– Время – это река, – прошептал вампир, – со своими течениями, водоворотами, бурными порогами и застывшими омутами. Ты видела призраков? Сиды живут по шестьсот-восемьсот лет. Но теперь все, что осталось их душам, – это время от вечерних и до утренних сумерек. Краткий миг для тебя, но целая жизнь – для них.
– Целая жизнь… – повторила Дженна.
– А раны… – Олу Олан Биш кивнул на раскинувшийся перед ними ночной город: – Посмотри на Ка́ахьель! Некоторые раны никогда не заживают. Но твоя, – он улыбнулся, не размыкая тонких губ, – поверь, твоя рана обязательно затянется.
Прищурившись, наемница посмотрела на собеседника.
– А ты знаешь, о чем говоришь, верно?
Вампир промолчал.
– Ты говорил, что я не первая, кто пришел в Ка́ахьель за знаниями, – осторожно произнесла девушка. – Как ее звали? Ту, которую я тебе напомнила… Я вижу, как ты иногда смотришь на меня.
– …Я называл ее Пчелкой, – через некоторое время прошептал Олу Олан Биш. – За упорство и трудолюбие в поиске знаний.
– Она была, – наемница помедлила, – человеком?
– Да…
– И… ну… – Дженна вздохнула. – Ты любил ее?
– Не так, как ты можешь себе вообразить, – очень тихо ответил мужчина. – Для любви, которую знаешь ты, мы были слишком разными. Но да. Я любил ее. Ее красоту, ум… и ее тепло.
– Тепло? – изумленно переспросила девушка.
– Здесь в Айваллине порой очень не хватает тепла… – Олу Олан Биш опустил глаза. – Не хватает даже больше, чем горячей крови. Может быть, оттого и уснули мои родные…
«Слишком разные». Дженна почему-то подумала про мальчика с собакой – про двух призраков мертвой столицы. Повзрослев, она перестала понимать, зачем кое-кто заводит питомцев: не лошадей или боевых псов – не рабочих зверей, а домашних. Однако при виде мальчика и его мохнатого друга что-то внутри у нее улыбалось, а потом обрывалось особенно остро. Наемница не стала озвучивать свои мысли.
– Что случилось? – спросила она.
– Как и ты, она была чрезмерно любопытной, – ответил собеседник. – В конце концов я потерял ее…
– Мне жаль… – вздохнула Дженна.
– Лет уж двести прошло, – задумчиво прошептал морой. – Двести лет – для людей. И один миг – для меня. Таково это время…
Ствол Кутупаан был идеально гладким. Он отливал серебристым блеском, будто был выкован из драгоценного металла. Забраться по нему вверх не представлялось возможным. Однако у его подножия, на самой крыше библиотеки, росли другие деревья. В ветвях одного из них и устроилась Дженна.
Здесь она сама себе казалась крохотной букашкой, а древний Айваллин, раскинувшийся перед ней, выглядел сказочным лесом в окружении бесчисленных террас озер, водопадами переходящих из одного в другой. Вода в водоемах отливала разными цветами, точно палитра неведомого художника: зеленые, синие, оранжевые, желтые, красные – они искрились в лучах заходящего солнца.
Дженна дышала, слушала и любовалась миром. В воздухе разливался аромат весны. Ветер шелестел в листве, и в преддверии сумерек затихал птичий гомон. С улыбкой девушка слушала деловую возню готовящихся ко сну дневных созданий: фырканье, писк и частое биение их маленьких горячих сердец; и спокойное мерное дыхание еще спящих детей ночи.
Жизненная сила витали текла по их венам медленно. Она хранила куда меньше тепла, зато даровала нечисти более продолжительный век. И в это общее многоголосье вплетался еще один ритм – опасная песня, что поддерживала жизнь там, где ее больше не должно было быть…
В этой богатой оттенками мелодии мертвого города Дженне открылась особенная красота. В ней девушка ощутила далекий отголосок неведомого – того, что за границами Ка́ахьеля, где более простая и понятная мелодия витали звучала слишком громко, она почти не слышала.
Наемница убивала и видела смерть как часть круговорота жизни. Она прикасалась к мертвой воде… Но лишь сейчас впервые увидела ее источник. Будто меркнущий свет дня обнажил перед ней сокрытое до поры звездное небо.
Сила иная, непознанная и мощная, звучала из его глубин, из самой бездны. Неведомое притягивало и манило. Забыв страх, Дженна позволила его мелодии наполнить себя. Девушка прикрыла глаза и запела, отдаваясь во власть новой музыки.
Она пела, и мелодия рождала слова, а слова складывались в песню. Дженна пела об эльфийской деве, что потеряла возлюбленного. Она пела и улыбалась, но слезы катились по ее щекам. То были слезы и радости, и горя, ибо девушке удалось вырвать душу ведьмака из когтей врага.
Она потеряла любимого, но сумела вернуть его в круговорот жизни. Для этого Джиа, словно та эльфийская дева, призвала страшные силы. Бездна не забрала наемницу, но взглянула на нее и с тех пор уже не отводила пристального взора… И Дженна смотрела в ее черные глаза, смотрела и пела об эльфийской чародейке, что познала красоту бездны.
Она пела о смерти и возрождении, о печали и радости, о любви и разлуке. Она пела, и голос ее не был столь же послушным, как прежде, однако он становился немного увереннее с каждым вдохом.
