– Madame… – услышала она, – будьте более сговорчивой. Ишь, какой у вас, оказывается, характер!
– Не трогай меня, – повторила она, задыхаясь. Сердце бешено колотилось в груди, но она не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. – Не смей!
– Mon amour… вы непредсказуемы, но это возбуждает меня еще больше.
– Отстань от меня…
Люсьен подошел к кровати, присел на край и склонился над Мэри Энн. Погладил складки одеяла, сдержанно улыбнулся, повернувшись к ней вполоборота.
– Когда-то я думал, что любовь – единственный двигатель, который управляет миром, – нежно проговорил он. – Только любовь – и больше ничего. Как я был наивен. Любовь вянет вместе с телом или попросту исчезает.
– Не смей ко мне прикасаться.
Его рука скользнула под шелковый халат, пальцы проворно расстегнули пуговицы, но Мэри Энн только быстрее задышала в ответ. Ее живот вздымался и опадал, грудь сжималась от тоскливого беспокойства. Он положил ладонь ей на талию, наклонился и поцеловал в щеку.
– Вы меня обижаете… – прошептал он ей на ухо.
– Иди к черту.
Люсьен выгнул брови в притворном изумлении.
– Ну и выражения у вас, мадам!
– Я тебя ненавижу…
Это существо издевается над ней. Ей захотелось его ударить. Лицо склонилось к Мэри Энн совсем близко. Его красота была ослепительна. Взгляд томный, неторопливый, будто он любуется каждой черточкой ее лица, каждым дефектом кожи, порожденным возрастом. Он ее словно загипнотизировал. Какая-то часть ее естества приказывала немедленно вскочить, выбежать из комнаты, однако тело не подчинялось. Она попыталась что-то сказать, но человек страстно ее поцеловал.
Вокруг происходило что-то странное. Комната уже не была прежней. Горели свечи в канделябрах, в камине у противоположной стены уютно потрескивал огонь. В глазах человека сверкали ревность и жадность. Она из последних сил попыталась его ударить, но Люсьен перехватил ее отяжелевшую руку и с силой сжал запястье.
– Вот этого не надо… Это лишнее…
– Пожалуйста, отпусти меня. Это не мой дом, я не понимаю, где я.
Все смешалось. Ее охватила паника, такая же сильная, как ужас, с которым она когда-то смотрела на больную дочь. Нестерпимые чувства теснили душу. Люсьен лежал на ней, она чувствовала касание его кожи, его язык скользил по ее губам, руки ласкали ее тело. А внутри его она ощущала огромную, бесконечную боль!
– Боль… Какое невыносимое страдание… – Ей снова хотелось кричать, но наслаждение уже струилось вдоль позвоночника, принося бесконечно приятные спазмы. Его присутствие поглощало всю ее без остатка, оно лишало ее воли, она не могла его оттолкнуть. Она не желала его отталкивать! Неужели такое возможно? Неужели все это происходит на самом деле? Это же абсурдно!
– Не лишайте меня того, что принадлежит мне по праву, мадам, – шептал он ей на ухо. – Не злите меня, потому что у меня нет сердца.
– Даже для меня?
Он снова поцеловал ее и кивнул.
«Даже для тебя», – звучало в самом далеком уголке ее сознания.
31
– Садитесь, господа, – сказал старик. – Не в моем обычае принимать гостей в двенадцать ночи, но, когда раздался твой звонок, Ларк, я сразу же понял, что в нашем драгоценном городе что-то произошло.
Шериф горько усмехнулся. Старик сварил кофе с молоком и поставил на стол чашки.
– Знакомься, Рудольф, – отозвался Ларк, – это Джим Аллен. Он из Сан-Франциско. Джим – писатель. Только не пугайся: его работа никак не связана с тем, что происходит. Он всего лишь добрый друг семьи покойного Виктора Берри. А доктора Фостера ты, наверное, и без меня знаешь.
