Штабеля с ящиками боеприпасов находились вдоль железной дороги. Это были склады, оставленные Красной армией осенью 1941 года. Прорвавшиеся со стороны Рославля и станции Бетлица немецкие танки быстро захватили район, оседлали железную дорогу, и все добро, принадлежавшее либо 50-й армии, либо 43-й, а возможно, и 33-й (они тогда стояли плотно, в затылок одна другой), осталось здесь. И хорошо, что тогда, в октябре, наши войска, покидавшие этот район, не успели взорвать свои склады. Немцы их тоже не тронули.
Прибывшие в район Сухиничей 761-й и 486-й армейские артиллерийские полки наконец получили достаточное количество огнеприпасов. Артиллерия и минометы стали вести более интенсивный огонь. Нагрузка на пехоту сразу уменьшилась. Меньше стало потерь.
Захватили и немецкое добро: склады с сеном и запасами зерна. Когда основной тягловой силой был гужевой транспорт, такой трофей приравнивался к складу горючего.
Притом что 10-я армия имела самое слабое тыловое обеспечение, захват складов решил многие проблемы, которые усугублялись с каждым переходом, с каждым километром продвижения войск на запад. Коммуникации растягивались, и тыловые службы, без того слабые, не имевшие автотранспорта, конечно же не справлялись с обеспечением.
Все чаще навстречу наступающим частям Красной армии выходили партизанские отряды и группы. Как правило, основу их составляли бойцы и командиры из состава дивизий и различных служб армий, окруженных во время осеннего 1941 года наступления немцев на Москву («Тайфун»). В здешних лесах и лесных деревушках прятались те, кто избежал плена под Брянском, Рославлем и Вязьмой. Зачастую это были хорошие, храбрые солдаты, не утратившие ни воинской выправки, ни чести, ни достоинства. Они не уступили тяжелейшим обстоятельствам, в которых оказались не по своей вине, оправились от шока, пережитого осенью прошлого года во время развала фронтов и гибели армий, сформировали боевые группы, отряды и, как могли, дрались против оккупантов. Они имели хорошую и постоянную связь с местным населением, порой жили в деревнях. Местные им сразу дали полушутливое прозвище «зятьки».
Справедливости ради надо заметить, что не все из «зятьков» были связаны с лесом. Некоторые действительно пристроились возле молодок, солдаток и жили себе, в ус не дули, грелись на печи, работали по хозяйству, чтобы не быть нахлебниками, ждали весны и у моря погоды… Некоторые даже пошли служить новой власти, искренне поверив в то, что советская власть сметена германской армией и Красная армия разбита, разогнана по лесам и вся теперь прячется под бабьими юбками. Они надели повязки, получили из рук немцев винтовки и пошли служить кто в полицию, кто в самоохрану, кто в другие вспомогательные части. Таким назначали паек и даже денежное довольствие. Такие, почувствовав вкус власти и своей силы над прибитым войной местным населением, иногда очень быстро превращались в зверей похуже оккупантов.
Те, кто выходил к колоннам наступавших дивизий, были из числа первых. Они хорошо знали местность, дороги, лесные тропы. Знали, где стоят немецкие и полицейские гарнизоны, в какой деревне «свой» полицай, а в какой кандидат «на березы», какое у того или иного гарнизона вооружение и какая у него задача. Словом, информацией они обладали исчерпывающей. Они-то и повели дивизии дальше на запад. Их охотно включали в состав разведгрупп и передовых охранений.
Следующей целью дивизий Соколова и Немудрова был аэродром Шайковка.
Немецкие самолеты досаждали нашим наступающим частям каждый погожий день. Налеты, налеты, налеты…
15 января дивизии окружили аэродром. Но гарнизон Шайковки к тому времени получил большое подкрепление: авиадесантный полк, 19-й аэродромный батальон, 13-й строительный батальон, отряд отпускников 216-й пехотной дивизии около восьмисот человек. Кроме того, аэродром охраняли артиллерийская зенитная группа и полицейский батальон, а также тыловые подразделения 34-й и 216-й пехотных дивизий.
Атаки на аэродром успеха не принесли. Бои продолжались до 17 января. Все эти дни на аэродром садились транспортные самолеты. Из них выгружались все новые и новые подразделения немецких частей, прибывающих из Франции и внутренней Германии.
Артиллеристы 326-й мордовской дивизии выкатили несколько пушек на открытую позицию и начали вести огонь по самолетам. Несколько транспортников было разбито прямыми попаданиями во время посадки, несколько – во время взлета. За два дня боев артиллеристам удалось уничтожить 18 самолетов.
Вскоре возникла угроза отсечения дивизий от тылов. Осаду аэродрома пришлось снять и войска отвести.
Для тульской и мордовской дивизий полковников Соколова и Немудрова создалась непростая ситуация. В любой момент можно было ждать фланговой атаки слева и повторения людиновской истории. Но разведка, высланная вперед, сообщила, что путь на Киров прикрывают лишь мелкие гарнизоны, расположенные в крупных населенных пунктах, что в самом Кирове тоже войск мало.
К тому времени сильно ослабели и наши дивизии. К примеру, в полках 330-й насчитывалось по 250–290 штыков. В 326-й – по 280–300. 326-я с 1 по 19 января потеряла убитыми и ранеными 2562 человека.
