Все это звучало очень заманчиво, и все же Сэмми был уличным мальчишкой, а все такие мальчишки научены не верить никому на слово. Тем более людям, которые выказывают доброжелательность или заботу. Здесь, в Саквояжне, только злоба и презрение были неподдельными. Среди уличных мальчишек даже ходила поговорка: «Доброжелательности во всей Саквояжне не наберется и на пуговку».
– Не-е-е, мэм, – буркнул Сэмми. – Не надо…
Он напялил кепку и протянул женщине большую часть вырученного, оставив себе честные сорок пять пенсов – все же кепка, в которую прохожие швыряли деньги, была его.
Женщина чуть крепче сжала его плечо.
– Тебе не стоит меня бояться. Поверь. Многие мои ученики тоже раньше жили на улице, но теперь некоторые из них живут при театрах, а один так и вовсе – перебрался на Набережные и стал канифольщиком и второй скрипкой у господина Трубадурио.
– У самого Трубадурио?!
Сэмми сделал восторженный вдох и забыл выдохнуть. Кто же не слышал о человеке-оркестре, который в одиночку играет одновременно на целой дюжине разнообразных музыкальных инструментов. Говорят, даже его шляпа и носки – могут петь и бренчать.
Женщина улыбнулась.
– Кто знает, может, и тебя ждет хорошая судьба. – Она опустила взгляд и оценила стоптанную и дырявую обувь Сэмми. – Ну, или хотя бы я научу тебя, как выручить столько денег, чтобы хватило на новые башмаки. Ты перестанешь голодать… И все твои приятели будут тебе завидовать. Ты даже сможешь играть на площади Неми-Дрё и ни один констебль тебя не прогонит.
– Не прогонит?
Женщина снова улыбнулась.
– Пойдем со мной, мальчик. Я научу тебя.
Она протянула руку.
Сэмми неуверенно почесал чумазую щеку – признаться, его впечатлило, как эта странная миссис играла, но еще больше его впечатлили внезапно полезшие в карманы цепочники. Он так и представил себя возле пассажа Грюммлера или у редакции «Сплетни», где полным-полно настоящих богачей – и все они швыряют в его кепку пуговичные фунты – а как иначе, ведь он играет не хуже этой мадам!
Сэмми облизнул пересохшие губы.
– Э-э-э, ладно, мэм. Пойду с вами. Ох, и обзавидуется же мне Фич – это мой приятель, мэм! – когда я ему изображу чего-нибудь на гармохе. А вы научите меня играть «Конягу по кличке Пьянь»? Кэбмены частенько ее поют…
Женщина кивнула.
Сэмми взял ее за руку, и они пошагали в сторону канала. Мальчик глянул на фликов, торчавших у своей тумбы: они что-то горячо обсуждали, и, кажется, им не было до него никакого дела.
– А как зовется эта ваша штуковина, мэм? – спросил Сэмми спутницу. – Не видал такой чудной музыкалки еще!
– Мой инструмент называется «скриппенхарм». Его в Тремпл-Толл и правда редко увидишь.
Сэмми покивал и вытер сопливый нос рукавом. Ему было очень неуютно держаться за руку этой женщины: словно кожей он ощущал исходящий от нее мороз. Мальчику вдруг показалось, будто женщина его поймала.
– Так куда мы идем, мэм? – спросил Сэмми, когда они покинули Пыльную площадь и пошагали по тихой хмурой улочке Флоретт.
– Мой дом находится в конце улицы.
– У Подошвы, что-ль?
– Да, у самого канала.
Сэмми кивнул.
В грязи у старых рельс что-то закопошилось. Крошечная серая фигурка пискнула и скрылась в канаве. Мальчик навострил уши.
Он так сильно напрягся, что державшая его за руку женщина почувствовала это.
– Что такое, милый? – спросила она.
– Крыса, мэм, – ответил мальчишка. Согнувшись едва ли не вдвое, он принялся выглядывать маленьких зверьков на щербатой брусчатке. – У мистера Пинчиса, менялы с улицы Флит, за одну крысу можно выменять полфунта. Ну а две крысы… Вы знаете, что такое две крысы, мэм?
– Фунт, предполагаю?
– Две крысы – это одна сосиска с жаровни Вислобрюха Баскина.
– Ты ведь не думаешь сейчас начинать ловить… – начала было женщина, но мальчишка вдруг подскочил на месте, воскликнул «Не уйдешь!» и ринулся в туман, потянув за собой и обладательницу потертого футляра.
Погоня, впрочем, не была долгой. Сэмми и его спутница остановились буквально в нескольких шагах от того места, где мальчик описывал своей новой знакомой соотношение крыс к жареной сосиске. Посреди мостовой зиял чернотой открытый канализационный люк; чугунная крышка лежала рядом.
– Ушла! – с досадой топнул ногой мальчишка. Он склонился над люком и глянул вниз.
– Ты же не думаешь туда лезть? – возмущенно спросила женщина.
– О, нет-нет, мэм! Мы под улицы не суемся. Это вотчина тошеров, крысоловов и… – он испуганно прервал себя – было видно: мальчик боится того, о чем предпочел умолчать.
– Может, она недалеко притаилась? – продолжил Сэмми. – Мэм, вы ее не видите?
– Нет, – буркнула женщина с футляром. – Быть может, пойдем?
– Упустил… упустил крыску… А я уже почти-почти заполучил мою сосиску! Я целых два дня ничего не ел!
– А то, что ты выручил на площади? – спросила женщина.
