Скользнув взглядом по письменному столу, заваленному бумагами, папками, остановился взглядом на письменном приборе, вернее, на ручке. Да и не ручке вовсе, а карандаше, к которому тонюсенькой проволочкой было привязано перо «рондо», перо, которое Иван терпеть не мог. Это перо оставляло нажим там, где следовало выводить в буквах тонкую линию, и тонкую в тех местах, где положено быть жирной. И еще в эти мгновения невольно вспомнил свою мать, учительницу, которая прививала ему любовь к чистописанию, к красивому классическому почерку, не раз говорила, что перо «рондо» специально создано для тех, кто неряшлив в чистописании, чтобы скрывать эту самую неряшливость.
Но о Вадиме Николаевиче так не скажешь, так и подумать трудно. Не такой вовсе он человек. Так почему же тогда он полюбил именно это самое «рондо»? И еще подумал о том, что неужели ему сейчас придется царапать бумагу этим пером, выводя строчки заявления «по собственному желанию»? И машинально пощупал внутренний карман пиджака. Убедившись, что его наливная ручка на месте, Иван облегченно вздохнул, как солдат, проверивший свое оружие и готовый к бою.
– Слушаю вас, Вадим Николаевич!
– У меня для вас есть приятная новость, – начал Вадим Николаевич и тут же спросил: – Вы курите?
– Так, балуюсь иногда, – машинально ответил Вакулов, мысленно пытаясь догадаться, какую именно новость хочет ему сообщить Анихимов. Скорее всего, у него появилась какая-нибудь свободная должность, вот он и попытается ее подать как «приятную новость». Подумав так, Вакулов остался доволен собой, своей догадливостью.
– Угощайтесь, – главный геолог пододвинул к Вакулову начатую пачку «Беломора» и спичечный коробок. – Хотя мне, как старшему, следовало бы сказать вам, что курение – это сплошной вред для организма и что от него никакой пользы нет.
– И что грамм никотина убивает лошадь, – в тон ему, с улыбкой, добавил Вакулов, вынимая из коробки папиросу. – И что эта зараза пришла к нам со стороны проклятого империалистического Запада.
– А вы не утрируйте, молодой человек, ибо все это истинная правда. И про лошадь и про Запад.
– Как аксиома, которая не требует доказательств, – продолжал в том же духе Вакулов, разминая в пальцах папиросу.
– Знаете, я интересовался в свое время историей табака. Он действительно попал в Европу с Запада, а точнее, из Америки. Привезли в Европу, вместе с награбленным золотом и серебром, еще и табак. Сначала его нюхали. Пошла такая мода. Табак растирали в порошок, и любители острых ощущений вставляли его по щепотке в ноздрю. Слезились, чихали, но терпели. Для тертого табака мастерили замысловатые табакерки. Даже пословица появилась про сладкую счастливую жизнь: у него кругом шестнадцать и нос в табаке. Небось не раз слышали и читали про этот самый нос, который в табаке? Привозной табак стоил дорого, и потому не каждый мог его иметь. А потом моряки, подражая американским индейцам, стали курить трубки, набитые табаком. Только индейцы курили табак в особых случаях, когда проводили важный совет или заключали между племенами мир и, в знак доверия друг к другу, пускали по кругу трубку с табаком. Оттуда и название пошло: трубка мира. А в Европе дымили просто так, из щегольства, поскольку курить стало модным. Тем более что табак был редкостью и стоил дорого. Но потом, как часто бывало в таких случаях, в табачное дело включились хваткие люди, почуявшие в табачном дыму скрытые возможности обогатиться, увидели огромные прибыли. Так появились папиросы. Сначала их делали вручную, потом подвели промышленную основу, наладили массовый выпуск. Конечно, и государственные власти не остались в стороне. Когда запахло крупными прибылями, они воспользовались модой, стали ее поощрять, прибрав к своим рукам и производство и торговлю.
А когда вмешивается государство и орудует промышленность, то простому смертному трудно сопротивляться. Так было с алкоголем, с производством водки, так и с табаком. И этот наркотический вид одурманивания охватил целые народы. Вот в кратких словах и вся история табака.
– А я-то думал, что курение – это наше, чисто русское. Я имею в виду махорку, самосад, – признался Вакулов, продолжая разминать папиросу.
– В России закурили при Петре Первом, он сам любил смаковать трубку с иностранными моряками. Возможно, он пристрастился к курению во время заграничных поездок, когда обучался в Голландии кораблестроению. Заморский табак стоил дорого, поэтому и научились выращивать свой, отечественный. Так появилась у нас махорка, самосад. И народ стал курить, отравляя сам себя.
– Ну, если это такая страшная отрава, то я, честно говоря, не знаю, как быть: курить или не курить, – признался Вакулов, продолжая держать в пальцах папиросу, не решаясь поднести ее к губам и не отваживаясь положить ее обратно в коробок.
– Нет, нет, курите. Я это между прочим рассказал, – Вадим Николаевич погасил папиросу в пепельнице и повторил: – У меня для вас есть приятная новость.
С этими словами он протянул Вакулову телеграмму. Иван пробежал глазами текст. Ничего не понял. Снова перечитал, но уже вслух.
– «Запой кончился ежели нужон шлите монету для проезду Филимон».
