<Пушкин> был чрезвычайно расстроен. Между тем, как он сам мне рассказывал, нашлись люди в Петербурге, которые уверяли, что он при отпевании тела матери неприлично был весел…» В то же время из рассказов Е.Н. Вревской (по-видимому, со слов сестры поэта О.С. Павлищевой) следует, что во время болезни матери «Александр Сергеевич ухаживал за нею с такой нежностью и уделял ей от малого своего состояния с такой охотой, что она… просила у него прощения, сознаваясь, что… не умела его ценить».
Похоронив мать и вернувшись 16 апреля 1836 года в Петербург, Пушкин уже точно знал, что это была его последняя поездка в Михайловское. Следующая будет лишь в порядке убытия на вечное упокоение туда,
Где дремлют мертвые в торжественном покое.
Там неукрашенным могилам есть простор;
К ним ночью темною не лезет бледный вор;
Близ камней вековых, покрытых желтым мохом,
Проходит селянин с молитвой и со вздохом;
На место праздных урн и мелких пирамид,
Безносых гениев, растрепанных харит
Стоит широко дуб над важными гробами,
Колеблясь и шумя…[154]
Во время одной из прогулок по городу Пушкин посещает могилу А.А. Дельвига на волковском кладбище и, вероятно, в те же дни делает запись об этом в своем дневнике: «Prologue. Я посетил твою могилу – но там тесно; les morts m'en distrait
Хлюстин Семен Семенович (26.11.1810–23.03.1844) – брат Анастасии Семеновны Сиркур, племянник Федора Ивановича Толстого («Американца»), офицер лейб-гвардейского Уланского полка, участник русско-турецкой войны 1828–1829 гг., с 1830 года отставной поручик, в 1834 году чиновник для особых поручений при Министерстве иностранных дел; действительный член Общества испытателей природы, член-сотрудник Общества любителей словесности при Московском университете; помещик с. Троицкого Медынского уезда Калужской губернии, сосед Гончаровых по их имению Полотняный завод. Был дружен с Михаилом Федоровичем Орловым и переводил на французский язык его книгу «О государственном кредите». Первое упоминание Хлюстина – в письме Пушкина к жене от конца июня 1834 года, в котором он упрекает ее за желание выдать свою старшую сестру Е.Н. Гончарову замуж за Хлюстина: «Ты пишешь мне, что думаешь выдать Катерину Николаевну за Хлюстина, а Александру Николаевну за Убри: ничему не бывать; оба влюбятся в тебя; ты мешаешь сестрам, потому надобно быть твоим мужем, чтоб ухаживать за другими в твоем присутствии, моя красавица. Хлюстин тебе врет, а ты ему и веришь; откуда берет он, что я к тебе в августе не буду? Разве он пьян был от ботвиньи с луком? Меня в Петербурге останавливает одно: залог имения нижегородского, я даже и Пугачева намерен препоручить Яковлеву, да и дернуть к тебе, мой ангел, на Полотняный завод»[158].
Пушкин неоднократно встречался с Хлюстиным до ссоры, которая произошла 3 февраля 1836 года на его квартире во время визита к нему Хлюстина и Григория Павловича Небольсина[159], который впоследствии вспоминал: «Я не был коротко знаком с Пушкиным и его семейством, поэтому не могу судить о его домашнем быте, но мне случилось однажды быть свидетелем его запальчивости, которая чуть не разразилась дуэлем. Приехав к нему вместе со старым его знакомым, отставным гусаром Хлюстиным, я был принят им по обыкновению весьма любезно и сначала беседа шла бойко, пока не коснулась литературы русской, с которой Хлестин, живя долго за границей как человек очень богатый, получивший французское воспитание, был мало знаком. Он упомянул между прочим, что Булгарин писатель недурной и романист с дарованием. Это взорвало Пушкина, он вышел из себя и наговорил Хлюстину дерзостей, так что мне пришлось с ним удалиться. Затем между Хлюстиным и Пушкиным завязалась переписка в таких обоюдно оскорбительных выражениях, что только усилия общих знакомых могли предупредить неизбежную между ними дуэль».
Небольсин в своих воспоминаниях многое перепутал, поскольку речь на этой встрече шла не о Булгарине, а о его единомышленнике О.И. Сенковском[160] по поводу издания Пушкиным перевода с немецкого поэмы Виланда «Вастола, или Желание»[161]. Кроме того переписка между Пушкиным и Хлюстиным была весьма корректной, в рамках существующего в ту пору эпистолярного этикета.
Предыстория этой ссоры на квартире Пушкина такова.
