– Ха-ха! – рассмеялся мальчик и принялся играть с заполонившими квартирку семейства Бренсонов огоньками. Ему вспомнились рассказы дедушки о том, как тот, будучи ребенком, ловил светлячков в Слякоти.
Томми прыгал, бегал по гостиной, хватал рыжие искорки, зачерпывал их руками на подоконнике и на кресле, подбрасывал в воздух и завороженно глядел, как они плавно опускаются. Тогда он задирал голову и застывал, позволяя им осесть на лицо.
При этом Томми совершенно позабыл как о грохоте, раздающемся у канала, так и о странном исчезновении родителей. Его занимали лишь эти огоньки и еще вкус сладости, поселившийся во рту. Не прошло и пяти минут с момента, как Томми втянул в себя первую искринку, но он уже ни о чем другом не мог думать – лишь об этой, все крепнущей сладости.
Мальчик замер посреди гостиной. Мысли исчезли из головы. Все, кроме одной…
Еще! Еще сладкого!
Приторный вкус захватил его целиком. Слюна липким комом заполнила рот.
Сладкое… еще…
Мальчик принюхался. Покачнулся и шагнул к двери.
Выйдя из квартиры, он, словно в каком-то сне, направился к лестнице. Из двери напротив вышла миссис Боркни, но он не обратил на нее внимания. Соседка также его не заметила – ее взгляд был совершенно пуст.
Маленькая фигурка в полосатой пижаме вышла на улицу и присоединилась к бредущим в светящемся тумане взрослым.
Люди шли к каналу молчаливой толпой. Сладкое… там сладкое…
***
Звенел, раскачиваясь, колокол, и тяжелый бронзовый язык, приводимый в движение системой шестеренок и валов, стучал не смолкая.
В зловонном и тесном брюхе фургона вплотную друг к другу сидели мрачные молчаливые типы – ровно дюжина типов (по шесть на двух жестких скамьях у бортов). Темно-синие мундиры, высокие шлемы с кокардами, раскрасневшиеся лица, трясущиеся от качки бакенбарды. Констебли походили сейчас на горошины в стручке, вот только о такие горошины можно было запросто сломать себе зубы.
Тринадцатым пассажиром в фургоне был запах. Парфюм «Суинни», который все называли «Свинни», являлся обязательной частью формы констебля, как перчатки или шлем. У некоторых горожан он вызывал закономерное чувство удушья, кое у кого и вовсе от него слезились глаза, но представителям закона было плевать: никто не смеет критиковать уставной парфюм полиции!
Констебль Пайпс скрипел зубами, глядя на лица сидящих напротив коллег. О, это был настоящий театр масок: Дуббин – задумчиво хмурится и сопит, раздувая ноздри, Горбридж – мелко и часто моргает, Коппни – вытирает насквозь промокшим платком лоб под шлемом и нервно покусывает губу, старик Лоусон – трясет челюстью и что-то бормочет себе под нос, Буппиш – от страха пускает газы и всякий раз, как проворачивает свою подлость, неистово пучит глаза, у Уискера от стоящей в фургоне жары отклеился ус, и он суетливо пытается вернуть его на место, пока никто из коллег не заметил (зря старается – здесь все знают, что Уискер – это ряженая баба, которая переоделась, чтобы поступить на службу).
Ожидание, висящее в фургоне, давило на всех присутствующих. Пайпс и сам был на взводе. И это не удивительно, учитывая произошедшее в Доме-с-синей-крышей. Пятеро констеблей ранены, Френхорт и Доллни мертвы. Твари, которые прикидывались Теккери и Боунзом, разделались с ними, и кто знает, сколько трупов было бы еще, если бы не удалось уничтожить эту прожорливую падаль. Не сразу констебли поняли, что недостаточно отрезать мухоловке голову – Доллни прикончила уже безголовая тварь.
Констебль Пайпс сейчас был едва ли не единственным из всех в фургоне, кто не мог найти себе места от нетерпения. Нужно рассчитаться с этими монстрами – они должны ответить за то, что сделали! У него чесались руки, и тут внезапно фургон, как назло, сбавил ход и пополз так медленно, что быстрее было бы даже на своих двоих.
– Ньютон, что там такое?! – воскликнул Пайпс, вытянув шею и пытаясь разглядеть хоть что-то в окне рубки.
Констебль-рычажник повернул голову:
– Мы уже на Флоретт. Тут… люди! Ведущий фургон увяз!
– Проклятые зеваки! – буркнул Пайпс.
– Это какие-то лунатики! – ответил Ньютон. – Они что, колокола не слышат?
– Попробуй их объехать!
Констебль-рычажник крутанул штурвал, и фургон выехал на тротуар. Служители закона внутри подпрыгнули на своих лавках. Раздался чудовищный скрежет – борта фургона проелозили с одной стороны по стене дома, а с другой – по чугунному фонарному столбу. Всем без исключения констеблям в фургоне показалось, что его вот-вот сомнет, как консервную банку.
– Не трясись, полиция, проедем! – крикнул Ньютон.
Фургон протиснулся и, напоследок сбив ржавый гидрант и пустую газетную тумбу, выполз на пустырь.
– Зайца мне в глотку! – воскликнул констебль-рычажник, и одновременно дюжина голов в шлемах повернулась к нему.
– Что там?
– Еще такие же, как те, что были на площади?
