сенного ему оскорбления.
Ничего другого П.А. Вяземский написать и не мог, ибо все друзья Пушкина были уверены, что причиной столь недружественного отношения к семейству Геккернов являются пресловутые письма, написанные якобы Геккернами или по крайней мере, при их непосредственном участии. Не сумев установить «родственных» отношений с семьей Пушкина (и тем снять впечатление «неестественности» своего брака), Дантес вновь начал вести себя откровенно вызывающе, демонстративно афишируя увлечение женой поэта и компрометируя ее в глазах света (что удалось: на Пушкину и ее сестер смотрели с пристрастием во всех собраниях).
Из «Конспективных заметок» В.А. Жуковского, который отмечал двойственность поведения Дантеса: «После свадьбы. Два лица. Мрачность при ней <Н.Н. Пушкинойх Веселость за ее спиною. – При Тетке ласка к жене; при Александрине и других, кои могли бы рассказать, des brusqueries[218]. Дома же, веселость и большое согласие».
21 января Пушкины на большом балу в доме Фикельмонов, где было более 400 гостей. Дантес продолжал, как и в предыдущие дни, открыто ухаживать за Н.Н. Пушкиной, а сотни глаз продолжали наблюдать за происходящим: светская молва переносила слухи, сплетни и анекдоты, которые зачастую пускали в ход сами Геккерны (после 21 января 1837 г. анекдот о влюбленном Дантесе и бешеной ревности Пушкина появился в дневниках современников), а семейная жизнь Пушкина все больше делалась предметом светских пересудов.
23 января Пушкин с женой на балу у графа И.И. Воронцова-Дашкова, который остался в памяти и мемуарах современников как переломный момент январских событий в жизни поэта. Вызывающее поведение Дантеса замечали и прежде, но здесь им были сказаны какие-то остроты и каламбуры, которые задевали его собственную жену и жестоко компрометировали Наталью Николаевну. Каламбур, который Пушкин назовет в письме барону Геккерну «казарменным», был произнесен Дантесом в большом обществе, и его тут же разнесли по залам и гостиным дворца Воронцовых-Дашковых.
Из дневника Д.Ф. Фикельмон (запись 29 января): «Наконец, на одном балу он <Дантес> так скомпрометировал госпожу Пушкину своими взглядами и намеками, что все ужаснулись, и решение Пушкина было с тех пор принято окончательно».
Вот как описал этот роковой бал В.А. Соллогуб в своих «Воспоминаниях», конечно со слов свидетелей, поскольку сам он в это время находился за границей. Нужно отметить при этом, что даже самые близкие друзья Пушкина весьма снисходительно относились к «шалостям» балагура Ж. Дантеса, где-то даже осуждая поэта за его поведение, которое объясняли лишь его упрямым нежеланием «породниться» с Геккернами.
«После моего отъезда Дантес женился и был хорошим мужем и теперь, по кончине жены, весьма нежный отец. Он пожертвовал собой, чтоб избегнуть поединка. В этом нет сомнения; но, как человек ветреный, он и после свадьбы, встречаясь на балах с Натальей Николаевной, подходил к ней и балагурил с несколько казарменного непринужденностью. Взрыв был неминуем и произошел несомненно от площадного каламбура. На бале у гр. Воронцова, женатый уже, Дантес спросил Наталью Николаевну, довольна ли она мозольным оператором, присланным ей его женой. – Le pédicure prétend. – прибавил он. – que votre cor est plus beau que celui de ma femme[219].
Пушкин об этом узнал. В письме его к посланнику Геккерну есть намек на этот каламбур[220]. Письмо, впрочем, было то же самое, которое он мне читал за два месяца, – многие места я узнал; только прежнее было, если не ошибаюсь, длиннее и, как оно ни покажется невероятным, еще оскорбительнее».
Далее В.А. Соллогуб с горечью пишет о трагическом исходе поединка на Черной речке, делая упор на то, что Пушкин искал смерти и нашел ее 27 января 1837 года: «Вся грамотная Россия содрогнулась от великой утраты. Я понял, что Пушкин не выдержал и послал письмо к старику Геккерну; понял, почему, боясь новых примирителей, он выбрал себе секунданта почти уже на месте поединка; я понял тоже, что так было угодно провидению, чтоб Пушкин погиб, что он сам увлекался к смерти силою почти сверхъестественною и, так сказать, осязательною. Двадцать пять лет спустя я встретился в Париже с Дантесом-Геккерном, нынешним французским сенатором. Он спросил меня: «Вы ли это были?» Я отвечал: «Тот самый». – «Знаете ли, – продолжал он, – когда фельдъегерь довез меня до границы, он вручил мне от государя запечатанный пакет с документами моей несчастной истории. Этот пакет у меня в столе лежит и теперь запечатанный. Я не имел духа его распечатать».
У Пушкина в «запасе» было трое суток, чтобы тщательно откорректировать послание барону Геккерну, дожидавшего своего часа, не забыл он и про последний каламбур Ж. Дантеса.
На следующий день чета Пушкиных присутствует на вечере без танцев у князя П.И. Мещерского. А.О. Россет вспоминал, что в кабинете застал хозяина и Пушкина за шахматной доской. Оторвав взгляд от доски, Пушкин спросил: «Ну что… вы были в гостиной; он уже там, возле моей жены?» Но если А.О. Россет смутился от прямого вопроса Пушкина и уклонился от ответа, то другие члены кружка Карамзиных-Вяземских злословили без всякого стеснения. Так, С.Н. Карамзина пишет своему брату: «…Пушкины, Геккерны (которые продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию к удовольствию общества). Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра. Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя, – это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрита по всем правилам кокетничает с Пушкиным…»
25-го января к Пушкину приезжает барон Геккерн-старший, которого поэт не принял, произошла ссора на лестнице. Об этом запись в «Конспективных заметках» Жуковского: «В понедельник приезд Геккерна и ссора на лестнице». Быть может, со стороны Геккерна это была еще одна попытка снять напряжение между семьями, сгладить отношения, избежать конфликта. Но поздно, ружье, висевшее на стене в начале этой затянувшейся трагикомедии уже в руках Пушкина. На следующий день, он отправляет свою ноябрьскую «заготовку» по адресу. Первая часть послания напоминает текст ноябрьского письма, в средней Пушкин объясняет, как он понимает в ноябрьской истории роль самого Геккерна, и обращается к адресату в выражениях самых оскорбительных; в заключение предлагает положить всему этому конец, угрожая, что, если вызов не будет ему послан, он не остановится перед новым скандалом: «Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой и, еще того менее – чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто трус и подлец. Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь».
Письмо написано по-французски. Ниже приводится перевод его полного текста:
«Барон!
Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то сочувствие, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном.
Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей; верните мне моего сына.
Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность, и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и еще того менее – чтобы он отпускал ей казарменный каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто трус и подлец. Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь.
Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга
Прав был В.А. Соллогуб, сравнивая по памяти тексты ноябрьского, неотправленного, и январского посланий Пушкина барону Геккерну, что первое «было… длиннее (в 1,85 раза, то есть отправленное письмо было без малого в 2 раза короче) и, «как оно ни покажется невероятным, еще оскорбительнее» (почитай в два раза, судя по объему неотправленного письма).