махта благодарно кивают ему в ответ. Мол, узнал, узнал профессор, не случайно мы его пайками в складчину подкармливали. Кто из них выжил? Кто вернулся домой? Кого зарыли в русской земле, где-нибудь под Сталинградом, – неизвестно. Да это и не важно. Есть только тихий голос Ляпишева да незабываемый аромат, аромат лепестков, лепестков роз…
Это Фея, невидимая, бесшумно ходит по рядам и бросает из корзинки пригоршнями усохшие слегка цветы. Лепестки застревают в волосах слушающих, ложатся им на плечи. Казалось, что пошел мягкий цветочный дождь.
И жизнь каждого от этого наполнялась смыслом. Один станет бандитом, а затем банкиром, но и в этом сценарии будет гореть жарким пламенем алый лепесток: банкир-бандит издаст сборник стихов. Другой создаст Speed-info. Пошлость, конечно. Но в каждом брошенном на грязный асфальт газетном листке может оказаться втоптанный в нечистоты лепесток, оставшийся еще от той памятной лекции. Как в том выпуске «Московского комсомольца», посвященном трагедии в Нефтекамске. Трагедия отца и сына, словно случайно попавшая в сети большая океанская рыба, будет плескаться и биться в мелком газетном формате, пытаясь вырваться в свободную стихию других, высоких смыслов и невероятных глубин, на бескрайний простор некоего не написанного еще Большого Романа. Эта трагедия, как и весь Роман, просто будут ждать своего автора. Рычков найдет неизвестный автограф Пушкина в груде никому не нужных бумаг – и умрет. Наверное, он напрямую соприкоснется с Великой Книгой, которая потребует от искателя, может быть, слишком большую цену – жизнь. Увидевший Бога – умрет. Книга опасна. На Нее надо выходить подготовленным. В малом Она доступна каждому, а в большом? Например, автограф Пушкина? Возьмет и убьет, если ты не готов, если душа не чиста или не познал каких-то истин. Не познал, как Сашка Рычков, в силу возраста. И вдруг – бац: Книга призвала тебя. Ты сразу нашел ляпишевский лепесток, нашел и понял, зачем он. Значит – цель достигнута и жить больше незачем: «Умри, Денис, лучше не напишешь!» – как воскликнул, обращаясь к Давыдову, тот же Пушкин, чей автограф так неосторожно и нашел Саня Рычков, когда ему, Сане, исполнилось всего 25. Ровно половина от возраста Дон Кихота. Но при чем здесь Дон Кихот? Просто Ляпишев годам к пятидесяти очень на него похож был: та же бородка клинышком, тот же острый книзу подбородок и тот же аскетизм во взоре. Большая, Великая Книга, которую и пересказывал тихим голосом своим на каждой лекции профессор Ляпишев, давала знать о себе повсюду: иногда жестоко, иногда милостиво. Просто никто не мог понять этого. И все удивлялись, почему старик за любой, даже самый плохой ответ на экзамене ставит 4 или 5. И никак не ниже. А и то сказать! Ну, в самом деле, что за дело: прочитал студент полный список заданной по теме литературы или не прочитал ничего. Все равно никто из них по молодости даже и не догадывался, что происходит, не догадывался, что речь идет на лекциях не о литературе в целом, а об одной лишь Книге, которая каждый раз меняет свое обличье под пером того или иного автора. Варианты старик не очень ценил. Он больше на принцип шел. Старику в этом смысле было легко: ему покровительствовала Фея, Фея Розового Куста. За что и почему Ляпишеву выпала такая честь? Этого не знал никто.
После изнурительного зачета, на котором он проявил необычайное мягкосердечие, Воронов вновь встретился с доцентом Сторожевым. Встретились они на кафедре, на третьем этаже, в 313-й аудитории.
Ты чего такой радостный, Женька? Словно весь изнутри светишься.
Скажи, Арсений, Ляпишев давно умер?
Лет десять назад, а что?
Ничего. Я его сегодня видел.
Как показалось Воронову, доцент нисколько не удивился такой новости. Помолчав немного, он только спросил:
Где?
Что где? – не сразу въехал профессор.
Где он тебе явился?
По дороге на зачет я вслед за тобой проходил через атриум…
Значит, в атриуме, да?
Да.
А где, Женька, где конкретно? В каком месте произошла встреча?
А почему это так важно?
Потом объясню.
В самом центре.
Серьезно?! В самом центре? Не шутишь?
А чего мне, собственно говоря, шутить. В центре зала, то есть атриума, я и столкнулся нос к носу с Ляпишевым, который уже не один год считается покойным. Меня удивляет, Арсений, что поражен ты не самим фактом подобной встречи, а, скорее, географическими или, точнее, геометрическими координатами того места, где все и случилось. Можно подумать, что покойники в нашем университете расхаживают по зданию, словно у себя дома. Кстати, а Гога Грузинчик тоже того?
Чего того?
У нас учился?
Нет. Он закончил институт Азии и Африки.
Значит, он лекций Ляпишева не слушал?
Слушал. Я его сюда приводил. Старик уже совсем плох был и читал так, что его еле слышали даже первые ряды. Студенты обнаглели вконец: ходили, выходили из аудитории, чавкали. Только мы с Гогой как вкопанные сидели. Нет. Поначалу – мы как все. И Гогу я даже приглашать не решался: ну что ему на живой труп смотреть. А затем я совсем обнаглел и начал стул ставить рядом с Ляпишевым. Он на меня смотрел, как собака, которая сказать что-то хочет, но не может. И слезы, слезы у него в глазах. Мне стыдно стало, и я от этого отказался. Но вот очень скоро настало время диктофонов. И я принялся записывать еле слышный голос Ляпишева. А потом мы с Гогой этот шепот начали расшифровывать.
