Доктор Спасский так описал этот кризис: «Когда я оставил его руку, то он сам приложил пальцы левой руки к пульсу правой, томно, но выразительно взглянул на меня и сказал: «Смерть идет». Он не ошибался, смерть летала над ним в это время. В 11 часов утра (28 января) я оставил Пушкина на некоторое время, простившись с ним, не полагая найти его в живых по моему возвращению. Мое место занял другой врач». Вдумаемся. Домашний доктор Пушкина, с 7 часов вечера 27 января находившийся у постели больного, в момент, когда он был готов умереть, – решает удалиться?! И никто на это внимания не обратил! И что же происходит дальше? Очень быстро, через 1–2 часа он возвращается (даже по-настоящему отдохнуть за это время невозможно). Приходит доктор Даль, оставивший, как и Спасский, воспоминания об этих днях, появляется Арендт. Мы знаем всех врачей, находившихся около Пушкина или даже консультировавших первых, знаем о них (больше или меньше).
А вот о том таинственном «враче», на которого Спасский оставил Пушкина, неизвестно почти ничего. Откуда он взялся, кто его привел, кто допустил до Пушкина? Только один (из сотен изучавших дуэль) стал искать его и почти нашел. Возможно (?) это Андреевский. Оказывается, в одном из всего 2 документов, называющих его, говорится, что он, именно он, закрыл умершему Пушкину веки. Человек, закрывший веки Пушкину – и никакой информации о нем (Удерман фактически тоже ничего не нашел о нем). Пушкин умирает, Спасский передает на короткое время (не для того, чтобы хоть поесть, а для того, чтобы «уже не увидеть Пушкина в живых») врачу, который появляется как бы на миг и исчезает. За это время тот дает Пушкину экстракт белены с каломелем. А дальше Пушкин перестает стремительно умирать. Полдень, два часа, согрелись руки, появился пульс. Постепенно он становится отчетливее. Появились проблески жизни. Больной стал немного активнее: сам помогает прикладывать припарки к животу. 14–17 часов 28 января Пушкин страдает меньше, даже вступает в оживленный разговор с врачами. 17–18 часов небольшой «общий жар». Пульс 120, полный, твердый. И тут по указу Арендта ему ставят 25 пиявок. В то время дело обычное. Но! Дело даже не в том, что они «откачали» еще примерно 300 мл крови. А из ранок вытекло 200 мл, то есть пол-литра крови. В данном случае Удерман делает следующий вывод: «Можно твердо предполагать, даже утверждать, что будь эти 25 пиявок применены в три подъема (по 6–8), Пушкин не погиб бы так быстро. Болезнь приняла бы более затяжной характер. Остался ли бы Пушкин в живых, неизвестно, но пиявки отняли у него единственное оставшееся в нем собственное целительное средство – кровь».
Уже с полночи 29 января пульс стал падать с часу на час. Изменилось лицо. Остыли руки. Процесс вступил в решающую фазу – руки остыли по самые плечи. Резко изменилось дыхание. Начались галлюцинации. Перед смертью стал задыхаться. Смерть наступила в 14:45…
Профессор Б. Казанский (декабрь 1936 г.) прямо указывает, что «лечили Пушкина из рук вон плохо. Никакой инициативы спасения проявлено не было. Можно смело сказать, что если бы Пушкина не «лечили» бы вовсе, то у него было бы вдвое больше шансов выжить. Все это настолько не похоже на мастерство Арендта 1820-х годов, что можно подразумевать, что в этом случае действовал не знаменитый врач, а царедворец». Но все же профессор Казанский не прав – у Пушкина вообще не было шансов выжить, т. к. врачи (а точнее те, кто стоял за ним) «лечили», хорошо зная, чего они хотят и когда».
Употребив множественное число («врачи») при оценке тактики «лечения» больного, направленной на то, чтобы лишить его даже малейших «шансов выжить», автор исследования, а вместе с ним и автор книги, как бы мимоходом обвинили во врачебном преступлении таких врачей, как И.Т. Спасский и В.И. Даль, которые были очень близкими друзьями Пушкина. Но они были бессильны противостоять «авторитету» лейб-медика Двора, выполнявшего волю Государя. Удивительно еще одно заключение Лебедева о том, что некий «неизвестный» врач (предположительно Андреевский?) не только непонятно почему «подключился» к лечению больного, но «именно он закрыл умершему Пушкину веки».
Необходимо внести ясность и реабилитировать «неизвестного» доктора, который немедленно дал больному обезболивающее средство (похоже, что это был опиум, а также «экстракт белены с каломелем») о чем, кстати, упоминает в своей записке В.И. Даль: «Около полудня дали ему несколько капель опия, что принял он с жадностью и успокоился. Перед этим принимал он extr. hyoccyami et opium c. calomel». Спрашивается, почему Н.Ф. Арендт не назначил ему обезболивающие препараты сутки назад? И обрек тем самым больного на мучительные страдания.
