— Шериф! — воскликнул кто-то сзади.
И почти в то же мгновение в самую середину толпы ворвался всадник. Резко осадив лошадь, он громовым голосом крикнул:
— Прочь, мерзавцы!
Все тотчас же повиновались, кроме Хиггинса, выхватившего револьвер.
— Руки по швам, негодяй! Тушить огонь! Отвязывай живей! — кричал шериф, наезжая на него лошадью.
Негодяй вынужден был подчиниться. Тогда шериф, оставаясь в седле, но приняв воинственную позу, стал говорить речь. Голос он при этом не повысил, никакого особенного гнева не проявил, а говорил просто, кратко, даже однообразно, но в самом тоне его слышалось презрение и глубочайшая уверенность в своих силах.
— Хороши голубчики! — говорил он. — Всех бы вас да на одну осину с этим скотом Хиггинсом, который способен нападать на людей только сзади, а хвастается, что он удалец. Чего я не выношу, так вот эту чернь, любителей линчевания! Никогда не встречал в ней ни одного порядочного человека. Накинутся сто на одного, да еще куражатся. Все трусы поганые, да и шериф-то в девяносто девяти случаях из ста немногим лучше.
Он помолчал немного, как бы смакуя это высказывание, а затем продолжал:
— Шериф, который позволит подлой черни расправиться с кем-нибудь по-своему, — вдвойне мерзавец. А по статистическим данным за прошлый год в Америке было сто восемьдесят два таких шерифа. Захворали, видите ли, а потому просмотрели. Скоро, должно быть, новая болезнь появится — немочь шерифа. — Эта идея очень ему понравилась. — „Что наш шериф-то — опять болен?“ — будут спрашивать. „Да, захворал, бедняжка“. А потом и вовсе вместо „наш шериф“ будут говорить „наш трус“. Господи ты боже мой, да неужели взрослый человек может испугаться толпы мерзавцев?
Затем, обращаясь к Шерлоку Холмсу, который давно уже стоял перед ним развязанный, шериф спросил:
— Кто вы такой и что наделали?
— Меня зовут Шерлок Холмс, и я ничего не наделал!
Это имя произвело удивительное впечатление на шерифа. С глубоким чувством высказал он, что считает позором для всей страны, оскорблением американского флага такое обращение с человеком, который завоевал всемирную славу, не говоря уже про то, что он гость в этой стране. Затем от имени всей нации шериф попросил прощения у Холмса, поручил констеблю Гаррису проводить того на квартиру и под личную ответственность обеспечить ему покой.
Покончив с Холмсом, шериф опять обратился к толпе:
— Ну, крысы! Марш по щелям! А вы, Хиггинс, пожалуйте за мной, я сам займусь вами. Можете оставить ваш револьвер при себе. Если бы я боялся позволить вам с этой штукой в руках идти позади меня, то, выходит, пришло время и меня причислить к прошлогодним ста восьмидесяти двум.
С этими словами он тронул лошадь и поехал шагом вперед, а Хиггинс покорно потащился сзади. Возвращаясь домой завтракать, мы узнали, что Фетлок Джонс ушел ночью из-под ареста. Никто об этом не пожалел, конечно. Пускай дядюшка ищет его, если хочет, а поселковым жителям он совсем не интересен.
Десять дней спустя
„Джеймс Уокер“ уже физически окреп, голова его тоже приходит в порядок. Завтра утром я отправляюсь с ним в Денвер».
Следующей ночью
«Утром, перед самым отъездом, Самми Хильер обратился ко мне:
— То, что я скажу сейчас, не говори Уокеру, пока не убедишься, что это не подействует отрицательно на его мозги и не повредит выздоровлению. То давнее преступление, о котором он упоминал, было в самом деле совершено, и, как он говорил, его двоюродным братом. Так вышло, что на прошлой неделе мы похоронили истинного преступника — самого несчастного человека на свете. Это был Флинт Бакнер. Его настоящее имя — Джейкоб Фуллер. Итак, мама, с моей помощью — с помощью ни о чем не подозревавшего участника событий — твой муж и мой отец оказался в могиле. Мир его праху!»
Гай Н. БутбиТайна доктора Николя
Глава I
Владелец нового ресторана «Империал» на набережной Темзы вошел в свой богато обставленный кабинет, закрыл дверь и, задумчиво почесав подбородок, вынул из ящика стола письмо, которое бережно хранил в течение двух месяцев.
Уже в тридцатый раз перечитывал он это послание, но до сих пор не стал ближе к его пониманию, чем при самом получении. Почтенный ресторатор и переворачивал его другой стороной, и складывал различными способами в надежде найти водяные знаки, и рассматривал на свет, и что только ни делал — ничто не помогало, и содержание письма по-прежнему оставалось для него загадкой. Затем он с некоторой поспешностью вынул часы с репетиром[1] и нажал пружинку: часы пробили четверть восьмого. Ресторатор с видимым испугом бросил письмо на стол.
«Это самый необычайный случай, с которым мне когда-либо приходилось сталкиваться, — подумал он. — Я веду свое дело уже тридцать три года и полагаю, что сегодня все должно открыться. Я надеюсь, что все пройдет благополучно».
