Скажу больше, Мигель, человек, поскольку он человек, поскольку он наделен сознанием, уже тем самым, в отличие от какого-нибудь осла или свиньи, является животным больным. Сознание – это болезнь, Мигель, это болезнь!
Но бессмысленно делить людей на больных и здоровых. За неимением единого понятия здоровья еще никто не доказал, что человек по природе своей должен быть абсолютно здоровым.
Некий педант, повстречав Солона, оплакивающего смерть своего сына, сказал ему: «Что же ты плачешь, ведь это бесполезно?» И мудрец ответил ему: «Потому и плачу, что бесполезно». Это и есть, Мигель, проявление трагического чувства жизни. Это трагическое чувство жизни могут иметь, Мигель, и имеют не только отдельные люди, но и целые народы. Например, мы, испанцы, в полной мере наделены этим чувством.
Возможно, кому-то мои рассуждения покажутся болезненными. Но что такое болезнь? И что такое здоровье?
Быть может, именно болезнь была главным условием так называемого прогресса, и прогресс как таковой есть не что иное, как болезнь.
Кто не знает библейского предания о трагедии, разыгравшейся в раю? В раю наши прародители жили в состоянии абсолютного здоровья и невинности. Яхве дозволил им вкушать плоды от древа жизни, и все творение было предназначено для них; только одно Он запретил им: вкушать плоды от древа познания добра и зла. Но они, поддавшись искушению Змия, который является символом мудрости без Христа, вкусили от плода древа познания добра и зла, и с этого момента они стали подвластны всем болезням, в конце концов ведущим к смерти. Их уделом стали смерть, труд и прогресс. Ибо прогресс, согласно Библии, возникает в результате первородного греха.
Если бы здоровье не было абстрактной категорией, Мигель, то есть тем, чего, строго говоря, не бывает, то мы могли бы сказать, что абсолютно здоровый человек уже не был бы человеком, а был бы неразумным животным. Неразумным за неимением какой бы то ни было болезни, которая разжигала бы в нем огонь разума. Истинной болезнью и болезнью трагической является то, что пробуждает в нас жажду познания ради наслаждения самим познанием, ради удовольствия вкусить от плода древа познания добра и зла.
«Все люди от природы стремятся к знанию» – так Аристотель начинает свою «Метафизику».
Познание служит потребности жить и прежде всего инстинкту самосохранения. Человек видит, слышит, осязает, обоняет и ощущает на вкус только то, что ему необходимо видеть, слышать, осязать, обонять и ощущать на вкус для того, чтобы сохранить свою жизнь.
Однако мы должны понимать с тобой, Мигель, что есть один мир, мир чувственный, дитя голода, и есть другой мир, мир идеальный, дитя любви. И так же как есть чувства, служащие познанию чувственного мира, существуют чувства, в наше время большею частью спящие, служащие познанию мира идеального. Так почему же должны мы отрицать объективную реальность творений любви, инстинкта бессмертия, в то время как признаем объективную реальность творений голода, или инстинкта самосохранения?
Кто возьмется доказать, Мигель, что не существует мира невидимого и неосязаемого, воспринимаемого нашим внутренним чувством, которое служит инстинкту бессмертия?
Клопы, или паразиты, Мигель, живя во внутренностях более высокоразвитых организмов за счет внутренних соков последних, не нуждаются ни в зрении, ни в слухе, и тем самым для них не существует ни мир видимый, ни мир звучащий. Если бы у клопов, Мигель, было настоящее сознание и они могли отдавать себе отчет в том, что тот, в чьих внутренностях они живут, верит в существование иного мира, они бы наверняка сочли это бредом и сумасшествием.
Пойми, Мигель, мы обречены с тобой на то, чтобы прослыть безумцами, ибо верим в объективную реальность творений любви, а кругом развелось слишком много клопов, живущих лишь нашими соками, нашей кровью.
Ты услышал мой стон, Мигель, и пришел мне на помощь.
Конечно, Учитель, а как же иначе? Ваш стон был столь силен, столь притягателен, что я, кажется, смог бы услышать его и за тысячу миль отсюда.
– Знай, Мигель, что я стонал не за себя, не из-за своей боли только. Душераздирающие стенания великих поэтов всех времен и народов исторгало это грозное видение быстротечных волн жизни.
Тщета мира, тщета всего происходящего и любовь – вот две главные и глубинные ноты той скорби и того стона, что ты услышал, Мигель, находясь за оградой венты де Квесада. Эти две ноты не могут звучать порознь и образуют созвучие. Ощущение тщеты бренного мира сего, Мигель, и ввергает нас в Любовь. Ввергает, мой дорогой Мигель, как в пучину морскую, как в бездну.
«Все проходит!» – стонем мы в ночи. Вот постоянный припев тех, кто испил из источника жизни, припев тех, Мигель, кто насладился, вкусив сполна от плода древа познания добра и зла.
Быть, быть всегда, быть без конца, жажда бытия, Мигель, жажда бытия мучает нас и вызывает в душе нашей тот стон, что и привелось услышать тебе, услышать одному на всем белом свете, потому что ты, Мигель, не клоп, не паразит. Ты не живешь за счет других, ты не питаешься чужой кровью, чужими соками.
