На берегу в такие дни тоже замирает жизнь: аэродромы не выпускают и не принимают самолеты, дороги становятся безлюдными; мало кто решается углубиться в тундру. Только пограничники, как всегда, не прекращают нести службу.
Заставы, расположенные по берегу, первыми принимают удары морского ветра. Порой до самых крыш заметает эти заставы снегом, опасными становятся пограничные тропы, и тогда трудно приходится дозорным.
— Все будет в порядке, не первый раз встречают заставы северный ветер.
Полковник, поправив фуражку, уже намеревался было сесть в машину, но услышал: «Товарищ полковник!» Начальник клуба капитан Малов почти бежал по дороге к штабу. Полковник подождал Малова.
— Разрешите обратиться?
— Да.
— Завтра ваша беседа. С молодыми пограничниками. Что приготовить в клубе?
— Ничего. Буду проводить в ленинской комнате.
Малов направился к штабу, и полковник, глядя на начальника клуба, вспомнил, что два часа назад отправил кинопередвижку на левофланговые заставы, и если пурга застанет ее в пути, то она может не пробиться к заставам. Но эту мысль сразу же вытеснила другая: «Синоптики не предупредили о шторме. Может, стихнет».
Через минуту полковник забыл о кинопередвижке, забыл о приближающемся шторме, и не только потому, что не было штормового предупреждения и, значит, ветер может изменить направление и стихнуть, — синоптикам виднее! — а еще и потому, что нужно было сосредоточиться и продумать все детали предстоящей беседы с молодыми солдатами, которую он назначил на завтра. Асфальт, по которому самосвалы, выезжающие со строительных площадок, разбросали комья грязи, набегал на «Победу», но полковник, не замечая ни асфальта, ни комьев, мысленно, страницу за страницей, перелистывал уже подготовленный им для беседы с солдатами текст, дополняя и изменяя его.
Не на все заставы можно проехать на машине — мешают каменистые сопки и болотистые низины, но на несколько застав левого фланга дорога есть. Проложили ее в годы войны, а сейчас поддерживали в рабочем состоянии дорожные мастера; домики дорожников разбросаны вдоль всей извилистой трассы на десятки километров друг от друга.
Дорога вначале огибает залив, вьется по берегу, как бусины, нанизывая на себя небольшие поселки и рощицы из карликовой березы, потом неожиданно круто поворачивает в безлюдную тундру, пересекает ее и вновь выходит к морю, к заставам. По этой дороге и ехала кинопередвижка. Машина то взбиралась на сопку, то скатывалась в лощину. Вел ее ефрейтор Константин Елагин. Это был его последний рейс на армейской машине. После поездки он должен был демобилизоваться; домой он уже не писал, сообщив, что скоро приедет сам. Рядом с шофером сидел сержант Яков Бутылов. По темному загару на лице можно было определить, что сержант побывал на юге. Действительно, он ехал с Поволжья, где провел короткий солдатский отпуск, предоставленный ему командованием за отличную учебу. Сейчас Бутылов возвращался на свою заставу.
В кузове на скамье сидел молодой солдат Керим Исхаков. Самый уважаемый парень в деревне, киномеханик районного Дома культуры, он мечтал, как почти все допризывники, о бескозырке или о зеленой фуражке. Эту мечту он смело высказал райвоенкому: «На эсминец или на заставу».
Хотя Исхакова призвали в пограничные войска, на заставу он не попал. Вначале, как и других молодых солдат, его учили ходить в строю, окапываться, быстро надевать противогаз и защитный костюм, метко стрелять, маскироваться, то есть учили всему тому, что необходимо знать и уметь каждому пограничнику, а потом его вызвал к себе начальник политотдела. Полковник приказал принять кинопередвижку — обычную грузовую машину, в покрытом брезентом кузове которой закреплен движок с электромотором, сделаны гнезда для киноаппаратуры и банок с кинолентами. Исхаков первый раз ехал на заставы.
На ухабах и рытвинах машину трясло. Исхаков сидел, ухватившись руками за скамью, и думал о том, что нужно бы получше закрепить банки в гнездах ящика, но делать это у него не было желания. Он прислушивался к свисту ветра и чувствовал, что начинается буря. Чувствовал это по тому, что все громче и громче хлопал брезент о борт и в кузове становилось все холоднее. Он уже надел взятые на всякий случай валенки, поднял воротник шинели, завязал уши северной шапки-ушанки, но это не помогло. Ноги, правда, не мерзли, но шинель грела плохо. Исхаков был рад, что послушал совета сержанта и взял валенки, но жалел об оставленном полушубке, который «старички» тоже советовали взять, предупреждая, что на Севере нельзя верить, особенно осенью, ни солнцу, ни тишине.