Старик кивнул, тяжело опускаясь в кресло, и в знак приветствия прижал руку к груди. Остальные расселись вокруг стола.
Джим положил на стол фотографию. Рудольф взял ее кончиками пальцев и поднес к глазам. Худой человек с длинными костлявыми руками. На нем был малиновый халат и старые тапочки в тон. Некоторое время он задумчиво рассматривал снимок через крохотные очки без оправы, сидевшие поверх крючковатого носа. Затем вздохнул.
– Сколько лет я не видел эти лица, – промолвил он.
– Послушай, Рудольф, – голос Ларка звучал более настойчиво, – ты должен рассказать нам все, что знаешь об этих людях. Я же говорил тебе по телефону, в Пойнт-Спирите творится настоящий ад. У нас не так много времени.
Старик отложил снимок и скользнул глазами по лицам сидевших перед ним троих мужчин. Складки его атласного халата поблескивали в слабом свете старенькой люстры.
– Все, что я о них знаю, мне когда-то рассказал отец, – сказал он. – Не забывайте, что мне девяносто два года. Когда была сделана эта фотография, я еще не родился. Истории о трагедиях, особенно в забубенных городишках вроде нашего, переходят от родителей к детям, от дедов к внукам. Расскажу вам то, что рассказывал мне отец. Это все, что я могу для вас сделать.
– Мы были бы вам очень признательны, – откликнулся Джим. Алан молчал, о чем-то размышляя. Но Джим заметно оживился.
– Ладно, – пробормотал старик. Затем глубоко вздохнул и начал: – Тобиас Мори восходил к старинному роду плантаторов из Батон-Руж. Его предки нажили свое состояние, торгуя сахарным тростником: их плантации простирались вдоль всей Миссисипи. Там было двое братьев, Тобиас и Гратьен, так что можно только гадать, какое наследство досталось каждому. Тобиас переехал в Пойнт-Спирит из Парижа. Несмотря на богатство, этот человек все время придумывал какое-нибудь новое дело, а лесопилка была многообещающим начинанием. В наш городишко он вбухал кучу денег. И долгие годы все шло как по маслу. – Он улыбнулся. Снял очки и кивнул на кофе. – Наливайте себе, прошу вас. Только что сварил.
– Спасибо, – ответил Алан.
Старик посмотрел на него поверх очков и продолжил:
– Жители города обожали слушать его истории. Он был парень не промах, когда речь заходила о работе. Когда же рабочий день заканчивался, часами сидел в таверне и рассказывал о своих предках, об усадьбах, окруженных дубовыми рощами, об учебе в Париже в годы Belle Époque. В общем, тот еще фрукт, как говорил мой отец. А теперь перейдем к делу.
У Тобиаса было двое сыновей: старший Жан-Клод и младший Люсьен. Молодые люди, надо заметить, мало походили друг на друга. С Жан-Клодом Тобиас обошелся скверно. Это был юный бунтарь, работать не любил и до переезда в Пойнт-Спирит проматывал состояние по всему Парижу. О нем ходила дурная слава. В конце концов отец отправил его в Новый Орлеан к кузинам. Об этом парне известно мало, по крайней мере здесь. Затрудняюсь сказать, сколько раз он приезжал в Пойнт-Спирит. Может, дважды или трижды. Один раз уж точно – похоронить свою мать, Джульетту.