Она пела все громче и звонче. И призрачные насекомые кружились, играли в ее волосах и сияли все ярче. А в высокой кроне Кутупаан, там, где его стальные ветви касались облаков и даже птицы не вили гнезда, ее песне внимал черный коршун.
11. Драконы
Во времена незапамятные возгордились люди силами своими сверх меры и возомнили себя превыше всех иных существ и даже богов. Послал тогда Единый Создатель на земли их змея крылатого, чтобы творил змей тот шаркани людям беды страшные.
Но лютовал шаркани без меры всяческой. Стал он требовать себе жертв человеческих, девиц молодых да пригожих. И никто из людей не мог ему воспрепятствовать, ибо силы их были малы, а от богов они отвернулись.
Случилось так, что одной из юных принцесс удалось сбежать от змея страшного. Спряталась дева в храме гор священных и стала молитву читать древнюю. А шаркани взбесился, осерчал да и вышиб врата храма языком чудовищным.
Однако услышали молитву принцессы хранители тех земель. Схватили они змея за язык его мерзкий руками огненными. Тут-то шаркани и конец пришел.
Мрачные леса Ка́ахьеля остались позади, а впереди утренним светом искрилась изумрудная равнина. Бесчисленные озера были густо разбросаны по ней, словно россыпи зеркальных осколков. Притоки рек и ручьев, сплетаясь в узорчатую вязь, вливались в единое мощное русло.
Кена́ш, змеей вившаяся вдоль Озерного края, была детищем двух больших рек: Та́уиль и Дунду́рмы. Она образовывала естественную границу между королевствами – между миром живых и мертвых, отрезая леса Ка́ахьеля от бо́льшей части Озерного края.
На востоке Кенаш исчезала в запретной эльмха'рамейдской пуще, и потому последние столетия мало что нарушало покой ее течения. Но сейчас на синих водах можно было увидеть редкие корабли и лодки. Холодный северный ветер наполнял их бурые паруса.
Некоторое время черный коршун кружил над долиной, а затем повернул обратно на северо-восток. Ближе к вечеру он вновь приблизился к Аркху. Там, где в преддверье гор расступались леса и обнажалось плато Сия́х, он увидел лагерь.
Всю равнину, сколько она могла вместить, занимали палатки и шатры, пестрели знамена и дымили костры: три тысячи человек – небольшое войско. Что же заставило людей отринуть не только страхи, но сам глас здравого рассудка?
Такое скопление народа означало, что появление неупокоенных мертвецов, почуявших запах живой плоти, было лишь вопросом времени. Сразу за базальтовой тесниной, что отделяла Туй-гай от плато Сиях, взору его открылась новая картина.
Заросшее ржавым лишайником плато потемнело от запекшейся крови. Проход к древнему виадуку, единой каменной аркой соединяющему берега ущелья, преграждала туша громадного змея. Внушительное тело его было проткнуто таким количеством копий, что походило теперь на гигантского ежа. Обезглавленные длинные шеи переплелись клубком.
Скупые солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь дымное дыхание далеких вулканов, плясали на темной чешуе, вздыбленной острыми иглами гриве и массивных перепончатых крыльях с характерным рисунком, что напоминал бурое птичье оперенье. Светло-золотистые крапинки на перьях говорили о том, что убитый дракон был самкой.
– …Одно дело, когда страдают преступники и негодяи! – воскликнул Трох Картриф. – Но за что боги покарают матерей и детей? Где тут справедливость?
От огорчения брауни как будто съежился, стал смуглее и ниже. Он даже ворчать перестал. Ах, лучше бы он ворчал себе на здоровье! Весь путь от Айваллина Трох провел в глубокой задумчивости, сам почти не ел, а готовить стал и вовсе отвратительно. Зная характер друга, Гвирдр Драйгр запретил мракоборцу и фее приставать к брауни с расспросами.
Долгое время они ехали молча. Однако теперь, когда до гор Туй-гая было рукой подать, тролль стал заметно нервничать. Правя лошадками, он то и дело оглядывался назад и хмурил зеленый лоб, а вместо веселых песен бурчал себе под нос что-то на тролльском. В конце концов Гвирдр решился поговорить с другом. Наемница и мракоборец, уставшие от воцарившегося напряжения, вздохнули было с облегчением. Но очень скоро стало понятно, что ученый диспут грозит перерасти в серьезную ссору.
– Справедливость? – переспросил зеленокожий книжник. – Каждый должен отвечать сам за себя, так я считаю. А уж что там задумал Единый, нам понять не дано… Куда важнее верить… Верить в Его мудрость! А от бесполезных размышлений и до болезни недалеко.
– Да как же это? – взвился брауни. – Как можно не думать о боли, когда у тебя голова разрывается?
– А ты не прыгал бы выше нее, голова и не болела бы, – проворчал Гвирдр. – Сначала книга с ка-пакайского базара, теперь древо Знаний… Говорил же я тебе…
Он рыкнул и закончил фразу парой словечек, весьма далеких от научных выражений. Брауни в свою очередь не остался в долгу.
Григо Вага высунулся из повозки и вопросительно посмотрел на Дженну. Их обоих попросили не встревать. Поймав взгляд мракоборца, девушка пожала плечами. «Из всех троих лишь Трох Картриф обратился непосредственно к древу, и только ему знание принесет печаль…» – вспомнила она слова мороя.