Жажда, Мигель, еще большего бытия! Это голод по Богу говорит в нас! Жажда любви, увековечивающей и вечной! Быть всегда, Мигель! Быть Богом! «Вы будете, как боги!» – так согласно Книге Бытия говорил Змий первой паре влюбленных.
Учитель! Остановитесь! Это ересь!
Знаю, Мигель, знаю! Но признайся, и тебя мучает, сжирает изнутри голод по личному бессмертию. Наше усилие бесконечно пребывать в своем собственном существовании и является самой нашей сущностью, Мигель. Это и есть основа всякого познания. Мы просто не можем сознавать себя несуществующими, Мигель.
Видимая вселенная мне слишком мала, она подобна тесной клетке, об решетки которой бьется моя душа; в ней мне не хватает воздуха, чтобы дышать. Раз за разом, снова и снова, я хочу быть собой и в то же время беспредельно распространить себя в пространстве и бесконечно продлить себя во времени.
Когда я созерцаю безмятежное зеленое поле или ясные очи, из которых выглядывает родная и близкая мне душа, мое сознание, Мигель, растет и ширится, я чувствую диастолу души и впитываю в себя окружающую меня жизнь, и я верю в свое будущее; но тотчас же таинственный голос нашептывает мне: «Ты перестанешь существовать!», меня накрывает крыло Ангела смерти, и систола души затопляет мое духовное нутро кровью божества.
Вспомни историю, Мигель, если для живых строились лишь землянки да соломенные хижины, которые разрушались от непогоды, то для мертвых возводились надгробные сооружения, и камень первоначально использовался для гробниц, а не для жилищ. Дома мертвых, а не дома живых были так крепки, что преодолели века, то были не временные, но постоянные жилища.
Этот культ – не смерти, но бессмертия – зачинает и сохраняет религии. Человек есть животное больное, ибо он отличается от всех других представителей животного мира тем, что хоронит своих мертвецов.
Учитель, позвольте перебить вас, – неожиданно вмешался Мигель. – Я слышал от кого-то, что и слоны хоронят своих сородичей. Во всяком случае, они засыпают их землей и ветками, а потом любят приходить к местам захоронений.
Слоны?
Да, Учитель, слоны.
Никогда не слышал про такое. Какие, однако, благородные гиганты. Спасибо, Мигель, за такое уточнение. Про слонов-то я и не подумал. Обязательно обдумаю на досуге этот факт. Он может существенно изменить весь ход моих мыслей. Но почему, скажем так, слоны и люди стремятся похоронить своих мертвых? Ответ один: их бедное сознание стремится избежать своего собственного уничтожения. Их дикий дух не может удовлетвориться миром, он восстает против мира и постигает себя как нечто отличное от него. Люди и слоны, мой друг, хороня своих мертвых, хотят приобрести другую жизнь, которая не была бы жизнью в том же самом мире. И таким образом земля рискует превратиться в гигантское кладбище, прежде чем сами мертвые перемрут.
И слоны нам в этом помогут, да, Учитель?
Помогут, помогут, Мигель. Но мы изо всех сил продолжаем цепляться за жизнь, цепляться судорожно, из последних сил, несмотря на этот глобальный культ мертвых, столь распространенный среди людей и слонов.
Мне довелось слышать рассказ об одном бедном умирающем косаре. Когда священник его соборовал и приступил к миропомазанию рук, этот бедняк отказался разжать правую руку, которой он зажал в кулак несколько жалких монет, не понимая того, что вскоре ни его рука, ни он сам уже не будут ему принадлежать. Вот так и мы сжимаем кулак, пытаясь зажать в нем этот мир, Мигель.
Кто-то как-то признался мне, что когда, будучи вполне здоровым физически и предчувствуя близость насильственной смерти, помыслы его были сосредоточены на жизни, то он хотел за те немногие дни, что были ему отпущены, написать книгу.
Книгу, Учитель? Я не ослышался?
Да, Книгу. Но вернемся к самой сути нашего разговора. Ты, Мигель, высказался в том духе, что мои рассуждения о жажде бессмертия – еретические по своей сути?
Я просто против того, Учитель, чтобы называть себя Богом.
И ты прав, Мигель. Здесь у нас в Испании нам не раз приходилось слышать, что лучше быть убийцей, разбойником или прелюбодеем, чем либералом, то есть еретиком. Самый тяжкий грех – неповиновение Церкви, непогрешимость которой оберегает нас от разума.
Но именно Церковь, Мигель, опирается на теологию, на труды Блаженного Августина, Боэция и Фомы Аквинского.
Человек, будучи пленником логики, без которой он не может мыслить, всегда стремился поставить ее на службу своим желаниям, и прежде всего своей фундаментальной жажде бессмертия. Всегда логику стремились поставить на службу теологии и юриспруденции. Латинский богослов шел по стопам римского адвоката. И все измышления, претендующие на рациональное и логическое обоснование нашего голода по бессмертию, Мигель, были не чем иным, как адвокатурой и софистикой. И так называемая рациональная теология есть не что иное, как адвокатура.
Теология исходит из догмы, а догма, в первоначальном и самом прямом значении этого слова, означает декрет, то есть то, что является непреложным законом. Вся наша теология, Мигель, исходит из этого юридического понятия. Для теолога, как и для адвоката, догма, закон, есть нечто раз и навсегда данное, исходный пункт, который не обсуждают, а применяют в самом буквальном его смысле.