Джонс поднял голову, но на нее старался не смотреть. Он слышал шуршание мягких туфель, осторожные, медленные шаги. Иногда мать останавливалась, глядя на дверь; затем продолжала свой утомительный маршрут из гостиной в коридор, до лестницы и обратно. Лицо у нее было потерянное, безучастное – возможно, она не понимала, куда попала, и не могла найти выход. Ее блуждание напоминало кошмарный сон. А он так и сидел неподвижно, с недоумевающим видом человека, который не знает, как вести себя в столь бредовой ситуации. Может, сам Бог наказывает его за грехи? Но, с другой стороны, разве честно так жестоко наказывать? Хорошенькое дело: изуродованный ходячий мертвец, роняя капли крови, ведет с тобой загробным голосом нескончаемые беседы. Призрак умершей матери, который бродит по дому и зовет тебя: «Джонси, Джонси!» Аккуратные бигуди давно исчезли с ее головы, волосы свисают кое-как мокрыми сосульками, фартук в цветочек перепачкан грязью и кровью.
– Джонси, по-моему, я ушиблась.
– Еще бы. Это папаша тебя зашиб.
Она не слышала Джонса. Через два часа безумного спектакля он выбился из сил и перестал отзываться. Милые домашние мелочи, по которым он столько лет тосковал, расплывались и гнили. Он повторял про себя, что не существует более ужасного способа наказать сына, чем показать ему восставший труп матери.
Да, он мог ее спасти, но не спас. Вот где ловушка. И напрасно он столько лет подряд пытался себя оправдать. До него донесся скрип – вероятно, его издал старый сервант или шифоньер, мебели в доме оставалось не так много. Он отвернулся, чтобы не видеть мать. На щербатой этажерке справа стояли две книги и несколько допотопных выцветших журналов. Еще он увидел ружье. А может, взять и покончить с этим кошмаром? Пустить пулю в лоб – да и дело с концом. Разнести ко всем чертям черепную коробку. Сколько лет ему осталось? Пять, шесть? Невелика потеря. Старый забулдыга, одинокий и никчемный. Кто станет по нему скучать?
Он улыбнулся и вышел в коридор. Мать как раз в этот момент наматывала очередной круг по гостиной. Она ощупывала голову дрожащими пальцами, другой рукой пыталась отряхнуть фартук. В коридоре стоял шкафчик, где Джонс хранил бутылки со спиртным. Он достал херес и отхлебнул прямо из горлышка. Он слышал, как вдалеке проехал грузовик, чуть слышно в окно стучали ветки, квакали лягушки в пруду. Слышал загнанное дыхание матери, которая теперь тупо билась головой в стену, потом повернулась к нему, и приступ тошноты согнул его пополам.
– Сынок, боюсь, как бы у меня не отвалилась голова. Надо бы сходить в город купить еще мяса. Твой папаша ест много мяса, и если в доме его не окажется, он рассердится.
Внезапно он понял, что держит в руках ружье, сжимая обеими руками приклад и стараясь никуда не смотреть. Он снова уселся в кресло. Положил ружье на стол рядом с бутылкой.
– Джо-о-о-онсиии!
Лесоруб повернулся к матери спиной. Страшно не было.
– Я люблю тебя, мама, – громко сказал он. – Я всегда тебя любил. Всю жизнь мучился оттого, что мог тебе помочь, но не помог. Я мог бы сказать, что хотел что-то сделать, но это было бы вранье. Но все равно я любил тебя. Всем сердцем. Всегда – только тебя. Прости меня, мама…
Он слышал скрип половиц, но не обернулся. Ему не хотелось видеть эту потустороннюю реальность. Настал момент поставить точку. Он медленно повернулся, держа ружье в руках. Матери нигде не было. Стояла полная тишина. Слабая лампочка на крыльце перестала мигать и отбрасывала ровный желтоватый свет на полчища мошек, толпившихся под ее металлическим козырьком. Капельки крови, которые мать оставляла за собой на полу, тоже пропали. Наконец он поднял глаза на дверь и увидел кухню: она была такой же мертвой и пустой, как утром, когда он собирался в город, еще до всей этой шутки с дерьмом, которая сейчас уже не имела ни малейшего значения. Дрожащей рукой он отодвинул ружье, потянулся за хересом, собираясь отхлебнуть добрый глоток, но передумал и швырнул бутылку в стену, так что она разлетелась на тысячу кусков.
Это была всего лишь мысль, и она осенила его так внезапно, что он чуть не потерял сознание. Стало ли ему легче? Впервые в жизни он знал точно, что не лжет сам себе.
«Я мог что-нибудь сделать и не сделал… Но ты никогда меня за это не винила и никогда не переставала меня любить».
30
Оставив дочь и сестер на попечение Роберта, она собиралась принять ванну на втором этаже. Ванную комнату заполнял горячий пар, и ее тело погрузилось в блаженную негу. Она все еще чувствовала на своей коже нежные пальцы Алана, его поцелуи, объятия, слышала его уверения, что ей нечего бояться, что он рядом и непременно о ней позаботится. Эта ночь была единственным светлым пятном со дня смерти Пенни. Впервые за долгое время она знала, что не одинока, что рядом близкий человек, и это ощущение было для Мэри Энн бесценно. Чувствовала ли она спокойствие? Нет, это слово не годилось. Поддержка и понимание подходили гораздо больше. Присутствие всех этих людей в доме наполняла ее уверенностью, в которой она так нуждалась. За считаные дни Джим Аллен превратился в опору для всей семьи, не говоря уже о пасторе: несмотря на погруженность в собственные проблемы, он без раздумий согласился пожить в их доме. «Возможно, все гораздо проще: эти люди нуждаются в обществе друг друга», – размышляла она. Она чувствовала прилив сил, как глоток свежего воздуха. После страшной трагедии для нее впервые приоткрылась дверца в новое измерение.