Сэмми совсем пригорюнился:
– Я отдам все Клетчатому. Чтобы он не бил нас с Фичем. Эх, сосиска убежала… Может, крыса все еще там? Может, она повисла там, и я ее достану? Вы не видите?
Женщина нетерпеливо поцокала языком. Она склонилась над черным отверстием в мостовой и прищурилась, пытаясь там что-то разглядеть.
– Видите ее?
– Э-э-э… нет. Ничего не вижу. Видимо, она убежала. Думаю, нам стоит продолжить путь и… ай!
Женщина вскрикнула и машинально выдернула руку из ладони мальчика. Она недоуменно уставилась на подушечку своего большого пальца. Из нее торчала канцелярская кнопка.
– Зачем ты это сделал?! – возмущенно воскликнула она и, поморщившись, достала кнопку.
– Простите, простите меня, мэм… – Сэмми попятился.
– Что это ты задумал? Говори! Немедленно!
– Я… – испуганно залепетал мальчик. – Я просто…
Женщина больше не выглядела добренькой и заботливой. Ее лицо исказилось от гнева, а всклокоченные волосы зашевелились, словно это были не волосы, а клубок червей. Она угрожающе шагнула к Сэмми и… вдруг замерла на месте.
– Что это… такое? – удивленно пробормотала она, снова уставившись на свой уколотый палец. На нем выступила густая зеленая капля.
Женщина растерла ее пальцами и в следующий миг рухнула на том же месте, где стояла.
Мальчик не торопился к ней подходить. Часто моргая, он глядел на нее, а сердце его безумно колотилось.
– Ты молодец, – раздался голос в тумане. За ним последовал звук шагов, и к Сэмми подошел высокий джентльмен в черном пальто и цилиндре.
– Сэр… – залепетал мальчик, – я все правильно сделал?
– Более чем, – сказал доктор Доу.
Он склонился над лежащей без сознания женщиной, осмотрел ее руку, пощупал шею и запястье, нахмурился.
Женщина вздрогнула и зашевелилась.
– Что… что со мной… – забормотала она.
Доктор поспешно достал из кармана небольшой чехол и извлек на свет стеклянный шприц, заправленный полупрозрачной зеленоватой жидкостью. Он поднес его к шее женщины…
Мальчик зажмурился, а когда осмелился вновь открыть глаза, доктор уже прятал шприц обратно.
– Спускайся и вели Джасперу принести мой саквояж. Нужно торопиться, пока никто нас здесь не увидел.
Мальчик кивнул и припустил к люку.
Доктор остановил его:
– Ты действительно все очень хорошо сделал, Винки с Чемоданной площади, – сказал он. – Ты честно заработал свои пять фунтов.
Мальчик повернулся.
– Я ж не за деньги, сэр… Она похищает детей, а фликам плевать на это.
Винки исчез в люке, и вскоре вернулся вместе с Джаспером и докторским саквояжем.
– Все удалось! – со смесью испуга и восторга воскликнул племянник доктора Доу, глядя на распростертую миссис Паттни.
Его дядюшка раскрыл саквояж, достал какой-то прибор и приложил его к груди учительницы музыки. Отметил, как нервно бродит стрелка в полукруглом окошечке.
– Пока что еще ничего не удалось, – сказал он и поднялся. – Мое самое сильное средство почти не действует, у нас очень мало времени…
Он вручил свой саквояж Винки, и вместе с Джаспером вдвоем они принялись спускать миссис Паттни в люк. Вскоре похитители и их жертва исчезли под землей, а тяжелая чугунная крышка вновь заняла свое место.
Постепенно туман затянул прорехи, и улица Флоретт снова погрузилась в тишину. Как будто здесь ничего только что не произошло.
И только на мостовой возле старых трамвайных путей остался одиноко лежать позабытый коричневый футляр.
***
В кабинете доктора Доу горели все лампы.
Это место никогда не было так сильно освещено, и теперь вылезли наружу те не слишком лицеприятные вещи, которые до того скрывались в стоящей здесь обычно полутьме.
На шкафу с лекарствами выстроился ряд больших банок, в которых плавали деформированные и изуродованные природой части человеческих тел; вершиной коллекции было сердце, из которого проросло крошечное ветвистое и узловатое дерево. На столике у стены почетное место занимала коробка с «Невероятной и экстраординарной живой головой Одиозного Барнаби».
Это действительно была самая настоящая живая голова, отделенная от тела, правда указанный в витиеватой надписи на коробке Одиозный Барнаби являлся вовсе не ее носителем, а использовал ее лишь в качестве театрального реквизита. Какое-то время назад полиция задержала сумасшедшего циркача Барнаби, выступавшего со своей передвижной будочкой у Колеса Дурнхаузена. Кому-то из констеблей не понравилось, когда голова из будки начала осыпать его бранью, и циркача арестовали. На Полицейской площади голову узнали – она принадлежала пропавшему год назад кузену господина Милститча, владельца спичечной фабрики из Гари. Одиозного Барнаби ждало недолгое разбирательство, и по приговору безжалостного судьи Сомма его отправили в тюрьму Хайд. Фабрикант Милститч не захотел тратиться на «бессмысленную археологию», как он назвал погребение того, что осталось от родственника, и голова кузена с кляпом во рту осталась пылиться на Складе Различного Хлама в Доме-с-синей-крышей. Ну а доктору Доу при помощи небольшого пожертвования в фонд эля и виски дежурившего на складе