_ а что с моей…хм… спутницей и тем, другим господином? — осторожно осведомился он.
— Об этом не беспокойтесь. Я позабочусь, чтобы их устроили в каком-нибудь тихом месте, подальше от посторонних взглядов. О нет, никаких крепостей и казематов, разумеется… — добавил он, поймав встревоженный взгляд собеседника. — Небольшой уютный домик где-нибудь на окраине с надёжной охраной, куда я смог бы иногда заезжать и беседовать с ними на разные темы. А когда привезёте книги — помогут их разбирать.
— А как же прочие гости из грядущего? Те, что остались, с партизанами?
Аракчеев ответил не сразу.
— К вашему возвращению я решу, как с ними поступить. Пока же, согласитесь, добраться до них нее так-то просто — Вязьма и все окрестные поселения, включая эти их Будищи, теперь под французом. Они ведь, если я память мне не изменяет, подчинены капитану Сеславину?
— Так точно, состоят в его партизанском отряде отдельной летучей командой.
— Вот и хорошо, надо ему написать, пусть пока как-нибудь незаметно за ними приглядит. А там решим, как с ними быть.
Он позвонил в колокольчик. На пороге возник адъютант — тот же самый, отметил барон. Похоже, Аракчеев действительно старается по возможности сократить круг посвящённых.
— Бумаги вам приготовят, дорожные и проездные суммы получите в моей канцелярии. — сказал граф. — Людей для вас отберём доверенных, самых надёжных. По документам отправитесь в Калужскую губернию с инспекцией по рекрутским делам.
Он сделал паузу.
— Я очень на вас надеюсь, ротмистр. Может статься, что сейчас важнее этого дела для России сейчас нет.
Из Петербурга Вревский выехал только через два дня. Подорожная на него и данную ему в сопровождение воинскую команду из фельдфебеля и пяти нижних чинов корпуса Внутренней стражи и была оформлена и выдана ему на руки в тот же день, а вот получение «проездных и подорожных сумм» потребовало некоторого времени, поскольку российская военная бюрократия есть явление незыблемое, и разным перипетиям, вроде Отечественной Войны (объявленной, как известно, Государем Императором против вторжения Бонапарта) не подвержена.
Ехали быстро — казённые бумаги и казённая надобность позволяли Вревскому не церемониться, отбирая на почтовых станциях лошадей у не столь важных претендентов и уступая, когда речь шла об особе в генеральском чине. Рекрутские наборы шли по всем великорусским губерниям, и дело это считалось наиважнейшим. Тем более, что военная гроза всё ближе придвигалась к Калужской губернии, где находилось имение Ростовцевых, и объяснять необходимость пополнения действующей армии никому не требовалось.
У самого барона голова была забита совсем другим. Ему впервые предстояло оказаться в столь уязвимой с нравственной точки зрения позиции. Аракчееву, конечно, хорошо рассуждать о делах государственных и сопровождающей их строжайшей секретности — но смотреть в глаза родителям Ростовцева. В самом деле: его радушно приняли, а он, мало того, что сбежал (сам ротмистр предпочитал обтекаемое «ушёл по-английски») и прихватил с собой графинину компаньонку, так ещё и выдал тайну их сына самому Аракчееву. Чем, несомненно, доставил старому графу и его супруге массу неприятных хлопот в виде появления в имении воинской команды с грозным приказом об изъятии присланных поручиком книг. Да ведь и книги эти он, ротмистр Вревский взял без спроса — попросту говоря, стянул! — бессовестно злоупотребив доверием хозяев дома.
О том, какие неприятности грозят самому Ростовцеву, а заодно и корнету Веденякину, с которым ротмистр не одно горячее дело прошёл и много раз ел кашу из одного котла, Вревский предпочитал не вспоминать. Слишком стыдно.
А что поделать? К тому же, теперь уж слишком поздно что-то переиначивать: Аракчеев ведь не шутил, когда говорил о самом важном для России деле. И если исполнить его так, чтобы всесильный вельможа остался доволен, то о дальнейшей карьере можно будет не беспокоиться.
Барон ещё не знал, что на столе у Аракчеева уже лежит проект реорганизации одного из драгунских полков в отдельный полк жандармов — с возложением на вновь созданную часть военно-полицейской службы при армии.[1]. И, скорее всего, не обрадовался бы, узнав, что граф, с большим вниманием подходящий к подбору кадров, рассматривает вопрос о его переводе в новосозданную часть с назначением командиром эскадрона.
Если, конечно, будущий жандарм справится с возложенным на него поручением.
[1] В реальной истории это Жандармский полк был организован в 1815-м году на основе Борисоглебского драгунского полка.
VIII
На то, чтобы попасть в «чёрное» книгохранилище понадобились два часа времени, сожжённая целая свеча, погнутый лом и сломанная пополам рукоять кирки. Крепко строили при Великом князе Иване Третьем, ничего не скажешь…
Когда мы с превеликим трудом, наконец, распахнули железную дверь, скрежет петель отозвался каким-то подозрительным лязгом в глубине стены, за косяком. Я замер, сделал знак остальным, чтобы они последовали моему примеру.
