— Ты страшный человек, Никита Витальич… Я вот думаю — а может, не стоит их убивать? Люди всё же, божьи души, хоть и магометанской веры… Заставим бросить оружие, свяжем и пойдём себе, а они пусть полежат тут в холодке?
Гр — р-рах!
Гр — р-рах!
Хр-р-рясь!
Хр-р-рясь!
— Это не вы ли, вашбродие, только что предлагали их стрелять им в спины? — я склонился к самому уху Ростовцева, отчего эффект от иронии пропал даром. — И вообще, не делайте мне смешно, как сказал бы наш общий друг Соломон. Во-первых, мамлюки, пока живы, оружие из рук не выпустят, не то у них воспитание. А во вторых — вы что, хотите оставить их тут связанных на съедение крысам — и меня обвиняете в жестокости?
Гр — р-рах!
Гр — р-рах!
Хр-р-рясь!
Хр-р-рясь!
— А что, здесь действительно водятся крысы-людоеды? — брови поручика поползли вверх. Слышал я подобные байки, но всегда думал — враньё…
— Здесь много чего водится. А если серьёзно — нельзя оставлять за спиной способного к сопротивлению врага. И свидетелей тоже оставлять не стоит. Это не та война, к которой вы привыкли, поручик — с кавалерийскими атаками, знамёнами, барабанным боем и благородством по адресу пленённого неприятеля. И правила тут самую малость другие.
Гр — р-рах!
Гр — р-рах!
Хр-р-рясь!
Хр-р-рясь!
Приговоренные мамлюки старались вовсю. Ещё немного, прикинул я, и они сломают рукоять кирки. Или погнут лом. Заставь дурака Богу молиться… то есть Аллаху…
Поручик задумался, почесал стволом нагана переносицу — слава богу, ударник он взвести не успел.
— Да ведь случай-то какой удобный! — Ростовцев чуть не взвыл от досады. — Если уж стрелять их, болезных, то непременно здесь. Сам видишь: места много, стоят порознь, света тоже хватает — как на ладони каждый виден… С первых выстрелов мамлюков положим, прочих не задев. А дальше в коридоре, небось, сгрудятся будут, как стре…
Оглушительный треск не дал ему закончить. Видимо, потайнайная дверь не выдержала очередного удара киркой и сорвалась с петель — и улетела в темноту коридора, увлекая за собой кирку вместе со вцепившимся в её рукоять мамлюком. Янкель издал горестный вопль и принялся раскачиваться из стороны в сторону, схватившись за голову.
— А жид-то не верил, что дверь получится сломать. — прошипел Ростовцев. После недавней какофонии тишина в подвале была какой-то ватной, в ней вязли малейшие шорохи. — Ладно, твоя взяла, Витальич, пусть пока поживут. Только ты особо не тяни, мало ли что там дальше будет…
«Случайностей не бывает!» Эту чеканную формулу произносят обычно многозначительным тоном, подразумевающим, что говорящий причастен к некоему высшему знанию, которое позволяет ему делать такие веские утверждения. Гжегоша коробило всякий раз, когда ему приходилось слышать или читать эту фразу, полную никчёмного пафоса и откровенно конспирологического душка.
Бывают! И ещё как бывают. Вот, к примеру, сегодня…
С утра, отработав положенный наряд на эскадронной конюшне (уланы Восьмого уланского полка стояли в небольшом сельце за Дорогомиловской заставой), он вместе с пятью сослуживцами отправился в Москву. У одного из улан их роты двоюродный брат состоял в Императорской гвардии, и как раз сегодня он праздновал производство в хорунжие. Грандиозная пьянка намечалась прямо на Красной площади, у большого костра с жаровнями и вертелами; вина и прочих горячительных напитков было запасено сверх всякой меры, а кузен новопроизведённого и его спутники прихватили с собой огромную корзину с овощами и зеленью, и главное — трёх поросят и барашка. Их, связав копыта, перекинули через сёдла и так и везли через весь город, сопровождаемые завистливыми комментариями встречных солдат.
Гжегоша выручило то, что он по праву считался среди сослуживцев мастером жарить на вертелах цельные туши поросят и баранов, и только из-за этого избежал общей участи свалиться от неумеренного количества выпитого вина, рома, водки, коньяка и снова водки. И ухитрился заметить идущую через площадь группу людей довольно странного состава.
Трое мамлюков Императорской гвардии, штатский в проволочных очках, еврей в характерной шапке и с пейсами, гусарский лейтенант и… девушка характерной восточной наружности. Он сразу узнал её в рабочем конноегерьском мундире, а узнав — разом стряхнул с себя остатки хмеля.
Он уступил место у вертела едва держащемуся на ногах улану и со словами: «смотри, поворачивай, чтоб со всех сторон прожарилось…» заторопился к импровизированной коновязи, где они оставили своих лошадей.
Делия и её спутники скорым шагом удалялись в сторону Варварки. Он Гжегош торопливо пристегнул её к висящему рядом седлу шапку-рогатувку, засунул в чемодан панталер, а саблю в ножнах зажал под мышкой. Накинул плащ, а за пояс засунул пару пистолетов и, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, поспешил следом за подозрительной компанией, опасаясь только окрика в спину: «Эй, Гжегош, пся крев, куда ты? Мясо же подгорает!»