Люсьен не был на него похож, он был попросту из другого теста. Можно сказать, полная противоположность старшему брату. У него была склонность к музыке: играл на скрипке, фортепьяно и бог знает на каких еще инструментах. Но, несмотря на многообещающее будущее в Париже, он со своими родителями и супругой Беатрис переехал в нашу дыру помогать Тобиасу с лесопилкой. Отца Люсьен обожал, хотя тот был человек сложный и непредсказуемый. Отец утверждал, что жесткость и дисциплина старых плантаторов были у него в крови. С работниками он был прямолинеен, иногда даже груб. Тем не менее у него имелся отличный нюх на всякого рода прибыльные дела, касающиеся лесопилки, которую Тобиас уже задумал передать своему второму сыну. На самом деле Люсьен пообещал своей молодой жене, что они проживут здесь недолго. Отец был уже пожилой и лесопилку свою обожал; Беатрис же, наоборот, была человеком городским, привыкшим к парижским театрам, к роскоши…
– Я читал письмо, которое дочери Мэри Энн Морелли нашли на чердаке. Его написала Беатрис, – перебил его Джим. – Она мечтала как можно скорее вернуться в Париж и боялась людей с лесопилки.
Рудольф кивнул, а Алан смотрел на него, не отрываясь.
– Что уж, причины имелись как для того, так и для другого. В 1923 году Тобиас скончался от инфаркта, через два года умерла его жена Джульетта. Люсьен собирался продать лесопилку и вернуться с Беатрис в Париж: после смерти отца ничто не держало его в наших местах. Парень тяжело перенес смерть обожаемого родителя, он очень страдал. Вдобавок жена у него как раз об эту пору была в положении и, конечно, хотела рожать в своем родном городе. И все бы ничего, если бы не одна загвоздка: бригадиры Тобиаса. – Он легонько постучал пальцем по фотографии. – Узнав о планах Люсьена, они запаниковали. Что будет с лесопилкой? А с ними? Прошло несколько ужасных месяцев. Паника и страх оказаться в нищете, без работы и доходов от Брайдел-Вейла передались всем. Люсьен то и дело куда-то отлучался. Все были в курсе, что он на дружеской ноге с влиятельными бизнесменами из Нью-Йорка. Но толком никто ничего не знал, и это, сдается мне, было самое худшее. Но Люсьена все уважали, и никто, ни единый человек, не имел смелости сказать ему что-то поперек или хотя бы потребовать объяснений. Отец рассказывал, что, когда этот человек появлялся верхом на лошади, все вели себя так, будто перед ними сам дьявол. И вовсе не потому, что парень он был плохой, боже сохрани! Просто от него зависело слишком многое, при этом он был прохладен с работниками, а мягкие черты постепенно приобретали суровость.
Я уже говорил, что Люсьен был человеком непредсказуемым. Но в отношениях с супругой проявлялись лучшие качества его натуры. Он был заботлив и чуток, обожал свою Беатрис и все время находился при ней. Еще он был привязан к одной из старых служанок, женщине по имени Магали, своей няньке. В их обществе он преображался, становился другим человеком, и характер его смягчался. Он очень любил свою жену. Когда выяснилось, что она беременна, возвращение в Париж сделалось неизбежным. А тут еще и эта трагедия: смерть отца. Коротко говоря, в городе начался настоящий хаос, и с каждым отъездом Люсьена страх неизвестности возрастал…
И тут случилось нечто омерзительное… Во время одного из его отъездов, когда Беатрис осталась одна с прислугой, события ускорились. Как-то вечером она вышла на прогулку без Магали, что в ее положении выглядело довольно странно – впрочем, срок беременности был еще невелик, – и столкнулась с Джоном Роузом и Лукасом Грантом: было еще не поздно, но эти молодцы уже как следует набрались. Их бесило то, что происходило вокруг Люсьена, вот они и слетели с катушек. На следующий день несчастные даже не могли вспомнить, что сотворили накануне. Они догнали Беатрис в лесу, изнасиловали, и она потеряла ребенка, которого носила во чреве. Ужас, да и только… Это был их приговор. До самой смерти отец не мог забыть, как Люсьен Мори, вернувшись домой спустя несколько дней, вскочил верхом на своего черного монстра и мчался во весь опор до самой лесопилки. Не слезая с коня, выхватил два кинжала, которые торчали у него за поясом, и перерезал горло обоим забулдыгам при всем честном народе. Зарезал их, как двух зайцев.