Она накинула шелковый халат, вышла из ванной и босиком направилась в свою комнату. Ей пришло в голову, что дом пуст – снизу не доносилось ни звука. Она подошла вплотную к деревянным перилам и посмотрела вниз, но ничего не увидела. Только слабое мерцание, излучаемое телевизором, пронзало глубокий ночной сумрак. Она подумала, что все, вероятно, уснули, не досмотрев передачу. После смерти мужа она скучала именно по таким вечерам. Наконец-то дом наполнился жизнью! И главное, наконец-то Элизабет снова счастлива.
Причина такой перемены была ей отлично известна, как бы она ни строила из себя дурочку в глазах Алана. Однако признание в том, что она понимает свою дочь и знает о ее влечении к Джиму Аллену, стало бы предметом ненужного спора. Алан смотрел на Элизабет так, будто она его собственная дочь, и Мэри Энн не хотела тревожить его лишний раз, тем более в такое непростое время. Не то чтобы она безоглядно верила в самообладание этого писателя в отношении ее дочери, однако его общество избавляло ее от множества страхов. Впервые за долгое время у девочки блестели глаза, и Мэри Энн ни за что не осмелилась бы разрушить это волшебство. Она просто не была на такое способна, несмотря на мысли об их возможном сближении. Впрочем, такие мысли не слишком настойчиво ее преследовали: с одной стороны, она хорошо знала свою дочь, с другой – доверяла порядочности и осмотрительности Джима. Как обстоят дела на самом деле, она не беспокоилась: главное, девочка счастлива.
Занятая этими мыслями, Мэри Энн сама не заметила, как оказалась у себя в комнате и подошла к шкафу, чтобы достать что-нибудь из одежды. Амелия включила отопление, но она озябла и боялась простудиться. Мельком взглянула в зеркало: несмотря на то что она сильно исхудала, щеки были на месте, овал лица не пострадал, причин волноваться не было. Она чувствовала себя отдохнувшей и помолодевшей. Откинула волосы за спину и несколько секунд всматривалась в свое отражение. Комната позади казалась больше, чем была на самом деле. Кровать с высоким деревянным изголовьем и нарядным пологом занимала чуть ли не полкомнаты. Ни за что на свете не согласилась бы она расстаться с этой обстановкой: каждая мелочь казалась ей такой изысканной, благородной. Мебель поблескивала матовым блеском, она отлично сохранилась, несмотря на почтенный возраст. Мэри Энн не любила современную мебель, терпеть не могла бездушные прямые линии. И обожала колониальное убранство своего дома, персидские ковры и позолоченные рамы, украшенные затейливыми завитушками. Она лично покупала все эти лампы Тиффани, украшавшие столики. Обожала блошиные рынки и лавочки подержанных вещей и, хотя в последнее время едва добиралась до конца собственной улицы, уже мечтала, как наведается в антикварный магазин в центре города. Она проводила в нем долгие часы, выбирая какую-нибудь безделушку для обстановки дома: серебряный канделябр, зеркало, картину. Внезапно в коридоре послышались шаги. Мэри Энн обернулась и поспешно направилась к двери, уверенная, что это ее дочь, но в коридоре было пусто. Она закрыла дверь, чтобы переодеться. Вокруг стояла непривычная тишина. Затем за спиной раздался сухой щелчок, она повернулась, но в этот момент свет погас, и комната погрузилась в темноту. Она подошла к окну, размышляя о том, что, вероятнее всего, в доме вылетели пробки, а может, что-то случилось с проводкой на улице. Однако лампочки на крыльце горели, подсвечивая ледяной холод ночи. Она увидела его неожиданно: он стоял у двери, однако на этот раз она бодрствовала, была в полном сознании и, главное, даже не притрагивалась к снотворным таблеткам. Она замерла. Человек также не двигался. Она видела складки у него на брюках, линию плеч и манеру непринужденно опираться о стену, так, словно он давно уже за ней наблюдает.
– Люсьен, – машинально поговорила она.
Человек шевельнулся. Мэри Энн попятилась.
Он медленно, шаг за шагом приближался. Волосы тщательно зачесаны назад, однако несколько прядей беспорядочно топорщатся надо лбом. Белая рубашка. Детали его одежды были нечетки, очертания тела будто бы расплывались, размытые сумраком. Сумрак почти полностью поглощал пространство комнаты. Единственное, что она знала наверняка, – он здесь, очень близко, на расстоянии вытянутой руки. Она чувствовала на себе его цепкий недобрый взгляд.
– Не подходи, Люсьен Мори, – сказала она. – Я знаю, кто ты.
В лицо дохнуло холодом. Нечто невидимое вынудило ее отступить в другой конец комнаты, а затем резко толкнуло на кровать. Мэри Энн перевернулась ничком и поползла в сторону деревянного изголовья, но, когда она почти уже касалась его рукой, та же сила перевернула ее навзничь, навалилась сверху, обездвижила. Только теперь она по-настоящему испугалась. Хотела закричать, но голосовые связки не подчинялись.