Лязг повторился — сперва за притолокой, потом, уже гораздо тише — где-то в потолке.
«… фокусы в стиле Индианы Джонса? Сейчас кирпичная кладка стен вспучится, рассыплется, и из огромной прорехи хлынет… что? Вода? Песок? Сплошная река отвратных белых тараканов, каждый размером с ладонь?
Мы стояли и прислушивались, наверное минуты две — и всё это время я кажется, не дышал.
— Померещилось… — прошептал Ростовцев. Он тоже был багрово-красный и переводил дух. Или в стенах пустоты, вот звук и отозвался эхом…
Я помедлил, подавил желание перекреститься — и переступил порог.
Узкая комната — сущий склеп! — была заставлена по стенам тяжкими коваными сундуками с огромными, каждый размером с суповую тарелку, висячими замками. В петлях висели свинцовые пломбы. Я рассмотрел одну — никаких орлёных оттисков, пентаграммы и кабалистические значки. А в дальнем углу, затянутом целиком густой серой паутиной…
…в дальнем углу у низкого стола сидел человек — вернее, то, что от него осталось за три с половиной века. Высохшая в сухом воздухе подземелья мумия — изборождённое глубокими морщинами тёмно-коричневое пергаментное лицо, высохшие в узлах суставов пальцы, между которыми застыло длинное гусиное перо с серебряным наконечником. На столешнице — клочок пергамента, покрытый неровными строками. Я наклонился, подсветил фонарём. Латынь.
— Последний хранитель библиотеки. — прошептал Ростовцев. — Любопытно, кто бы это мог быть?
— Пардон, мсье Никита…
Д'Эрваль деликатно потеснил меня и склонился к пергаменту, обмахнув с него пыль и паутину. Перо при этом выпало из мумифицированных пальцев и со звоном покатилось по каменными плитам. Ростовцев вздрогнул и мелко перекрестился.
— Если верить подписи, это Иоганн Веттерман. — сообщил малое время спустя гасконец. — Сам пергамент — предсмертное послание. Он тут пишет, что его замуровали в склепе без воды и еды, оставив одну-единственную свечу.
И показал на лужицу закаменевшего воска в серебряной плошке с ручкой.
— Иоганн Веттерман был пастором в городе Депт. — продолжил Д'Эрваль.- Когда царь Иоанн Иоанн обвинил дерптских немцев в тайных сношениях с ливонским магистром и переселил их семьями в Углич, Владимир, Кострому и Нижний Новгород, Веттерман отправился вместе со своей паствой в ссылку. Как духовный пастырь, он имел право посещать все города, в которых были поселены немцы. Московский царь относился к нему с уважением, поручил ему разобрать свою библиотеку и сделать переводы некоторых книг на русский язык.
— Откуда вам всё это известно? — спросил Ростовцев.
— Я же говорил: прежде, чем отправиться в Россию я собрал всё, что мог, о библиотеке царя Иоанна. А до этого сведения собирал мой отец. А до него…
— Да- да, мы помним. — Я прервал гасконца, оседлавшего любимый конёк семейной истории — Так что там дальше с Веттерманом?
— Он вернулся в Европу и оставил воспоминания о своей встрече с московским государем. В них было и описание царской библиотеки. Вот, если позволите…
Он выудил из-за обшлага мундира свой блокнот.
— Рассказ пастора, вернувшегося на родину в 1896-м году от рождества христова записал сам рижский бургомистр Франц Ниенштедт для своей «ливонской хроники. Я выписал себе отрывок.
И он начал читать, медленно, с запинками, из-за того, что приходилось по ходу дела переводить документ на русский.
— Веттермана, как ученого человека, весьма почитал Великий князь, и даже велел показать ему свою либерею, состоявшую из книг на еврейском, греческом и латинском языках, которую его предки в древние времена получили от константинопольского патриарха, когда приняли христианскую веру по греческому исповеданию. Эти книги как драгоценное сокровище хранились замурованными в двух сводчатых подвалах подле царского покоя…
— Надо полагать, речь идёт о каких-то других покоях. — сказал гасконец, оторвавшись от блокнота. — Вряд ли московский царь жил в подземном склепе.
— У Иоанна Васильевича были порой довольно необычные пристрастия. — ответил я. — да вы читайте, Жан, не отвлекайтесь.
- … Великий князь много хорошего слышал об этом ученом человеке, Иоганне Веттермане, о его добродетели и знаниях, потому велел отворить свою великолепную либерею, которую не открывали больше ста лет, и пригласил через своего верховного канцлера и дьяка Андрея Солкана и Никиту Висровату и вышеозначенного Иоганна Веттермана, и в их присутствии велел вынести сундуки с книгами. Веттерман нашел в них много сочинений, на которые ссылаются наши учёные мужи, но которых у них нет, так как они сожжены или разрознены при войнах, как то было с Птолемеевой и другими либереями…
— Не понимаю… Ростовцев нахмурился. — если этот ваш Веттерман вернулся в Европу и рассказал о библиотеке рижскому градоначальнику — то это кто?
Он указал на мумию, по прежнему сидящую у стола. Гасконец пожал плечами.