– Замечательно! – искренне похвалила его я.
Он зарделся, Клер на родном языке поделилась со мной восторгом о способностях мальчика, и пока мы с ней переговаривались, Вася зевнул.
– Устал, – улыбнулась мне женщина.
Я положила ладонь на её руку и, чуть сжав тонкие пальцы, сказала:
– И вы.
– И я, – согласилась она. – Но мсье Чернышов грозился прийти с новостями…
– Ложитесь. Я передам вам всё слово в слово. Обещаю.
Да, Петя действительно должен был прийти с новостями. В свете открывшихся ему обстоятельств, лучшим решением он посчитал предупредить Милевского о моей угрозе.
«А там уж … может, хоть князя послушаешь», – махнул на меня рукой он.
Я уложила Васю и устроилась рядом, ласково перебирая его волосы. Он так устал, что мгновенно уснул, не дослушав сказку, только по-прежнему крепко обнимал меня даже во сне. Золотой мой…
Стемнело, и под мерное дыхание ребенка я снова начала засыпать. Вот тебе и выспалась… Вася заплакал во сне, и я проснулась. Как бы ни прятал он боль и страх, они вгрызались в детскую душу, рвали её на части, оставляя в маленьком сердце раны.
Раны эти, я знала, и зарубцевавшись – не заживут.
– Тихо, Васенька, – я поцеловала его в щеку, он открыл глаза и, увидев меня, затих, вновь погружаясь в глубокий сон.
Часы отбили одиннадцать. Я укрыла ребенка и вышла в коридор. Петя так и не пришел… а ведь обещал… Тяжелые мысли норовили взорвать голову, от страха меня снова начало тошнить, и я не придумала ничего лучше, чем, накинув на плечи шаль, выйти на улицу. Подышать.
Город еще не спал. Припозднившиеся прохожие спешили домой, редкие извозчики понукали лошадей. Хлопали двери, из окон раздавался смех и иностранная речь, из открытых дверей ресторана через пару домов долетала до меня пронзительная скрипка и веселая, разнузданная цыганская песня.
Петю я заприметила по любимой кепке да папиросе в руках. Он шел по другой стороне улицы, под мышкой сверток. Поправив головной убор и выбросив окурок на мостовую, он подошел ко мне. Чернышов молчал, но всё, что он обо мне думает, было написано у него лице. Судя по поджатым губам и явному недовольству во взгляде, мнение это было нелестным.
«Носа не показывать…» – вспомнила я его слова и обреченно укуталась в шаль:
– Будешь ругать?
– Проку-то, – он подал мне локоть и, когда я оперлась на него, буркнул: – Горбатого могила исправит. Едем, Маша.
– Едем? – удивилась я. – Это ты меня туда повезешь? В могилу?
– Шутница, – крякнул Петя. – Но ты почти угадала. В Трубецкой, к князю. Сама будешь с Милевским объясняться.
Вцепившись в кисти цветастой шали, я кивнула, не в силах сказать что-то внятное в ответ.
– Боишься? – посмотрел на меня Чернышов.
«Один из лучших следователей страны», «я договорился». Ангел найден, и именно там, в одном из корпусов крепости, располагается тайный отдел – можно многое додумать, Чернышов теперь знает мой маленький пылающий секрет. Да, я боюсь за свою жизнь, но страх этот меркнет перед страхом за жизнь князя. Я не стану прятаться и сомневаться не стану.
– Нет, я не боюсь.
– Жаль, – буркнул он, и я не сдержала улыбки.
Жестом подозвав извозчика, Петя усадил меня в коляску и, приказав ехать на Заячий, устроился рядом со мной.
– Смеёшься? – Петя подкрутил ус. – Ну тогда слушай анекдот: Пришёл как-то поп в баню…
Анекдот был смешным, Петр знал толк в шутках. Не так, чтобы я сильно развлеклась, но от переживаний и страхов отвлеклась прекрасно. Смех, как известно, продлевает жизнь. И если вместо свидания с князем меня ждет свидание с кем-то из тайного, смеяться стоит как можно больше. И громче! Чтобы заглушить шум крови в ушах.
Посмеиваясь, Чернышов вдруг наклонился ко мне и тихо шепнул:
– Надень-ка.
Он протянул мне сверток. То была игривая шляпка с вуалью, завернутая в тонкий шелковый плащ. Вещи пахли сладкими духами и табаком, я поморщилась, но послушалась. Шаль пришлось снять – её забрал Чернышов.
– Идти за мной, рта не раскрывать.
Я кивнула.
– И вот это припрячь, – добавил он и протянул мне Желтый билет.
Вуаль закрывала видимость, но имя той, чей документ оказался у меня в руках, я прочла. Сердце ударилось о ребра, дрожащими руками я спрятала билет под плащ. Мария Ефимовна Смирнова. Покойница.
Петя, кажется, снова травил анекдот…
Страшная, циничная ирония – я шла к Милевскому под видом задушенной проститутки. Кто из нас копия... кто оригинал...
Извозчик привез нас к месту. Петя подал мне руку, помогая выйти, и снова закурил. Я шагнула в сторону, с трудом сдерживая рвущийся наружу ужин.
– Тошнит? – заметил моё состояние Чернышов.
– Немного.
Мы прошли на мост, от воды тянуло затхлостью, и я зажала нос.
– И давно тебя тошнит? – уточнил Петя, а я вдруг поняла, что тошнит меня действительно … не первый день.