И что? Что получилось в результате?
Гога стал ходить на лекции, как на работу. Ни одну не пропускал. Сидит. Ничего не слышно. А он все равно со старца глаз не сводит, словно изо всех сил старается в мысли ляпишевские проникнуть. А после лекции заберет у меня записи – и к себе, под предлогом, что он их, записи, сам расшифрует и на машинке распечатает. Тогда мы о компьютерах только мечтали. Гога в этом смысле был кремень. Обещал – сделал. Вот тогда я и начал вчитываться в эти самые лекции, Гогой Грузинчиком расшифрованные.
Ну и что же ты вычитал там?
Очень странные вещи.
Какие же?
Профессор Ляпишев, видно, поняв, что он уже ни до кого не достучится, кроме нас с Гогой, решил лекций в обычном смысле слова не читать. Все это было накануне его кончины. Он, кажется, оставлял нам, двум школярам, что-то вроде завещания.
Так! Все интересней и интересней получается. Как сказала Алиса, залезая в кроличью нору. Что это за завещание такое, Арсений?
О Дон Кихоте.
Не понял.
Вместо лекций Ляпишев перед смертью еле слышным голосом надиктовывал нам все, что он думает о Дон Кихоте и о Сервантесе.
О Дон Кихоте?
Да, да! Ты не ослышался. О Дон Кихоте. Но только не о литературном персонаже, а о живом, понимаешь, живом человеке по имени Алонсо Кихано, действительно жившем в XVI веке в Испании. Мы сначала с Гогой решили, что старик с ума спрыгнул. Ляпишев об этом Алонсо Кихано, как о ближайшем родственнике, рассуждал.
Воронов еще раз вспомнил, что Ляпишев к годам пятидесяти необычайно начал походить на хрестоматийный образ Дон Кихота. Видно, в этом внешнем облике нашло свое отражение внутреннее состояние Бориса Ивановича, когда он сам достиг возраста Алонсо Кихано. Затем это сходство незаметно исчезло, когда профессор перевалил на седьмой десяток. Именно таким, слегка грузным и неповоротливым, и застал молодой тогда еще студент Воронов любимого профессора. Сторожев с Грузинчиком встретили его уже после восьмидесяти. Облик Дон Кихота окончательно растворился в старческой немощи. Остались лишь одни фотографии. Они-то и попались как-то на глаза Воронову.
Ляпишев рассуждал в том духе, – продолжил Сторожев, – что суть этого романа, который, по его мнению, лишь по недоразумению принимают за роман в обычном смысле слова, так вот, суть этого произведения человек может постичь лишь после пятидесяти, когда совпадут, по его словам, необходимые временные циклы.
Так, так. Опять мистика.
Как хочешь воспринимай это, Женька, но мы с Гогой, когда во всем разобрались и записи расшифровали, то поверили в это безоговорочно.
Наверное, поэтому Гога твой себе руку в Ленинке и оттяпал.
И тут Воронова словно током ударило. Он невольно еще раз вспомнил про своего университетского товарища Сашку Рычкова. В том случае отрубленной кистью не обошлось. Все сепсисом закончилось. И могилкой преждевременной. Воронов вспомнил, как поразила его тогда, в далеком 1982 году, эта смерть. Рычков, казалось, излучал здоровье: маленький, коренастый, в очках и с дурацкими усиками, которые ему страшно не шли. Почему-то он себя считал человеком бунинской поры, выражался всегда высокопарно и девчонкам не только не нравился, а вызывал легкое отвращение, как сыр камамбер с плесенью. В университете за глаза его прозвали Раков-Сраков, за настырность и туповатость, наверное, и еще за бунинскую таинственность в придачу. Рычков буквально убивал всех своими рассказами о предках-боярах. Скорее всего, предки эти действительно были, но противные усики больше шептали о каком-нибудь парикмахере и явном вырождении, нежели о благородстве. Однако энергии в пареньке было – хоть отбавляй. Как-то они вдвоем на летних каникулах решили прогуляться от Опалихи до музея-усадьбы Архангельское. Это довольно приличное расстояние. Рычков пробежал его как ни в чем не бывало. Затем сделал круг по самому музею и в конце предложил так же пешком вернуться в Опалиху. Вернулись. Сели на электричку. Добрались до Москвы, и будущий открыватель пушкинского автографа побежал от «Рижской» до своего «Аэропорта» на своих двоих, упорно игнорируя услуги муниципального транспорта. И это почти через пол-Москвы! И вдруг такой человек взял и без всяких видимых причин умер. А Гога, если верить Сторожеву, алхимией увлекся и про Книгу рассуждал в клубе книгочеев-гурманов совершенно открыто. Нет ли здесь какой связи? Не сама ли Книга такое с Гогой проделала? И это еще полбеды. Можно сказать, парень отделался легким испугом. Но если Гога Грузинчик чего нахимичил, или, точнее сказать, наалхимичил со своим философским камнем, то последствия могут быть самыми непредсказуемыми. И что, если Книга одной Гогиной рукой не обойдется и потребует в качестве искупительной жертвы чего-то большего?