В это время вошла его помощница, миловидная девушка лет двадцати пяти. Она заметила на столе открытое письмо, и при взгляде на смущенную физиономию хозяина ее глаза блеснули: любопытство девушки было возбуждено до предела.
— Кажется, вы чем-то расстроены, мистер Макферсон? — участливо спросила она, кладя перед ним бумаги, принесенные на подпись.
— Вы это верно заметили, мисс Салливан, — ответил ресторатор, отодвигая от себя документы. — Я расстроен из-за многих вещей, а в частности — из-за этого письма.
Он протянул девушке письмо, и та начала читать его с подобающим вниманием. Но, дочитав почти до конца, она остановилась в изумлении, а затем опять принялась за него с самого начала. Макферсон надел очки и смотрел на помощницу испытующим взглядом.
— Все это очень любопытно, — произнесла девушка, видя, что патрон ждет ее комментариев по поводу письма. — Очень любопытно, — повторила она.
— Скорее странно, — прервал ее босс, — да, странно. Самое странное письмо, которое я когда-либо получал. Видите, на почтовом штемпеле стоит «Куйаба, Бразилия». Оно получено три месяца тому назад. Мне было чрезвычайно интересно узнать, где находится эта Куйаба и что из себя представляет. И теперь я занялся этим вопросом серьезно.
Произнеся это с некоторой гордостью, он откинулся на спинку стула, засунул руки в карманы и взглянул на свою секретаршу.
— А где она находится? — спросила она.
— Куйаба, — ответил ресторатор, с трудом ворочая языком, не привыкшим к такому сочетанию звуков, — находится в восточной части Бразилии, на границе с Боливией. Город стоит на реке Куйабе и известен как столица бразильских алмазных приисков.
— Значит, автор этого письма живет там?
— Не знаю. С нас достаточно того, что он пишет оттуда. Он заказывает обед на четыре персоны в отдельном кабинете с окнами на реку ровно в восемь часов — заказывает за три месяца вперед, дает список блюд и даже указания относительно сервировки стола. Примечателен тот факт, что, как становится ясно из письма, он ни разу не видел тех, с кем будет обедать. Он пишет, что один будет из Гонконга, другой из Блюмфонтейна, а третий находится где-то в Англии. Каждый из них предъявит самую обыкновенную визитную карточку с красным пятнышком в углу, и его тотчас же нужно будет провести в кабинет. В общем, я совершенно ничего не понимаю. — Он замолчал и затем прибавил: — Гонконг находится в Китае, Блюмфонтейн — в Южной Африке.
В этот момент появился старший лакей, остановившийся в дверях с таким видом, точно уважение к хозяину не позволяло ему подойти ближе.
— Уильям, готов ли номер двадцать второй?
— Да, сэр. Вино поставлено охлаждаться и будет подано вовремя.
— В письме сказано: вместо электричества должны гореть свечи под красными колпачками. Готовы ли эти колпачки?
— Все исполнено, сэр.
— Ах да, не забыли ли вы принести блюдечко и бутылку молока? Не правда ли, оригинальное требование?
— Все принесено, сэр.
— Кто будет прислуживать на обеде?
— Джонс, Эдмунд, Брукс и Том.
— Прекрасно. Передай швейцару, чтобы тот внимательнее следил за посетителями, и скажи Бруксу, чтобы он немедленно провел в кабинет этих трех джентльменов.
— Будет исполнено, сэр.
Лакей вышел.
— Хоть все эти указания в высшей степени необычны, надеюсь, что доктор Николя останется доволен их исполнением, — проговорил Макферсон.
Глава II
Без десяти минут восемь небольшой кабриолет подъехал к ресторану. Из него вышел джентльмен плотного телосложения, небольшого роста, на коротких ножках и с длинными волосами, облаченный в сутану, — словом, типичный каноник. Расплатившись с извозчиком, он протянул швейцару, открывшему перед ним массивную входную дверь, свою визитную карточку. Тот, заметив на ней красное пятнышко, окликнул лакея, который тотчас проводил почтенного джентльмена в номер двадцать второй.
Едва лакей успел вернуться на свое место в вестибюле, как подъехал еще один кеб, а за ним еще один. Из второго проворно выпрыгнул высокий, прекрасно сложенный господин лет тридцати; он был одет в элегантный вечерний костюм. Показав швейцару свою карточку, тоже с красным пятнышком, посетитель проследовал за лакеем. То же сделал и джентльмен, вышедший из третьего кеба. Он также был одет в вечерний костюм, но уже иного вида: костюм казался старомодным и довольно поношенным. Этот посетитель был тоже высокого роста, как и предыдущий, но с совершенно седыми волосами и лицом, изборожденным морщинами.
Наконец все трое собрались в кабинете номер двадцать два. Когда лакей ушел, высокий господин, которого мы в отличие от другого будем называть лучше одетым, вынул часы и, взглянув на них, обратился к двум другим.
— Джентльмены, — произнес он с резким американским акцентом, — сейчас без трех минут восемь. Снимем маски: мое имя Истовер.
— Очень рад слышать это, — сказал хуже одетый джентльмен, — мое имя — Прендергаст.
— Удивительно разумное решение, — заметил каноник, — мое имя — Бакстер.