«Во время пребывания Пушкина в Лицее там служил в 1811–1813 годах по хозяйственной части Ефим Петрович Люценко, поэт и переводчик, один из основателей Вольного общества любителей российской словесности, впоследствии чиновник канцелярии Военного министерства. После окончания Лицея Пушкин потерял его из виду и был удивлен, когда в начале 1835 г. Люценко, не чуждый литературных интересов, попросил его помочь напечатать свой перевод с немецкого поэмы Виланда «Вастола». Пушкин, для которого лицейские воспоминания были дороже многих других соображений, не вдаваясь особенно в качество перевода, рекомендовал Люценко Смирдину. Опытный книжник сразу понял, что тяжеловесный слог переводчика, больше присущий XVIII веку, чем пушкинскому времени, барышей не принесет и запросил с Люценко круглую сумму за печатание рукописи. Денег у того не было, а Пушкину хотелось старику помочь. Тогда он договорился уже не со Смирдиным, а с другими книгопродавцами о том, что они выпустят «Вастолу» в свет, но без имени переводчика, а с надписью «Издал А. Пушкин». Так и было сделано – книжка вышла в начале 1836 г., стоила она шесть рублей и принесла Люценко кое-какой доход.
… Вот уж не мог предположить Пушкин, что кто-то заподозрит его самого не в издании, а в авторстве перевода, В общем он был прав: никто и не заподозрил. Но хитрый и мстительный О.И. Сенковский решил на «Вастоле» сыграть. Уже в январской книжке «Библиотеки для чтения» появилась «реклама» (с расчетом на ужасное разочарование читателей!): «Важное событие! А.С. Пушкин издал новую поэму под названием «Вастола, или Желания сердца» Виланда. Мы ее еще не читали и не могли достать, но говорят, что стих ее удивителен. Кто не порадуется новой поэме Пушкина? Истекший год заключился общим восклицанием: «Пушкин воскрес?».
Ну конечно же, в ближайшем номере «Библиотека для чтения» издала притворный вздох разочарования: «Трудно поверить, чтобы Пушкин, вельможа русской словесности, сделался книгопродавцем и «издавал» книжки для спекуляции… Я читал «Вастолу». Читал и вовсе не сомневаюсь, что это стихи Пушкина (…) Это его стихи. Удивительные стихи!» Последние слова, ясное дело, надо было понимать: «удивительно бездарные стихи!»…
В 1-й книжке «Современника» и Пушкин дал, пусть в дипломатическом тоне, отповедь Сенковскому: «В одном из наших журналов дано было почувствовать, что издатель Вастолы хотел присвоить себе чужое произведение, выставя свое имя на книге, им изданной. Обвинение несправедливое: печатать чужие произведения с согласия или по просьбе автора, до сих пор никому не воспрещалось, Это называется издавать; слово ясно; по крайней мере до сих пор другого не придумано. В том же журнале сказано было, что «Вастола» переведена каким-то бедным литератором, что А.С.П. только дал ему напрокат свое имя и что лучше бы сделал, дав ему из своего кармана тысячу рублей.
Переводчик Виландовой поэмы, гражданин и литератор заслуженный, почтенный отец семейства, не мог ожидать нападения столь жестокого. Он человек небогатый, но честный и благородный. Он мог поручить другому приятный труд издать свою поэму, но конечно бы не принял милостыни от кого бы то ни было.
После такового объяснения не можем решиться здесь наименовать настоящего переводчика. Жалеем, что искреннее желание ему услужить, могло подать повод к намекам, столь оскорбительным».
Для Люценко этим все кончилось – имя его как истинного переводчика «Вастолы» выплыло на свет только лет через пятьдесят. Но для Пушкина сюжет имел продолжение, не слишком приятное»[162].
Картину ссоры Пушкина с С.С. Хлюстиным можно восстановить по содержательной части писем, которыми они обменялись на следующий день внезапной ссоры, случившейся 3 февраля 1836 года.
С.С. Хлюстин:
«Милостливый государь!
Я повторил в виде цитаты замечания г-на Сенковского, смысл которых сводился к тому, что вы обманули публику. Вместо того, чтобы видеть в этом, поскольку дело касалось меня, простую цитату, вы нашли возможным счесть меня эхом г-на Сенковского; вы нас в некотором роде смешали вместе и закрепили наш союз следующими словами: «Мне всего досаднее, что эти люди повторяют нелепости свиней и мерзавцев, каков Сенковский». В выражении «эти люди» подразумевался я. Тон и запальчивость вашего голоса не оставляли никакого сомнения относительно смысла ваших слов, даже если бы логика и допускала неопределенность их значения. Но повторение «нелепостей» не могло, разумно говоря, вызвать в вас никакого раздражения; следовательно, вам показалось, что вы слышали и нашли во мне их отголосок. Оскорбление было достаточно ясно выражено: вы делали меня соучастником «нелепостей свиней и мерзавцев». Между тем, к моему стыду или к моей чести, я не признал или не принял оскорбления и ограничился ответом, что если вы непременно хотите сделать меня участником суждений об «обмане публики», то я их вполне принимаю на свой счет, но что я отказываюсь от приобщения меня к «свиньям и мерзавцам»….