Суд, Пасха, поездка в Москву и болезнь… этот месяц был горазд на волнения… И кровь терять я должна была ещё до страстной! Я … беременна?
Меня качнуло, я вцепилась в руку Петра и, задрав голову, испуганно на него посмотрела.
– Не очень, – сглотнув, я рассеянно перевела взгляд на сверкающий в свете фонарей бриллиант. – Может быть, пару недель…
– Понял, – буднично сказал Чернышов и бросил папиросу в воду. – Идем, – кивнул мне он.
Петя молчал, а может и говорил, я не слышала – я слушала себя. Когда же это случилось? А есть ли разница? В голове звенело, меня будто ударили пыльным мешком. Впрочем, это было даже неплохо. Я шла, куда вел меня Петя, ничего не спрашивая.
Остановившись у будки дежурного, Чернышов приказал мне ждать, а сам заглянул внутрь. Я подняла голову, глядя на чернильное ночное небо, и чуть приподняла вуаль.
Крылом опираясь на золоченый шпиль собора, строгий ангел небесный всё так же смотрел на вверенный ему город. Жизни, смерти, людские страсти. Всё уйдет, а он так и останется здесь. Навеки к кресту прикованный.
– Здравствуй, – одними губами сказала я.
Поднялся ветер, я придержала полы чужого плаща. Чужая шляпка, чужой документ. Сверкнул бриллиант, опомнившись, я перевернула кольцо камнем вниз. Там, на ладони моей, белый шрам. Забавно, а ведь даже метка эта и та, не моя. Теперь я вспомнила, откуда он взялся.
Чужое кольцо, чужой жених. Чужая беременность и … чужая жизнь.
Я – копия. Всего-то копия … Оли.
– За мной, – Петя взял меня под локоть.
Мы прошли под арку, во внутренний двор, к маленькой часовенке для арестантов.
Я сжала ладонь. А ведь в то, последнее лето, сестра всякий раз находила новый предлог, чтобы пропустить воскресные походы в церковь. Она будто боялась смотреть на лик господа бога, мучаясь осознанием собственного греха.
Совсем как я сейчас…
Солнце уходило за горизонт, дневной зной сменяла прохлада. Родители отбыли на ужин к соседям. Оля качалась в кресле-качалке на нашей веранде, я сидела на ступенях крыльца, взахлеб читая прихваченную ею из Петербурга книгу.
Сестра осталась дома, она и службу пропустила – ей нездоровилось с самого утра. Я наотрез отказалась ехать без неё. Только говорить со мной у неё не было сил, и она откупилась от меня запрещенным для приличной юной девицы романом.
Шуршали страницы, скрипело кресло, пели в душистой траве сверчки.
– Иди в дом, – вдруг приказала мне Оля, и я моргнула, не понимая.
Что случилось? В чем я провинилась?
– В дом, – зло повторила сестра, голос её дрожал. – Немедленно! – прикрикнула на меня она.
Я поднялась на ноги, обиженно глядя в её лицо. Кусая губы, Ольга смотрела сквозь меня, и я обернулась. Сжимая в руках серебряный крест, отец Павел шел к нашему дому. Темная ряса его касалась земли, заметив нас на крыльце, он остановился.
– Батюшка пришел! – с радостной улыбкой повернулась я к Ольге.
– Да, я вижу, – едва слышно сказала она. – Уйди, Маша. Сейчас же!
Поджав губы, я сунула книгу под мышку, но спорить не стала. Поднялась к входной двери и, прежде чем войти в дом, услышала:
– Здравствуй, Оленька.
Петя постучал в дверь. Нам открыли, охранник пожал Чернышову ладонь. Какой-то хмурый мужчина провел нас через длинный коридор.
Лестница вверх. Выкрашенные желтой краской стены, и звенящая тишина, в которой шаги наши гулким эхом отдавали в ушах.
Остановившись перед одной из камер, мужчина достал из кармана ключ и отпер дверь.
– Иди, – сказал мне Петя. – Пятнадцать минут.
И я вошла.
В узком длинном помещении пахло чем-то кислым, подвешенная под потолком лампа почти не давала света, но обстановка и не интересовала меня. Алексей сидел на койке и, увидев меня, рывком поднялся на ноги. Скрипнули пружины, захлопнулась дверь за моей спиной, и я вздрогнула.
Сложив руки на груди, Милевский окинул меня внимательным взглядом:
– Какой прелестный маскарад.
Он знал, что я приду. Он ждал.
Голова закружилась, пол ушел из-под ног – от резкого облегчения меня качнуло, шляпка свалилась на пол. Алексей бросился ко мне и, подхватив, прижал к себе.
– И как теперь тебя ругать? – ласково пожурил меня он.
– Прояви фантазию, – буркнула я, утыкаясь в его плечо.
– Да какая уж тут фантазия, я целую речь заготовил… – накрутив короткий локон на палец, Милевский тяжело вздохнул. – Что стряслось? Почему ты не уехала?
– Тебя забрали. В тюрьму!
– Подумаешь, – носом зарывшись в мои волосы, ответил он. – Мы с его императорским величеством немного повздорили. Это воспитательный момент.
Я подняла на него глаза, озябшими пальцами цепляясь в его рубашку. Господи, он здесь, улыбается, говорит со мной! Пусть даже ругает, но он – рядом.
– И твой венценосный дядя, конечно, держит воспитательный процесс под контролем, – саркастично заметила я. – Дай угадаю! Государь смотрит на тебя в подзорную трубу и ручкой машет, раз уж Зимний через Неву напротив!