Традиционно считается, что «хитрый лис» Геккерн с блеском сыграл роль сводника, и желанная встреча Ж. Дантеса, после его выздоровления, с Натали состоялась спусти две недели, но при этом, как мы увидим несколько ниже, потребовалась подключить известную всему Петербургу сводницу и интриганку Идалию Полетику. Метроном стал отсчитывать последние дни жизни гения Земли Русской.
Между тем приближалась 25-я годовщина Лицея и Пушкин подготовил, как всегда, стихотворное обращение к однокашникам: «Была пора: наш праздник молодой…», одновременно закончен роман «Капитанская дочка» с датировкой, как всегда символической: «19 окт<ября> 1836 г<ода> и подписано: «Издатель».
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче и смелей,
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех ее затей.
Теперь не то; разгульный праздник наш
С приходом лет, как мы, перебесился,
Он присмирел, утих, остепенился,
Стал глуше звон его заздравных чаш;
Меж нами речь не так игриво льется,
Просторнее, грустнее мы сидим,
И реже смех средь песен раздается,
И чаще мы вздыхаем и молчим.
Всему пора: уж двадцать пятый раз
Мы празднуем лицея день заветный.
Прошли года чредою незаметной,
И как они переменили нас!
Недаром – нет! – промчалась четверть века!
Не сетуйте: таков судьбы закон;
Вращается весь мир вкруг человека, —
Ужель один недвижим будет он?
Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари.
Вы помните когда возник лицей,
Как царь для нас открыл чертог царицын.
И мы пришли. И встретил нас Куницын
Приветствием меж царственных гостей,
Тогда гроза двенадцатого года
Еще спала. Еще Наполеон
Не испытал великого народа —
Еще грозил и колебался он.
Вы помните текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас… и племена сразились,
Русь обняла кичливого врага,
И заревом московским озарились
Его полкам готовые снега.
Вы помните, как наш Агамемнон
Из пленного Парижа к нам примчался.
Какой восторг тогда пред ним раздался!
Как был велик, как был прекрасен он,
Народов друг, спаситель их свободы!
Вы помните – как оживились вдруг
Сии сады, сии живые воды,
Где проводил он славный свой досуг.
И нет его – и Русь оставил он,
Взнесенну им над миром изумленным,
И на скале изгнанником забвенным,
Всему чужой, угас Наполеон.
И новый царь, суровый и могучий,
На рубеже Европы бодро стал,
И над землей сошлися новы тучи,
И ураган их <разметал>…
Это стихотворение, по-своему, тоже итоговое, оно вплотную примыкает к «каменноостровскому циклу». Пушкин, уже решивший вскоре уйти в небытие, подводит итог жизни первого лицейского поколения, некогда счастливого и полного радужных надежд.
Собрались, как всегда, у «лицейского старосты», то есть у Михаила Лукьяновича Яковлева (19.09.1798–4.01.1862 г.), пришло 11 человек, в том числе: П. Юдин, П. Мясоедов, П. Гревениц, М. Яковлев, А. Мартынов, М. Корф, А. Пушкин, А. Илличевский, С. Комовский, Ф. Стевен, К. Данзас. «Протокол» написан до 5-го пункта включительно Пушкиным, с пункта 6-го – Яковлевым; Яковлев приписал: «Пушкин начал читать стихи на 25-тилетие Лицея, но всех стихов не припомнил и кроме того отозвался, что он их не докончил, но обещал докончить, списать и приобщить в оригинале к сегодняшнему протоколу». Собрались все в половине пятого, разошлись в половине десятого.
М.Л. Яковлев не запротоколировал странный эпизод, случившийся во время чтения Пушкиным своего послания: «Он развернул лист бумаги, помолчал немного и только что начал… Как слезы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты на диван. Другой товарищ уже прочел за него последнюю лицейскую годовщину»[195].
Пушкин уже твердо знал, что это последняя встреча с лицейскими товарищами, которые были немало смущены и догадывались, что с Пушкиным происходит нечто трагическое, что нашло свое отражение в самом стихотворении, оставшемся незаконченным. Позаимствуем отдельные фрагменты из анализа этого произведения, сделанного Л.М. Аринштейном: «Поражает эпическое спокойствие стихотворения – его торжественная интонация, замедленный ритм, смысловое содержание… Ведь писалось оно не в спокойной – разумеется, относительно спокойной – обстановке Каменного острова, а в доме на Мойке, которому суждено было стать последним пристанищем Пушкина, в те дни, когда тревоги минувшей зимы уже вновь возникли перед его внутренним взором:
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче и смелей,
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех ее затей.