Такие дивизии обычно выводят во второй эшелон – на отдых и пополнение.
Но замены им у Ставки не было. Более того, несколько дивизий 10-й армии пришлось оставить в районе Сухиничей, они вошли в подчинение полевого управления 16-й армии. Первоначальный состав армии значительно уменьшился. Таяли и дивизии.
Приказ есть приказ. И полковник Соколов повел свои полки на Киров.
Что произошло, думал Поярков, почему медлит Чернокутов? Уже пора открывать огонь. Еще минута-другая – и немцы выбегут на одну линию с позициями его взвода, и вести огонь Блинову будет нельзя.
И тут захлопали минометы. В поле разорвались первые пристрелочные мины. Немцы сразу метнулись к дороге. Но в это время взвод открыл огонь из всех стволов. Немцы залегли. Потом послышались крики. Несколько человек вскочили на колени с поднятыми руками. Тотчас их срезало очередью, выпущенной со стороны дороги. Такое взвод Пояркова видел впервые – немцы стреляли по своим.
– Вот сволочи, – выругался Поярков, а сам подумал, что, пожалуй, поступил бы точно так же, если бы кто-нибудь из его взвода дрогнул и поднял руки.
Прибежал связной от ротного.
– Старший лейтенант Чернокутов приказал прекратить огонь, – сказал он и выглянул в оконный проем. – Ого! Сколько их тут у вас! А эти ж кто такие? Бобики, что ли?
Когда стрельба утихла, Климантов улучил минуту, выскочил из укрытия и завел коней за колокольню, привязал концы вожжей к столбу. Вернулся довольный. Потрогал ствол перегревшегося пулемета, поплевал на дырчатый кожух и сказал:
– Вот бы нам в колхоз таких коней! Какое бы сразу племя пошло!
– Что, оба жеребцы? – спросил его боец Петельников.
Когда Климантов отгонял лошадей, он лег к его пулемету. Теперь курил, тягая из рукава, чтобы не заругался взводный.
– Жеребцы. Видал, какие богатыри! Такие, если их к нашим кобылкам подпустить, добрых жеребят наделают.
– А ты что, Клим, – окликнул пулеметчика другой боец, сидевший во время боя на железной решетке возле верхнего окна, – до войны конюхом, что ли, в своем колхозе был?
– Да нет. Плотничал.
– А я думал, конюхом. А что ж ты за них, за жеребцов этих, под пули лезешь? По ним же никто не стрелял.
– Мало ли, ранят… Шальная прилетит – и готов конек.
– Ранят – прирежем. Старшина на отбивные пустит. Конина с голодухи заместо баранинки пойдет! Да, Насибулин?
Насибулин, жевавший сухарь, пока остальные курили, улыбнулся, отчего его широкие скулы разошлись под клапаны шапки еще шире, а глаза почти закрылись.
– Не-е, Климантов поступил правильно, – сказал Насибулин. – Зачем коня напрасно резать? Старшина макароны сварит. А конь пускай живет.
– Макароны… Макароны без мяса – пустая еда. Вы ж, татары, конину любите. А? – напирал Холопов. Он слез со своей решетки и курил, устало привалившись к стене, наблюдал за краем дороги, где дымила танкетка.
– Почему такой злой, Холопов? Не надо быть таким. При чем тут кони? Ты сам такой! – И Насибулин отвернулся.
После боя бойцы чувствовали опустошение. Нерастраченная злоба требовала выхода. Многие молчали, подавляя в себе всякое, о чем не хотелось вспоминать: и пережитый страх, и неуверенность в себе и командирах, и панику перед невозможностью выбрать себе иную судьбу хотя бы на ближайший час или минуту.
– И правда, Холопов, помолчи, – сказал Климантов. – Вот не обеспечит Печников горячими макаронами, будешь и ты конину жрать. И еще похваливать.
– А я что, отказываюсь, что ли… Буду.
Отдохнули. Дух перевели.
Поярков приказал, чтобы все заняли свои места и приготовили оружие. Поднялся на колокольню. Посмотрел вокруг. Второй взвод начал перемещаться ближе к дороге, охватывая полукольцом болото. Первый находился на месте. Минометы продолжали редкий огонь. Теперь мины рвались в болоте. Там еще метались какие-то люди. Машина догорала. Вторая стояла поодаль. Гужевой обоз замер. Там слышались крики, женский и детский плачь.
– А ну-ка, Холопов, ведите ту… разведчицу! – приказал он. – Надо ее допросить. Кто там, в обозе, непонятно.
– Да что тут непонятного, – сказал Холопов, закидывая за спину винтовку. – Бобики из деревни побежали. Вместе с немцами уходят. И семьи свои с собой тащат. Хоть бы детей пожалели.
– Пожалеют они… Ни чужих не жалели, ни своих вон теперь…
Похоже, Холопов был прав.
Часть санных повозок тем временем развернулась и помчалась назад, в Пустошки.
– Серанули бобики, – стиснул зубы Петельников.
Пришел Холопов, доложил:
– Сбежала баба. И корову бросила. – И многозначительно подбил сказанное: – Значит, жизнь дороже.
– Неужто эти сукины коты выслали ее вперед для разведки? – Климантов стоял перед своим пулеметом на коленях и осторожно трогал пальцами раструб и дырчатый кожух.
– Да вон она, ваша разведчица, – кивнул в проем Петельников.