Когда они подошли к пьедесталу, знаменосцы склонили знамена, лейтенант поднял руку, а как только полотно, закрывавшее памятник, скользнуло вниз, рубанул рукой воздух. Прогремел залп, второй, третий. Прощальные залпы через тридцать лет после похорон. Тогда хоронили ночью, без салютов, только снимали фуражки и молча клялись биться до последней капли крови. И каждый сдержал эту клятву…
…На несколько минут раньше артиллерийского налета солдаты и Вера с Андрюшкой перешли в блиндажи. Распорядился замполит Шаталов. Он возвращался с проверки нарядов и, когда был уже у самой заставы, услышал шум самолетов, пересекающих границу. Он вбежал в казарму и крикнул: «Застава! К бою!» — а дежурному приказал дать сигнал нарядам, чтобы они возвращались на заставу. Почти все вернулись, лишь два наряда, несшие службу на стыках, не успели. На берегу реки приняли бой и погибли.
Немцы на мыс не стали высаживаться — берег крутой. Переправились метрах в пятистах ниже по течению и сразу же пошли в наступление.
Память Виктора Семеновича сохранила все подробности того утра. Сырой блиндаж, розовая после сна и пытавшаяся казаться спокойной, Вера набивает патроны в магазин ручного пулемета. Ей помогает Андрюшка. Погладил он по нечесаной голове сына и поцеловал его в щеку.
— Не послушала ты меня, Вера. Говорил же, поезжай к своим родителям на лето.
— А ты бы как без меня?
Он ничего не ответил. Еще раз поцеловал сына и жену и вышел из блиндажа в окоп. В бинокль он увидел неторопливо шагающих по лугу фашистов. Шли они будто на прогулку. Рвали цветы, букетики собирали. Из тростника вылетела испуганная крякуха. Эсэсовец (среди наступающих их было десятка два) вскинул автомат, что-то крича, выстрелил. Утка упала, эсэсовец подбежал к ней и носовым платком, как удавкой, привязал к ремню.
А пограничники стояли в окопах, не шевелились. Патроны и гранаты успели перетащить из склада в окопы. Казарма, склады и жилые дома уже догорали, но из солдат никто не был даже ранен. Стояли и ждали команды. А он, начальник заставы старший лейтенант Омбышев, медлил, хотя видел, что каждый пограничник уже облюбовал себе мишень и едва сдерживается, чтобы не нажать на спусковой крючок. Сам он тоже взял на мушку эсэсовца с уткой на ремне. Уже без бинокля хорошо увидел, как немец погладил рукой окровавленную утку и что-то сказал идущему рядом солдату. Оба засмеялись. Невольно палец начал нажимать на спусковой крючок. Еще мгновение, и выстрел бы прозвучал, но усилием воли он сдержал себя: «Рано!»
Еще на десяток метров приблизились немцы, еще на десяток. «Пора», — решил Омбышев и выстрелил в эсэсовца с уткой на ремне. Тот упал как подкошенный. За ним падали еще и еще. Десятка четыре немецких солдат остались лежать на лугу, остальные отступили к реке.
Снова вой снарядов, снова пехота, уже не такая нахальная. Четыре атаки отбила застава. Трупов на лугу добавилось. Но и застава несла потери. Вера не успевала перевязывать раненых. Бинты она уже делала из солдатских рубашек. Перевязанные уходили в окопы на свои места. Потом все затихло.
— Поддержки ждут, — высказал свое предположение Шаталов.
— Что ж, комиссар, и поддержку встретим.
Через два часа на дороге показались танки. Когда до заставы танкам оставалось около километра, они, не снижая скорости, развернулись для атаки. На луг вновь высыпали автоматчики. Казалось, что этой атаки застава не сдержит. Пограничники притихли.
И тут лейтенант Шаталов, засунув за ремень несколько противотанковых гранат, выпрыгнул из окопа. По-пластунски пополз он навстречу танкам. За политруком выпрыгнул из окопа повозочный Григорий Жибрун. Тоже с противотанковыми гранатами.
Пограничники, стреляя по наступающей пехоте, с тревогой поглядывали на замполита и повозочного. Что предпримут? А те, пропустив первый танк, швырнули в мотор гранаты. Гулко разнесся по лугу сильный взрыв. А гранаты уже летели под гусеницы второго танка. Третий танк тоже вздрогнул, будто под ним тоже взорвались гранаты, и, огрызаясь пулеметными очередями, попятился назад. Отступила и пехота, укрылась за крутыми береговыми обрывами от огня пограничников. Атаковать заставу в этот день немцы больше не решались, но затишья для пограничников так и не наступило до самой ночи: только заканчивался артобстрел, налетали самолеты.
Виктор Семенович, стоя у памятника, вспомнил все, что пережил за те несколько часов. Одна бомба разорвалась у самого входа в блиндаж. Вход завалило, и как только осела после взрыва земля, он и несколько красноармейцев, которые находились поблизости в траншеях и окопах, кинулись расчищать вход. Руками и малыми саперными лопатами разгребали они землю. Выли и взрывались бомбы, шипели осколки, но никто не обращал внимания: в блиндаже раненые, там женщина и ребенок.
Андрюшку, раненного в грудь и потерявшего сознание, вынес из блиндажа. Прижимал его плотнее к груди, когда близко разрывался снаряд. Андрюшка тихо стонал, дышал тяжело, с хрипом.