И развивается стихотворение в строгом соответствии с законами классической поэтики: после восьми первых стихов о безмятежной юности следует предсказуемая антитеза – те же лицеисты двадцать пять лет спустя:
Теперь не то; разгульный праздник наш
С приходом лет, как мы, перебесился,
Он присмирел, утих, остепенился,
И чаще мы вздыхаем и молчим.
Что ж, это «общий закон» старения. С ним Пушкин уже давно смирился и охотно делится своим знанием с друзьями:
Не сетуйте: таков судьбы закон…
После чего от личных судеб он переходит, опять-таки не отступая от классической поэтики, к размышлениям, относящимся к историческим судьбам России. Пропущенные через призму времени исторические события лицейской юности приобретают особую значимость – оттенок особо высокой торжественности:
Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были!
Как и прежде, в эпохе Французской революции и наполеоновских войн Пушкин видит грандиозный разлом в истории человечества, положивший начало новому, «железному» веку, столь ненавистному нравственному чувству поэта. Тонким подбором лексики, восходящей к пророчеству Царя Давида, предсказавшего тревожное «смятение народов», отвергающих фундаментальные нравственные ценности, Пушкин дает представление о масштабности происходящего:
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали Цари;
И кровь людей то Славы, то Свободы,
То Гордости багрила алтари……
Тогда гроза двенадцатого года
Еще спала. Еще Наполеон
Не испытал великого народа…
И далее – о поражении Наполеона и, пожалуй, впервые с особым пафосом – добрые слова об Александре I («Народов друг, спаситель их свободы!») и столь же добрые («Суровый и могучий») – о ныне здравствующем Императоре. И все же – таков удивительный эффект этого стихотворения – читатель постоянно ощущает, что та страшная кровавая эпоха в представлении Пушкина чем-то лучше, светлее того, что есть, и того, что надвигается. Как будто слова «Теперь не то… И чаще мы вздыхаем и молчим» отнесены не только к лицейскому братству, но и к нынешним и будущим судьбам народов.
Стихотворение обрывается неожиданно:
… [И над землей] сошлися новы тучи
И ураган их…»
В этой незавершенности последнего поэтического произведения Пушкина, и в том, что оно неожиданно прервалось, как лопнувшая струна у инструмента, в сопровождении которого исполнялась песня, также заключен глубокий, мистический смысл. Поэт ушел, прервав свою песню, и даже сам факт, что Пушкин разрыдался и не смог до конца дочитать свое последнее поэтическое творение, говорит о том, что с этого момента еще громче застучал метроном, отсчитывающий последние месяцы (3), недели (1) и дни (3) (задачка для модных ныне исследователей, пишущих на темы пушкинского мистицизма, пророчества, масонства и эзотеризма).
В начале ноября 1836 года (по некоторым оценкам – 2-го) состоялось якобы свидание Натальи Николаевны с Дантесом, о чем «усердно хлопотал» старик Геккерн и устроил он его в доме Идалии Полетики, близкой подруги и дальней родственницы Гончаровых. По существующей легенде Идалия обманом заманила Наталью Николаевну к себе на квартиру и оставила ее наедине с Дантесом, который уже ожидал ее там. Вместо того, чтобы броситься к ней к ноги, или, заключив в свои объятия, начать страстно объясняться в любви, он не находит ничего лучшего как, выхватив пистолет, демонстрировать готовность застрелиться, если «она не отдаст ему себя». Свершиться «греху» или «трагедии» помешала, якобы, малолетняя дочь Идалии, которая неожиданно вошла в комнату, после чего Пушкина сбежала и «вся впопыхах» явилась к Вяземским. Здесь она с негодованием рассказала княгине Вере Федоровне, «как ей удалось избегнуть настойчивые преследования Дантеса». Естественно, что она обо всем рассказала и мужу, который, не поверив ни единому ее слову, быстро оценил сложившуюся, в пользу его плана, ситуацию и приступил к немедленным действиям.