Ему повезло — не заметили и не окликнули. Следуя в половине квартала за алжиркой и её эскортом, он миновал старинные постройки усадьбы бояр Романовых, практически не тронутые пожаром, свернул вниз, к Зарядью и углубился вслед за ними в хаос пепелища, оставшееся на месте выгоревшего дотла Глебовского подворья. Зачем он их преследует, чего хочет этим добиться — поляк не смог бы ответить, но интуиция его прямо-таки вопила: «только не упусти!»
Доверять своей интуиции Гжегош привык. А потому — спрятался за полуобвалившуюся кирпичную стену, дождался, когда преследуемые один за другим спустятся в подвал, вход в который скрывала груда обугленных досок. Медленно досчитал до десяти, вытащил из-за пояса пистоль, взвёл курок и, стараясь ступать как можно осторожнее, двинулся следом.
III
Смрад был чудовищный — густопсовый, как образно выразился старина Прокопыч. А может, густогиеновый или даже густольвиный — цари зверей, тоже, насколько мне известно, воняют преизрядно. Здешний запах уж точно не уступал им в плане воздействия на обоняние — он валил с ног, перехватывал дыхание, разъедал слизистые, заставлял содержимое желудка подкатываться к горлу кислым комом. Испарения немытых человеческих тел и прочих продуктов жизнедеятельности; вонь прогорклого масла, протухшей рыбы, чего-то горелого, прокисшего, сгнившего смешиваясь, создавали непередаваемое амбре застарелой выгребной ямы, расположенной по соседству с вокзальным «туалетом типа сортир». Несчастные родичи Соломона Янкеля торчали тут уже третью неделю, лишённые притока свежего воздуха, обходясь парой плошек воды на человека в день, вынужденные справлять естественные нужды в неглубокую яму в кирпичном полу, прикрытую кое-как досками. Даже я, находясь на расстоянии в два десятка шагов от этого скорбного прибежища, едва сдержал тошноту, а доносящиеся из-за полуприкрытой двери звуки неопровержимо свидетельствовали о том, что ни Делия, ни француз-математик с этой задачей не справились. Насчёт мамлюков я не был уверен — лужёные желудки сынов североафриканской пустыни способные перенести многое.
А ещё — звуки, сливающиеся в единый угнетающе-тоскливый гул: женский плач, детские крики, причитания стариков, пронзительный мяв невесть как оказавшейся в этом маленьком филиале еврейского ада кошки…
— Всё. — прошипел мне на ухо Ростовцев. — Нету больше моего терпения. Как выходят они из этой клоаки — валим ко всем чертям, пока я сам тут не застрелился от этой вони.
Я пожал плечами. Строго говоря, поручик прав — проводник показал д'Эрвалю прибежище единоверцев, а что до остального, то вряд ли гасконец рискнёт расспрашивать его при всех. Требуется вдумчивый допрос прямо на месте действия — а, главное, за эти полчаса блужданий по подземельям у меня выработалось ощущение, что я и сам, без чьих-либо указаний знаю, куда идти. Одно из низких ответвлений коридора, мимо которого Янкель просеменил, не задержавшись, показалось моей вновь открывшейся «чуйке» весьма перспективным, да и взгляд, который на ходу бросил в ту сторону кантор, навевал на размышления. Знает ведь, шлемазл эдакий, как пить дать, знает — но хочет быть хитрее одесского раввина. Наверняка уже сообразил, что мы крадёмся следом за их гоп-компанией и вот-вот пустим в ход оружие. Рассчитывает сдёрнуть под шумок? Или надеется, что мы перебьём или хотя бы выведем из строя друг друга — и тогда проблема снимется сама собой? Если так, то зря — мы с Ростовцевым вовсе не собирались устраивать здесь битву титанов в подземном мире, соревнуясь в силе, владении оружием и воинской удаче.
Склеп-убежище, где пряталась родня Янкеля и ещё три еврейских семейства, включая раввина Глебовской синагоги с супругой и детьми, соседствовал с довольно просторным залом. Дверь — прочная, из тёмных дубовых досок, точная копия той, что мамлюки выламывали в соляном подвале — то ли не была заперта вовсе, то ли её открыли изнутри после условного стука. Мы проводили процессию взглядом, притаились в густой тени по дальним углам и принялись ждать.
Первым появился один из мамлюков — на плече он волок кирку и лом — к моему несказанному восторгу, слегка погнутый. Крепко всё же строили давно позабытые московские мастера…
За мамлюком следовал д'Эрваль — в одной руке он держал фонарь с тускло коптящей свечой, в другой поблёскивала обнажённая сабля. Лицо его было подсвечено, и я заметил, что он с трудом сдерживает рвотные позывы. За ним, вытирая рот рукавом, ковылял учёный математик, потом Делия и её восточный спутник с ещё одной лампой. Замыкал процессию третий мамлюк — у этого кроме лампы в руках был хищно изогнутый ятаган, клинок которого отливал в отблесках свечей призрачной, недоброй синевой.
— Приготовились. — шепнул я поручику. — Тот, что впереди, с инструментами на плече — твой. Я кладу замыкающего, потом оба — Дауда — так, кажется, гасконец его называл? Только не вздумай высаживать весь барабан подряд — после каждого выстрела пальцем взводи курок, как я учил. А то перестреляешь тут всех почём зря…