– Ты не должен ни в чем себя винить.
– Не понимаю, зачем он это делает, чего ему надо? – продолжал доктор. – В нашем мире существуют свои законы. Я готов поверить, что есть другое измерение, что, когда мы умрем, окажемся в мире ином, но не могу себе представить, что эти два мира способны смешиваться таким диким образом! Это несправедливо по отношению к нам, тем, кто пока здесь, на Земле. Получается, мы слабее! – он помотал головой и печально улыбнулся. – Прости, Джим. Ты-то вообще не имеешь отношения к этой истории. Приехал в глубинку спокойно поработать, а в итоге втянут в историю, которую лучше на ночь не рассказывать, и…
– Не говори глупости, – перебил его Джим. – Всю свою жизнь я только и делал, что писал детские книжки. Когда я приехал сюда, мне хотелось заняться чем-то новым, почувствовать себя способным на что-то еще помимо подросткового чтива про Катрину.
– Мы должны все сделать сами, Джим. Ты понимаешь, что я имею в виду? Рассказать всему городу, что происходит, означало бы вызвать настоящий хаос, а этого мы допустить не можем. По крайней мере до тех пор, пока не будем знать наверняка, что нужно этому существу.
– А что говорит Ларк? Когда мы вернулись, он был встревожен и почти не разговаривал.
Алан усмехнулся и глубоко затянулся сигаретой. Джим впервые видел, как он курит.
– Я оставил его в клинике с Томми и Элен. Что он может сказать? Этот человек отдал нашему городу всю свою жизнь. Но о том, что здесь творится, он тоже будет молчать, пока мы не узнаем что-либо определенное и не выясним, как нам избавиться от этого духа. Он сказал, что очень беспокоится за старика лесоруба, Пола Джонса. Если не ошибаюсь, он собирался к нему заехать с утра пораньше. Его удивляет, что старик с его генеалогическим древом до сих пор ничего не почувствовал. – Он покосился на Джима и умолк. Со стороны казалось, что он пытается прочесть его мысли. А может, просто ищет подходящие слова. – Слушай, у Рудольфа ты упоминал про какое-то письмо. Якобы тебе отдала его Элизабет.
Джим внимательно рассматривал железную решетку и цветы, украшавшие сумрачный сад.
– Наверное, надеялась, что мое воображение поможет извлечь из этого письма что-нибудь ценное, – осторожно предположил он. Посмотрел на Алана: тот не сводил с него глаз. – Да ладно. Это всего лишь письмо. Не думаешь же ты…
– Она доверилась тебе, Джим. И ее мать тоже. Честно сказать, мы все в тебя верим.
Слова прозвучали как предупреждение, замаскированное лестью. Джим щелкнул языком и, обнаружив на ступеньке пачку сигарет, вытащил одну и закурил.
– Боюсь, не рановато ли. Мы оба знаем, что Элизабет – умная девочка. Я чувствую в ней сильную личность. Буду с тобой откровенен, – он повернулся и посмотрел Алану в глаза. Затем пожал плечами. – Не стану отрицать, она мне кажется привлекательной и было непросто пресечь некоторые ее действия в отношении меня. Но клянусь, я ее и пальцем не тронул.
– Действия Элизабет в отношении тебя?
– Именно так. Представь себе, для моих книжек я создал идеальную героиню. У Катрины есть все, что необходимо автору, подобному мне: красота, ум, наивность девушки-подростка и одновременно сила взрослой женщины. Когда я встретил Элизабет, я увидел Катрину. И страсть, которая меня охватила, была направлена именно на Катрину, воплотившуюся в Элизабет. Наверное, меня понял бы художник. Влюбиться в собственное творение – вот это случилось у меня с Элизабет.
Алан ответил сдержанной полуулыбкой.
– Что ж, спасибо за искренность. Но только, пожалуйста, не разбивай ей сердце.
– Господи помилуй, Алан… Это она мне того и гляди сердце разобьет, а не я ей. Мне тридцать семь. Единственные мои родственники, оставшиеся в живых, парочка бабулек, пахнущих камфарой, которые время от времени напоминают, что у меня есть семья и ее члены-долгожители. Я ни разу не был женат, у меня не было времени на так называемые отношения. Я жил и дышал ради Катрины, мечтая сделать из нее нечто выдающееся. И ты считаешь, что возраст и опыт позволяют мне разбить чье-то сердце? Я не из той породы мужчин. Мне даже подростком побыть не удалось. Сразу родился стариком.
– Но ты рано или поздно уедешь, – Алан покачал головой. – Возможно, не сейчас и не завтра. Но дом твой не здесь, Джим. Твоя жизнь – это Сан-Франциско, и я хочу, чтобы ты про это не забывал.
Джиму хотелось добавить, что его дом может быть в любом конце света, все, что ему нужно, – это компьютер и немного вдохновения, чтобы снова и снова создавать милые вещицы; что его тошнит от одиночества. Он бросил сигарету, поднялся на ноги и оказался напротив входной двери. Фасад дома, каждый кирпичик на нем внезапно показались ему чрезвычайно выразительными. Они будто бы разговаривали с ним. Этот дом казался ему наделенным собственной жизнью, излучающим особую неповторимую энергию. Трагедию окружал ореол поэтичности, во всем происходящем ощущался привкус романтики, которую сейчас, в непроглядных ночных сумерках, различал только он, Джим. Он не мог ненавидеть этого человека, он даже его не боялся; так или иначе, Люсьен был всего лишь несчастным юношей, влюбленным в свою супругу, юношей, которого предали. Он – жертва, волей судьбы превратившаяся в палача. Джим смутно помнил бледное лицо у окна в комнате Мэри Энн, слабую торжествующую улыбку, которой этот человек встретил вошедших. Затем вспомнил про то, что он натворил в их городе. Есть что-то еще, размышлял Джим, чего никто пока не знает, и это что-то витает в доме, в его стенах, никем не видимое, но от этого не менее грозное.