Никакой «загадки» с появлением «неизвестного» доктора, который решительно использовал имеющиеся возможности по облегчению страданий больного, нет. Просто Данзас запамятовал фамилию доктора, о чем он «признается» в своих воспоминаниях – вот и вся «тайна», о разгадке которой Б.М. Шубин пишет весьма обстоятельно: «После тяжелой бессонной ночи доктора И.Т. Спасского сменил другой врач – Ефим Иванович Андреевский, который, к сожалению, не оставил никаких записок о своем дежурстве. В мемуарной литературе также отсутствуют сведения о роли и участии доктора Андреевского в ведении больного. Известно только, что некоторое время он был при постели А.С. Пушкина и именно он закрыл глаза умершего. Уже одно это дает основание поинтересоваться личностью Андреевского и выяснить, почему он попал в число врачей, оказывающих помощь раненому поэту[238].
В самом деле, о лейб-медике Н.Ф. Арендте мы знаем, что его пригласил Данзас как одного из самых видных петербургских хирургов; Т.И. Спасский был домашним врачом Пушкиных; В.И. Даль, который появился несколько позже, сам изъявил желание остаться около Александра Сергеевича по праву дружбы. А доктор Андреевский?
Полные сведения о нем собраны Ш.И. Удерманом.
Е.И. Андреевский был на 10 лет старше А.С. Пушкина. Происходил он из семьи священника и начинал учиться в духовной семинарии. По заведенному еще в середине XVIII века правилу – для увеличения среди врачей лиц русской национальности – желающих получить медицинское образование нередко набирали из семинаристов. В это число попал и Андреевский. Перед самой Отечественной войной 1812 года он закончил Петербургскую медико-хирургическую академию и в качестве хирурга вместе с Литовским полком прошел через все сражения с Наполеоном.
Это был опытный врач-практик. Высокая квалификация Андреевского подтверждается несколькими публикациями в медицинской печати, представляющими, по сути дела, поучительные примеры историй болезни больных, которых он лечил или консультировал.
Кстати, одна из его публикаций касается лечения перитонита. В этой работе Андреевский обнаруживает солидные знания предмета, описывая не только клинические проявления болезни, но и изменения, происходящие в органах. В этой же статье приводится случай успешной операции, произведенной Н.Ф. Арендтом по поводу обширного гнойника в брюшной полости. Диагноз перитонита был установлен Е.И. Андреевским. Он же выбрал хирурга. Операция производилась на квартире больного в присутствии именитых врачей, фамилии которых в качестве авторитетных свидетелей непременно приводились в истории болезни. Сегодняшних специалистов вряд ли заинтересуют приемы, с помощью которых Арендт мастерски вскрыл гнойник, избежав заражения всей брюшной полости. А вот обстановка операции была весьма необычно для нашего восприятия: больного на кровати, чтобы было виднее, придвинули к окну. Хирург опустился на колени и в такой позе делал разрез. Вся операция продолжалась 7 минут, так как каждая дополнительная минута углубляла болевой шок.
Вероятнее всего, Ефима Ивановича Андреевского позвали к Пушкину как крупного специалиста по перитонитам. И он, я полагаю, сразу установил выделенную им в статье быстротечную форму воспаления брюшины, которая неизменно заканчивалась смертью в течение 2–3 дней.
Инициатива приглашения Андреевского должна была принадлежать доктору Спасскому: они были близко знакомы и часто встречались на заседаниях правления Петербургского общества русских врачей.
Организация эта имела цель ликвидировать разобщенность врачей. (Ранее у петербургских врачей не было своей корпорации, и некоторое подобие ее, по свидетельству заезжего иностранца, представляли еженедельные приемы, которые устраивал для своих коллег Н.Ф. Арендт).
Спасский и Андреевский входили в число десяти ее учредителей. Спустя несколько десятилетий общество стало значительной силой, признанной во всем медицинском мире. Его членами в разное время были Н.И. Пирогов, Н.Ф. Арендт, И.Ф. Буш, С.Ф. Гаевский и другие знаменитые петербургские врачи.
Первым президентом общества, организованного в 1833 году, единогласно был избран Ефим Иванович Андреевский – как «человек умный, скромный, прямодушный, пользовавшийся общей любовью и уважением». Он оставался на этом почетном посту до самой своей смерти, наступившей неожиданно в 1840 году.
Через поколение эстафету руководителя общества принял выдающийся русский терапевт профессор СП. Боткин, которого на одном из торжественных заседаний приветствовал сын покойного президента Иван Ефимович Андреевский, видный юрист и в ту пору ректор петербургского университета».
Для более четкого понимания событий на Черной речке вечером 27 января 1837 года очень важно, с несколько иной точки зрения, проанализировать свидетельства Владимира Ивановича Даля, оставленные в его «воспоминаниях о Пушкине» («Записки о Пушкине» и «Смерть А.С. Пушкина»), а также в двух официальных документах: «Вскрытие тела А.С. Пушкина» и «Ход болезни Пушкина».
Б.М. Шубин, комментируя воспоминания В.И. Даля «Смерть А.С. Пушкина», пишет: «Известие о ранении Пушкина пришло к В.И. Далю только в четверг во втором часу дня.
«У Пушкина нашел я уже толпу в передней и в зале; страх ожидания пробегал по бледным лицам, – вспоминал Владимир Иванович. – Д-р Арендт и д-р Спасский пожимали плечами. Я подошел к болящему, он подал мне руку, улыбнулся и сказал: «Плохо, брат!» Я приблизился к одру смерти и не отходил от него до конца страшных суток. В первый раз сказал он мне ты – я отвечал ему так же и побратался с ним уже не для здешнего мира».