«Не уберег Андрюшку. Не уберег!» — с тоской думал он. А бомбы и снаряды выли и свистели, уже какой раз переворачивая землю на мысе.
Ночью пробрались на заставу колхозники. Четверо пожилых мужиков.
«Давай, Семеныч, жену и дитя твоего. Головой ручаемся за них».
«Может, и солдат тяжелых возьмете?»
«Придем и за ними. Укроем, выходим».
Шестерых солдат унесли в ту ночь колхозники. Пятеро из них остались живы. Не смогли выходить лишь Мазина. И еще Андрюшку. Андрея Омбышева, сына начальника заставы…
Вера Петровна, как и муж, тоже была под властью тяжелых воспоминаний. Сына она тогда похоронила тайком. Три года не знала, жив ли муж, три года жила в постоянной тревоге за себя и за тех, кто спас ее. Если бы немцы узнали, что она жена начальника заставы, не миновать бы виселицы. Только через три года, Когда вернулись пограничники, Вера смогла, не боясь ничего, выплакать свое материнское горе на могиле сына.
А Долов, видя волнение и Виктора Семеновича, и Веры Петровны, мысленно ругал себя за то, что не сказал им заранее о памятнике.
Поставить своими силами памятник погибшим в первый день войны пограничникам предложил он, Долов. Сумел вдохновить солдат. Когда же все было готово, когда стали обсуждать, как лучше организовать встречу с бывшим начальником заставы, замполит предложил:
— Пусть памятник откроют Омбышевы.
— Приятный сюрприз для них, — добавил кто-то.
И Долов согласился. Не подумал, что стушеванное годами горе вновь навалится неожиданно на родителей, оставшихся на склоне лет своих совсем одинокими. Он видел сейчас, какая допущена ошибка, видел, что с Верой Петровной в любой момент может случиться тяжелый обморок.
— Лида, — тихо обратился он к жене, — давай на машину и аптечку вези сюда поскорей.
И хотя аптечка не понадобилась, Виктор Семенович и Вера Петровна отказались от ужина, который предполагалось провести торжественно, и Долов с Лидой отвезли их домой. А через несколько дней старший лейтенант Долов вновь пригласил Омбышевых в гости. На этот раз Виктор Семенович рассказал пограничникам о первом бое, о том, что оставшиеся в живых пограничники почти все вернулись сюда, но уже офицерами. А он сам — подполковником, на должность начальника штаба отряда.
Молчали солдаты. Но вот поднялся один пограничник. Невысокий, хрупкий. Пригладил рукой русый ежик.
— Мы ровесники Шаталова, Жибруна, Мазина. Им так и осталось девятнадцать, как сейчас нам. Случись такое сегодня, не отступим и мы без приказа. Вот мы памятник поставили, фамилии на цементе выбили. Теперь вот и о бое знаем. А через двадцать — тридцать лет кто об этом расскажет? Музей нужно сделать на старой заставе. По всей границе музеи поставить. Своими руками, как дань ровесникам нашим. Нельзя нам одногодков своих забывать!
Часто потом ездил Виктор Семенович на заставу. То просят его показать, где траншея проходила, то посмотреть, так ли выглядел блиндаж после разрыва бомбы. Лейтенанту Малюгину рассказывал о каждом солдате, погибшем в первый день войны. Писал он вместе с лейтенантом письма в те края, откуда солдаты призывались. А однажды…
— Давайте, товарищ подполковник, теперь и о себе расскажите, — попросил начальник заставы. — Ваш портрет и описание службы должны висеть в музее…
— С двадцать шестого началась моя служба. Много трудных лет, не меньше и радостных. Уж не припомнить всего. Тем более вот так, сразу. Приезжайте в гости, вместе с Лидой, за чашкой чаю и порасскажу. С Верой Петровной вспоминать будем.
Приехали Доловы в воскресенье. Лида и на этот раз привезла букет полевых цветов.
— Вы пока цветы к месту определяете, — сказал, обращаясь к женщинам Виктор Семенович, — да стол накрываете, я о сорок четвертом расскажу, — и, повернувшись к старшему лейтенанту, показал рукой на белое двухэтажное здание: — Вон через дорогу — детский сад. Там и располагался штаб отряда. Только границу фронт перевалил, нам приказали участок принимать. Едем колонной сюда, машина головная на мину напоролась. Засада в лесу: фашисты и оуновцы. Так в отряде служба началась. Почти каждый день стычки с бандитами. Меня в самом начале сорок пятого ранило в ногу. Хотели в госпиталь отправить, я отказался. Рана легкая, кость чуть-чуть зацепило. Правда, в лес на операции не мог ездить, вот и проверял тех, кто из германской неволи возвращался. Много людей шло. Парни и девчата. Заводят, помню, девушку, платье на ней ветхое и будто на жердочку надетое. В чем только душа держится? Дал команду, чтобы обед поскорее принесли. Как увидела она хлеб, схватила его, целует, прижимает к груди. Смотрю, а у самого слезы в глазах. У другой девушки туфля модельная, лакированная. Одна. Зачем, спрашиваю. На память, отвечает. Этой туфлей, говорит, хозяйка меня каждое утро по голове била, прежде чем за стол сядет завтракать. И во время завтрака тоже. Я стою, говорит, на коленях у ее ног, а она колотит. Пригляделся я, а у нее вся голова в коросте.
Много народу тогда шло. Худые все, в чем только душа держится. Видишь, намучился в неволе человек, домой спешит, а ты его проверить должен.