И недоуменно посмотрел на Анихимова, ждя разъяснения. Лишь смутно догадываясь, что неизвестный ему Филимон, возможно, хорошо знаком главному геологу. Но к нему, к Вакулову, он никакого отношения не имел.
– Это промывальщик, – сказал Вадим Николаевич.
– Промывальщик? – не поверив, переспросил Вакулов.
– Да. Классный промывальщик! Так что можете ставить Богу свечку, молиться аллаху или какому иному идолу, но вам, скажу по совести, здорово повезло. Филимон последние годы работал по золоту, мыл золотишко в артели старателей у некоего удачливого Семена Хлыбина, по прозвищу Сенька Хлыст. Да, видимо, у них там в артели что-то произошло. Ушел он. Зимой о нем запрашивала милиция, я дал положительную характеристику. Судя по телеграмме, он все же наконец выполнил свою голубую мечту и добрался до подмосковного поселка Голицыно, где у него давно живет единственная сестра. Сколько лет он к ней отправлялся после окончания полевого сезона с карманами, полными денег, но каждый раз дальше Иркутска ему не удавалось добраться. Начинался бесшабашный загул, и где-то в середине зимы Филимон, обрюзгший, оборванный, зайцем приезжал в Хабаровск, робко приходил в управление, и его обычно устраивали до весны истопником в детский сад, где сердобольные воспитательницы и нянечки подкармливали его.
Вакулов радостно вскочил со стула. Конечно, он не ожидал услышать такой приятной вести. Судьба оказалась к нему милостивой. Капризная фортуна, сделав оборот на все сто восемьдесят градусов, снова повернулась к нему улыбчивым лицом! А когда улыбается фортуна, то и жизнь кажется озаренной счастливым сиянием.
– А деньги на проезд? Если надо, то я могу из своей зарплаты, – засуетился, взволнованный новостью, Вакулов.
– Деньги выслали, чтоб летел самолетом. Так что в ближайшие дни ждем Филимона здесь, в Солнечном, – сказал Вадим Николаевич, понимая состояние молодого геолога. – Можете завтра отправляться в свой отряд, повезете им злополучные карты и приказ с выговором за халатность. И лошадь еще одну выделили дополнительно. Вы ездили когда-нибудь верхом? – улыбнулся тепло. – Не отвечайте, по глазам вижу, что не кавалерист. Но ничего, научитесь. Нагрузите, вернее, навьючите лошадь поклажей и поведете под уздцы для первого раза. А там получится, овладеете искусством верховой езды. Не такое мудреное это дело. И заодно захватите вашу сотрудницу, которая за картами вернулась, – и дружески протянул руку. – Желаю успеха в поле!
Вакулов с радостью пожал руку старшего товарища и руководителя.
– Да, чуть не забыл, – Вадим Николаевич открыл ящик стола и достал красочный журнал, на обложке которого крупными буквами выведено «Мурзилка». – Передай Борису Васильевичу. Только получили, свежий номер.
– Обязательно передам! – ответил Иван, беря журнал.
Глава пятая
1
Дед Мокей, суровый и хмурый «деда», ласково щурился, самодовольно кряхтел и всячески выказывал свою радость по такому «сурьезному» праздничному событию – возвращение внука Терентия с действительной военной службы. Перво-наперво повелел своей старухе готовить и собирать на стол «усе лучшее», звать гостей и родню, а сам повел внука в баню, похвастаться ею и заодно попариться, «с пути-дороги каженному человеку погреть унутренности надо, а солдату тем более помывка положена».
Терентий был приятно удивлен – на старом месте стоял новый сруб. Дед Мокей сам построил баню, срубил из круглых, загодя припасенных лесин, накрыл тесом и, располагая немудреным набором плотницких инструментов – топором да пилой, – настелил полы из крепких плах, соорудил полок, кадку с холодной водой. Но гордостью дела была печь, сложенная из привезенных обожженных красных кирпичей. Дед Мокей вмазал в кирпичи чугунный трехведерный котел, а в чело печки – гладкие голыши-каменья. Для своей, как он ласково называл, «банюшки» он выбирал камни особые, без примеси, «чтобы чистый и пользительный дух шел от них».
Дед ходил по бане в облаке пара, чуть не задевая головой о притолоку, крупный, слегка сутулый, длиннорукий, как и все в роду Чухониных, с клокастой бородой и, несмотря на свои немалые годы, был еще крепок телом, кряжистый, осанистый и мог потягаться силенкой со многими мужиками гораздо моложе его. Он жмурил глаза сладостно, ощеривался, что-то прикидывал в уме, черпал из кадки ковшиком, потом доставал с длинной полки возле окна бутылки с настоями, плескал в ковшик, составляя ему одному известную комбинацию из таежного разнотравья, коры, кореньев, сока багульника и хвои.
– Счас, унучек, духовитым парком дыхнем…
И, нагнувшись, коротко плескал из ковшика на раскаленные камни-голыши, и оттуда, из зева, с шумом вырывался духовитый горячий пар, мигом заволакивая все вокруг.
– Дык как? – радостно кряхтел дед. – Ничаво?
Терентий понимал, как много стояло за таким простым вопросом: дед как бы спрашивал, мол, как ты там, не отвык от нашенских обычаев, от таежной жизни, от настоящей бани, и потому, терпя обжигающий пар, весело отвечал: