такую судьбу.
Глава 22
На город опускались сумерки. Белое северное небо, наконец, начало темнеть, а я только проснулась. И выспалась – сон мой был лишен сновидений. Петя сдержал слово, проводив меня до дома Клер и даже немного выгуляв. Степану он приказал высадить нас на Пяти углах, оттуда мы шли пешком.
За стенкой, в столовой, тихо смеялась француженка, ей вторил звонкий мальчишеский голос. Я посмотрела на часы. Девять! Уже ночь! Я проспала весь день…
Забрала ребенка и скинула его на чужие плечи! Достойный поступок, ничего не скажешь. Что я там говорила Насте? Упиваться страданиями? А сама-то лучше ли?
Резко сев, я свесила ноги с кровати. Голова немного кружилась, вероятно, от голода. Еще бы! Чашка кофе с утра, и Петин пирожок в обед.
Одевшись, я привела себя в порядок и вошла в столовую. Клер обрадовалась мне и сразу же накормила, расстроенно вздыхая, что отбивная уже успела остыть. Вася делился со мной своими успехами – за день он успел выучить множество французских слов и теперь старательно картавил, гнусавил и округлял рот в окончаниях, чтобы русское «э» перешло во французское «о».