«Надо лишь хорошенько поискать», – подумал он.
– О чем ты думаешь?
Голос Алана вернул его в реальность. Джим чувствовал, что вибрации дома притягивают его с неодолимой силой. Он отбросил наваждение, посмотрел на часы и улыбнулся.
– Между прочим, уже три часа утра, а у нас впереди полно дел. Думаю, надо отдохнуть, чтобы встать пораньше. Дом большой, искать придется долго. Ты рассказал Роберту, что мы узнали?
Алан кивнул.
– Завтра он служит мессу на похоронах двоих несчастных парней. Но больше всего его беспокоит Дэнни Колеман. Я посоветовал ему пару дней подождать. Раньше мальчика все равно не выпишут, и, если Роберт хочет с ним поговорить, он должен хоть немного прийти в себя. Завтра узнаем, как у него дела. По-моему, малыш просто до смерти напуган.
– И что Роберт, согласен с тобой?
– Надеюсь. Амелия пойдет с ним на мессу, а затем он собирается навестить ту женщину, гадалку. В глубине души эта идея кажется мне вполне здравой. Уж если кто и разбирается в вуду, колдовстве и прочей чепухе, то это как раз она. А мы с вами тем временем займемся домом. Мне нужно съездить в клинику переговорить с коллегой доктором Лопес, это займет час-другой. Ей придется хотя бы на пару дней взять на себя моих пациентов и, разумеется, присматривать за Томми. Хочу подержать его в клинике, да так, чтобы его ни на минуту не оставляли одного. Доктору Лопес я полностью доверяю. Всю историю рассказывать ей совсем не обязательно, просто скажу, что у Томми галлюцинации и паранойя. Услышав, что его преследует марионетка, она сделает те же выводы. Ларк пообещал, что Элен нам поможет.
– Но Элен работает. Приемная шерифа не может оставаться пустой.
– Полицейский участок расположен напротив, и большую часть времени Томми будет под присмотром. А мы займемся своими делами. Элен в курсе происходящего и понимает, что Ларк не хочет, чтобы дело получило огласку. Она предана старику и очень любит Томми. Из них всех Элен наиболее адекватна. Она найдет общий язык с доктором, если в мое отсутствие возникнут какие-то сложности.
– Общими усилиями мы рано или поздно получим ответ, Алан. В Сан-Франциско у меня есть знакомый детектив, в случае необходимости он отправится в Новый Орлеан или отправит кого-то вместо себя, чтобы добыть максимум информации о семье Тобиаса Мори и этой Магали. Завтра я с ним поговорю.
– Отлично, держите меня в курсе: расходы я возьму на себя.
Джим искоса посмотрел на Алана и покачал головой.
– Ни в коем случае. Это мое дело. Я чужак, в ваших краях недавно, эти события напрямую меня не касаются. И все же я в них втянулся, как и ты. Моя задача – помогать. На что мне еще, по-твоему, тратить деньги? На что вообще годятся эти чертовы деньги, если не на помощь другим людям, когда это необходимо?
Алан вздохнул и поднялся.
– Не знаю, как благодарить тебя за все, что ты для нас делаешь, – сказал он, похлопал Джима по плечу и открыл дверь.
Тот не ответил, покачал головой в знак одобрения и вошел внутрь дома.
В кухне горел свет, Карлота сидела за столом. При виде вошедших она изобразила на лице улыбку и, запахнув накинутую на плечи шаль, жестом пригласила их войти. На столе стояли чашки из тонкого фарфора, чайник и крошечные стаканы. Джим заглянул в один из стаканов: на дне виднелись остатки какого-то напитка. Карлота налила Алану чаю и кивнула на стакан:
– Наливаю себе глоток-другой, когда не могу уснуть, – сказала она и покачала головой. – Это настойка из трав, очень легкая.
Волосы в этот вечер Карлота распустила, что было для нее нехарактерно: длинная темная волна спадала от плеч до талии, завиваясь на кончиках. Джим обратил внимание, как изменили ее эти распущенные волосы: черты лица как будто расслабились и стали мягче. Лицо у Карлоты всегда было ясное, чистое. Старушечий пучок, тугой и безупречный, строгие внимательные глаза делали эту женщину намного старше, чем она была на самом деле. Алан чмокнул ее в щеку и уселся на соседний стул. Карлота пробежала глазами по комнате, встала и вытащила из буфета миниатюрную бутылку.
– Амелия уже спит, Элизабет наверху у Мэри Энн, – пояснила она, наливая ликер в стакан, который протянула усевшемуся за стол Джиму. Алан отрицательно покачал головой, и она закупорила бутылку. – Когда пойдешь наверх, я разбужу сестру, Алан.
– Надо будет все рассказать Мэри, – ответил он. – Я не могу скрывать от нее то, о чем вы уже знаете: что Виктор – отпрыск семейства этого человека. Это было бы несправедливо, Карлота. Надеюсь, ты понимаешь.