Керим знал об этом и сам, знал из прочитанных еще до армии книг о полярниках, видел снежные бури в кинокартинах о челюскинцах, двух капитанах, героях Антарктиды, которые сам «крутил» в районном Доме культуры. Силу этих бурь он хорошо представлял, потому что у него на родине, в Южном Казахстане, иногда по неделям свистел свирепый ветер «арыстанды карабас» («львиная черная голова»), который тоже всегда неожиданно вырывался из ущелий Каратау в степь, поднимая тучи песка, и нес этот песок и зной пустыни на хлопковые и рисовые поля, на сады и виноградники. Десятки легенд сложено про этот страшный ветер, который, по рассказам стариков, уносил в небо юрты, как клочки бараньей шерсти, губил скот и превращал цветущие долины в пустыни. О штормах Заполярья Керим много слышал и здесь, в отряде. Солдаты, служившие на Севере не по первому году, говорили, что здесь всегда ветер. Если южный, то теплый, сухой, северный же ветер зимой приносит с собой тепло, мокрый снег, дождь, летом — зиму. Бывает, даже в августовские дни налетают снежные заряды — так поморы называют сильные порывы ветра со снегом. Заряды чем-то напоминают грозу средней полосы России, только вместо крупных дождевых капель — снег, такой же крупный. Заряды всегда налетают неожиданно.
«Может быть, сделает сержант остановку у дорожного мастера, — думал Исхаков, поеживаясь от холодных порывов ветра. — Обогреемся».
Бутылов же, глядя через запыленное лобовое стекло на придорожные кусты, которые хлестал ветер, тоже думал о надвигающемся шторме. Он ругал себя за то, что напросился ехать на заставу с этой кинопередвижкой! И досадовал теперь, что не зашел в дежурку и не спросил о погоде. Его раздражало сейчас спокойствие Елагина, который, казалось, не замечал, что надвигается шторм, и ехал медленно.
Елагин действительно был спокоен и вел свой «газ» осторожно именно потому, что видел приближение шторма. Он знал, что если разразится метель, то придется пробиваться через снежные сугробы. Сейчас шофер берег машину; он внимательно следил за дорогой, то и дело переключая скорость, тормозил, прибавлял газу, но вместе с тем он чувствовал, что сержант раздражен, и поэтому решил успокоить его.
— Пробьемся. Скоро дорожник. Часок перекурим у него.
— Нечего там делать, поедем без остановки!
— А Керима отогреть? — удивленно спросил Елагин. Он взглянул на Бутылова и подумал: неужели сержант не знает, что Исхаков в шинели и что наверняка уже основательно замерз?
— Говорили ему: возьми полушубок. Пусть терпит, раз виноват сам, — резко бросил сержант.
— Мораль, — ухмыльнулся Елагин. Он догадывался, что Бутылов не хочет останавливаться у дорожника не только из-за желания проучить молодого солдата, а главное, из-за боязни потерять время.
Однако высказать свою догадку сержанту не решался, боясь оскорбить его, и продолжал мысленно спорить с ним, доказывая, что нельзя злоупотреблять правом старшего, правом решать, особенно сейчас, когда они только втроем в безлюдной тундре.
Машина взобралась на сопку. Здесь ветер, казалось, был еще свирепее. Перевалив через хребет, кинопередвижка мягко покатилась вниз. Пока машина была на вершине, Бутылов увидел, что и справа и впереди снежный заряд уже побелил тундру и ветер гнал косые полосы снега навстречу машине.
— Влипли, кажется.
— Ныть только не надо, — спокойно проговорил Елагин и, остановив машину, вылез из кабины, чтобы закрыть радиатор.
С тем же спокойствием шофер вернулся и переключил скорость. Машина рванулась и сразу же потонула в свистящей белой мгле. Мгновенно залепило ветровое стекло, как будто в него кто-то швырнул пригоршню снега. «Дворник» судорожно задвигался по стеклу, соскабливая снег.
— Ну, а теперь к дорожнику заедем?
Бутылов ничего не ответил.
Кинопередвижка спустилась с сопки, колеса сразу зарылись в рыхлый сугроб, разрезая его, отбрасывая комья снега; ветер хватал эти комья и уносил их в белую даль. Машина медленно пробивала сугроб, а ветер сразу заметал колею, сугроб оставался таким же ровным и чистым, будто его и не сминали только что колеса. Казалось, что не машина, а серый, облепленный снегом короб, как сани, скользит по бугристой поверхности снежного заноса.
Но вот наконец машина вырвалась из снежного плена и снова начала взбираться на сопку. Рукавом бушлата Елагин вытер вспотевший лоб, поудобнее откинулся на спинку сиденья и облегченно вздохнул: «Осталось три… Еще три лощины, а там — дорожный мастер».
Так же трудно, но так же уверенно пробилась кинопередвижка еще через два распадка, только каждый раз у подножия сопок приходилось делать небольшие остановки, чтобы немного остудить мотор.
Вот уже последняя снежная преграда. Лощина была не широкой — всего двести метров, и прошло только несколько минут с того момента, как кинопередвижка взрыхлила радиатором край сугроба, но Бутылову, да и Елагину, казалось, что машина ползет по лощине добрых полчаса, а впереди все та же белая простыня, о которую бьются полосы крупного снега. Наконец показалась сопка. Сквозь заснеженное стекло и метель нельзя было определить расстояние до сопки; то будто бы она была совсем рядом, то вдруг уплывала куда-то вдаль. И хотя до сопки оставалось еще почти полсотни метров, Елагин был уверен, что теперь они пробьются. Он даже не думал об этом, мысленно он уже грелся у большой русской печки, подтрунивал над продрогшим Керимом, предсказывая ему, как он, белобородый старик, разморенный жарой, в тени карагача будет, попивая чай или кумыс, рассказывать внукам о северной метели и обязательно вспомнит, как плохо греет шинель и как было бы тепло в овчинном полушубке, если бы этот полушубок был не в старшинской каптерке.