– Начальника ихнего знаю. Вот как с вами сидел с ним, угощал. Казаковский фамилия. Инженер – во! – Семен вытягивал вверх большой, прокуренный и оттого желтый, как огарок свечи, палец. – Сманю его к себе в артель. Нам такой позарез нужен, чтоб по всем механизмам и моторам!
Семен Хлыбин помнил, как познакомился с Казаковским. Как тот несколькими дельными советами по инженерной части крепко им помог. И исправил неполадки в дизеле, как бы мимоходом, играючи. Где-то что-то подкрутил, подналадил, и тот заработал. А потом, уже за столом, Хлыбин угостил его хлебосольно, по-старательски, выставил отменную закуску и, конечно, питье – бутылки «Столичной» и коньяка. Но Казаковский от горячительного вежливо отказался и попросил, если можно, чайку покрепче. Семен, конечно, постарался и, сказав: «счас будет», подал условный сигнал своим людям, чтоб приготовили старательский «чаек». Казаковский ему нравился как «спец», только вид-то у него был для здешних мест слишком городской, интеллигентный какой-то: белая рубаха, при галстучке, в очках. Ну и не прошло пару минут, как на столе появился пузатый чайник, который осторожно поставили на подставку, словно он и в самом деле обжигающе горячий. По легкому кивку Семен понял, что сотворили «чаек» первосортный – влили несколько бутылок коньяка. «Вам можна с лимоном?» – спросил Семен Хлыбин, держа чайник над тонким стаканом. «Можно и с лимоном», – согласился Казаковский. «Пожалуйста, у нас запросто!» – Семен кончиком ножа поддел ломтик лимона, опустил в стакан, и наполнил его до краев «чаем» и, при общем молчании, подал.
Казаковский поблагодарил, помешал ложечкой коньяк, подавил лимон, словно и в самом деле там находился хорошо заваренный чай, и стал отхлебывать, держа стакан обеими руками, как бы грея их. Потом взял из вазы кусочек сахара, обмакнул его, положил в рот и стал не торопясь, с наслаждением пить, как принято называть, вприкуску. Того, что ждали старатели, притихшие за столом и готовые взорваться гомоном и смехом, не получилось. Семен недоуменно поглядывал то на стакан в руках Казаковского, то на чайник. И усомнился: а вдруг тяпы-растяпы не поняли его команды и подали всамделишный крепко заваренный чай? Недолго думая, он сам наполнил себе стакан. Взял в руки – вроде не горячий. Поднес ко рту, хватанул и – поперхнулся! В чайнике был коньяк, чистый коньяк! Закашлял, на глазах выступили слезы. А за столом раздался такой взрыв общего смеха, что, казалось, стекла повылетают. Откашлявшись, Хлыбин сам рассмеялся и, хлопнув ладонью Казаковского по плечу, как бы утверждая того в своей среде, принимая в братство старателей, людей риска и фарта, произнес: «Ай, молодец! Люблю таких! Свой в доску и стельку!» И тут же предложил инженеру бросать свою работенку по невзрачному вшивому олову, он так и сказал «вшивому олову», и переходить к ним, в артель старателей, чтобы с помощью механизмов мыть золотишко, главный металл земли! Открыл ему даже секрет, что свои люди из геологов, из управления, подсказали и глухие таежные места, где имеются россыпи, богатые россыпи, куда в ближайшие годы государственные добытчики не сунутся. И закончил: «Не знаем, какая тама у тебя высокая зарплата, но ты приноси нам справку от вашей конторы, и у нас, у старателей, станем платить в три раза больше! Три зарплаты и – без всяких вычетов-налогов! А там поглядим, пойдет хорошо – премия каждый месяц, да не в одну тыщу!» Старатели, поглядывая то на своего вожака-председателя, то на Казаковского, терпеливо ждали исхода. К их удивлению, Казаковский поблагодарил за предложение, вежливо так, и – отказался. А Семен, положив свою ладонь ему на плечо, сказал: «Не спеши, парень. Подумай! – и, при общем одобрении, добавил: – Время еще терпит. Если не ныне, так хоть попозже, хоть в следующем сезоне. Приходи! Всегда будем рады принять в артель!» И тут Казаковский сказал то, что меньше всего ожидали услышать Семен Хлыбин и все сидевшие за столом: «А может, пойдете ко мне, на Мяочан, вот так сразу всей артелью. Хорошая из вас бригада получилась бы! Подумайте! А Хлыбина назначим бригадиром. Жду! С радостью приму!»
И сейчас за столом у Чухониных, своей дальней родни, когда мужики затеяли разговор о геологах, обусваивающихся в Мяочане, об их молодом начальнике Казаковском, невольно припомнил ту встречу и весь разговор. Хмель вовсю бродил в его голове, но мысли не путались. Семен Хлыбин обнял одной рукой быстро опьяневшего Терентия, а другой держал стакан, наполненный коньяком, и горячо говорил племяннику в ухо, говорил громко, уверенно и убежденно в своей конечной правоте:
– Вот посмотришь… Посмотришь!.. Придет к нам инженер товарищ Казаковский!.. Такие деньги-бумажки на дороге не валяются!.. Как там шибко на олове не платят, а на золотишке мы ихний козырь перешибем! Перешибем!.. Три ихних зарплаты!.. Три, да в придачу еще и премии. Да ко мне из самого ихнего управления любой прибежит за такие бабки. Любой! – Семен Хлыбин расходился и горячился, видимо, где-то внутри задетый за живое отказом Казаковского переходить на работу в артель старателей, и обещающе утверждал, поднимая стакан: – Переманим!.. Нам только такой нужон!.. А с ним-то мы такие развороты механизации сотворим, что только гул пойдет по всей тайге!.. Во! Из носу кровь! – и снова обнимал Терентия. – И ты, племяш, давай… к нам!.. Идет?