– Может, вернемся в Дом-с-синей-крышей, пока не поздно?
Пайпс кашлянул и гаркнул на весь фургон, прерывая общий гвалт:
– Что ты видишь, Ньютон?!
– Ничего я не вижу, только свет… туман светится… – констебль-рычажник оборвал себя. – Ведущий фургон пробрался! Мы почти на месте! На выход, парни! Прыг-скок!..
…Три грохочущих полицейских фургона, разливая кругом синий свет фонарей, выкатили на пустырь.
Под грохот колоколов распахнулись двери, и из них, ныряя в облака светящейся пыльцы, посыпали констебли.
Вооруженные револьверами и винтовками, они выстроились у фургонов и так и застыли, задрав головы и распахнув рты.
Первым, что увидели служители закона, были путанные корни, шевелящиеся в клубах тумана. В сотне футов от фургонов вверх поднимался толстый узловатый ствол, и констебли, не сговариваясь, решили, что это какое-то дерево, старое, скрюченное, горбатое – вот только дерево это чуть покачивалось и издавало треск. Ствол оканчивался чем-то отдаленно напоминающим уродливый бугрящийся плод.
Прямо на глазах у пораженных констеблей этот «плод» начал раскрываться – через него прошла извилистая трещина. Появились огромные клыки.
– Это же… это… – начал кто-то из констеблей.
– Мухоловка! Гигантская мухоловка!
К чудовищному растению нестройной толпой брели люди. Нет, это определенно не были зеваки. Все происходящее походило на массовое безумие – они просто шли к монстру! Некоторые были уже у самых корней…
Тварь вытянула одну из своих лоз и, схватив какого-то человека, подняла его и засунула в пасть. Громадные клыки впились в плоть, ломая ее и разрывая на куски. На землю потекла кровь, а жертва даже не вскрикнула перед тем, как ее начали пережевывать. Другая лоза подхватила еще одного несчастного и так крепко сжала его, что крошечное тело искорежилось – он повис мертвой грудой, а потом тварь закусила и им.
Прочие горожане никак не реагировали на происходящее, продолжая безмолвно шагать к монстру. Приближаясь, они воздевали руки, тянулись к нему, ожидая своей очереди. Некоторым из них так и не суждено было исчезнуть в кровожадной пасти – один за другим они пропадали под наваливающимися путаными корнями, раздавленные, превращенные в месиво из костей, мяса и кожи.
Да уж, к подобному констебли были не готовы: привыкшие хватать щуплых шушерников, трясти перепуганных лавочников, а все остальное время посапывать у сигнальной тумбы после сытного обеда, они совсем растерялись.
– Сержант! Что нам делать?!
Сержанта Кручинса трудно было огорошить, взять нахрапом или выбить из колеи. Дело в том, что он делил свою крошечную квартирку на улице Своррол с невероятно злобной и склочной женушкой, которая в любой момент могла выпрыгнуть откуда ни возьмись и как следует отходить провинившегося, по ее мнению, супруга скалкой или кочергой по голове, спине и вообще по всему тому, что подвернется ей под руку. С миссис Кручинс всегда нужно было держать ухо востро – кто знает, что за идея возникнет у нее в голове уже в следующую секунду. Это была очень непредсказуемая и опасная женщина. Недаром вся улица называла ее не иначе как «спятившей сержантшой».
Сам сержант Кручинс за годы не очень счастливого брака привык быть наготове, и это не раз помогало ему даже в его полицейской работе.
И все же сказать, что он был ошарашен в тот миг, как выбрался из ведущего фургона и увидел огромную тварь на пустыре, значит существенно преуменьшить то, что он испытал.
Сержант уже развернулся было, чтобы забраться обратно в фургон, но спускающиеся с подножки следом за ним подчиненные, перекрыли проход.
«Сбежать не выйдет», – с досадой заключил Кручинс. А это значило, что придется делать то, что он так не любил: полицейскую работу.
– Пайпс, Робертс, вы с экипажами второго и третьего фургона удерживайте толпу! Не пускайте людей к этой твари!
Констебли попытались остановить пару ближайших горожан, но те, не глядя на них и не слыша их требований, продолжали свое шествие – прямиком в мясорубку.
– Они не слушаются, сэр…
– А дубинки вам на что! Не удается образумить, глушите их!
Пайпс и его отряд бросились к горожанам. Констебли выстроились цепью. Люди по-прежнему не замечали ничего, кроме мухоловки.
– А ну, стоять! – ревел Пайпс.
– Назад! Все назад! – вторили констебли.
Люди продолжали напирать, и в воздух поднялись дубинки. Один за другим горожане начали падать на землю.
– Бейте их парни! – крикнул Пайпс. – Прямо по головам! Это работает!
Это действительно работало. Оглушенные люди, как подкошенные, падали в грязь пустыря. О том, чтобы не жалеть женщин, стариков и детей, констеблям не было нужды напоминать: те и в обычной обстановке не выделяли их среди прочих.
Представители закона вгрызлись в толпу, раздавая удары направо и налево, оглушая без разбора всех, кто подворачивался под руку.
Но всех напирающих со стороны Флоретт остановить они не могли.
– Это «ГПА»! – вопил старик Лоусон. – Это «ГПА»!
– Заткнись, Лоусон! – прикрикнул сержант, отмахиваясь и отфыркиваясь от лезущих в лицо искорок пыльцы.