– Ты, Семен, не сманивай, – встрял в разговор дед Мокей, изрядно захмелевший, но чутко прислушивающийся к словам Хлыбина. – Не сманивай!
– Да я что? Я не сманиваю, – ответил Семен. – У нас по доброй воле. Пусть сам решат свою судьбу.
Терентий молчал. Такие вопросы надо решать на трезвую голову. Надо решать… Надо решаться… Наталка-Полтавка уехала… Уехала! А ему что одному здесь делать?..
Глава шестая
1
Дорога к штольне, прорубленная сквозь дремучую тайгу, да не очень чисто выровненная ножом бульдозера, «плохо побритая», как шутили местные острословы, петляла, делала зигзаги по склону крутолобой сопки, постепенно набирала высоту, уходила туда, где одно над другим темнели отверстия от больших рукотворных нор, пробитых горизонтально в скалистом теле Черной горы, и, минуя отвалы, двигалась еще выше, на самую макушку, где в распадках и на площадках тыкались своими вершинами в хмурое осеннее небо буровые вышки. Дорога была по местным, таежным, условиям вполне приличной, по ней могла катить-двигаться любая машина, хоть трактор с прицепом, хоть серьезный грузовик, хоть юркий старенький газик начальника геологической экспедиции. Но рассчитана она была, как подметили языкастые люди, лишь на «одностороннее движение», поскольку встречным машинам, особенно зимой, на ней не разойтись, не разъехаться, кому-то придется уступать, подавать назад до ближайшей поляны, потому как узкая вышла дорога. Впрочем, если говорить откровенно, эти вопросы пока никого не волновали, поскольку к штольням и к буровым каталась главным образом видавшая виды полуторка, крытая блекло-серым брезентом, выгоревшим на солнце и морозе, а в ненастье, особенно зимой, по ней двигался, натужно урча, гусеничный трактор с прицепом, крытым таким же выгоревшим блекло-серым брезентом. На этих транспортных колесах возили не регулярно, а по мере надобности, и оборудование, и запчасти, которых вечно не хватало, и трубы, и горюче-смазочные материалы, и все другое, необходимое для работы горнопроходческих бригад и буровых, и регулярно, три раза в сутки в одни и те же часы, возили смены буровиков и горняков, да еще отдельными рейсами взрывника Василия Манохина с его нетяжелым, но опасным грузом.
Вот и сейчас этот самый грузовик-полуторка деловито пофыркивал, карабкался по склону Черной горы, отмеряя потертыми скатами колес знакомые километры да углы-повороты первой дороги, пробитой здесь сквозь вековую тайгу. В кабине рядом с шофером находился взрывник Василий Манохин, человек еще молодой годами, недавно отслуживший на флоте, которого в поселке в глаза и за глаза называли уважительно ласково Васёк-Морячок, как бы отдавая дань его безобидному доброму нраву и его безмерной любви ко всему морскому. Сквозь распахнутую брезентуху и расстегнутый ворот рубахи проглядывала полосатая тельняшка. Впрочем, ворот у него был расстегнут всегда, в любую погоду, и всегда просматривался щеголевато край тельняшки – и не какой-нибудь обыкновенной, а гвардейской, самой ценной, имея в виду, конечно, не стоимость, а ее значимость. Он подчеркнуто гордился, что служил именно в гвардейском морском экипаже. А вот должной суровости и мужественности служба морская на его облике не отложила. Имел Васек-Морячок довольно приятную наружность, не затуманенную заботами, поскольку жизнь еще не успела оставить на его лице своих памятных меток и нацарапать морщин.
Васёк-Морячок сидел рядом с шофером и держал на коленях увесистый рюкзак со взрывчаткой. Впрочем, если быть точным, сама взрывчатка лежала в кузове, в деревянном ящике, а в рюкзаке находились чувствительные капсюли-детонаторы да мотки бикфордова шнура.
– Ты, Степаныч, потом на какую буровую двигаешь? – спросил взрывник шофера.
– Я-то? На верхнюю, что в распадке. К Сурикову, – ответил Степаныч, мужчина крупный и рыхлый, с оспинками на сером лице. – Бочкотару порожнюю заберу. А что?
– Ты не торопись гнать обратно, меня захватишь. Я быстренько отстреляюсь.
– Ну? – удивился Степаныч и искоса посмотрел на взрывника. – А как же эта самая твоя каждодневная тренировка бегом на своих двоих? Отменяется, што ль?
– Ага, отменяется.
Степаныч знал, как и все в таежном поселке, что Васёк-Морячок несколько дней назад привез из далекого Крыма жену, и потому, естественно, он и торопится побыстрее назад, к себе домой. В таежном поселке люди жили открыто, словно горошины на ладони, видны со всех сторон. Но Степаныч делал вид, что ему ничего не известно. И вслух произнес с укоризной:
– Дык это форменное нарушение твоего спортсменского режима, выходит?
– Потом наверстаю! Торопиться мне некуда. Я ж не профессионал, не мастер по спорту, а рядовой гиревик, – ответил Васёк-Морячок, не понимая, вернее, не догадываясь о том, что в словах Степаныча скрыт подвох. – Самый что ни есть рядовой, понимаешь?