а благодаря свету, сочившемуся из окон: грудь вздымалась и опадала, подчиняясь тому же безумному ритму, что и скрипка. Она была гладкой, лишенной волос и нежной, как у подростка. Она поцеловала его в щеку, затем в шею. Джим вздрогнул, словно от испуга, взглянул на нее из глубины своего заколдованного сна и тяжело вздохнул.
– Веди себя хорошо, Катрина.
Чтобы не рассмеяться, Элизабет зажала рот ладонью. Она чувствовала непривычный жар, яростное, неистовое желание – чем больше она ласкала тело Джима, тем более нестерпимым становилось это желание. А еще она чувствовала, что и Джим под ее ласками распаляется все сильнее.
И тогда что-то произошло. Скрипка испустила целую серию пронзительных звуков, таких резких, что заболели уши. Несколько струн пропели одновременно, подобно птичьей трели, скорость мелодии стала невероятной, головокружительной, безумной. Джим вздрогнул, словно внезапно проснулся, и Элизабет испугалась, увидев перед собой его черные глаза, смотревшие так напряженно, будто он только что пришел в себя и не понимает, где находится. Но, к ее удивлению, он ее поцеловал. Он сделал это по-взрослому, слюняво, почти непристойно, засунув язык ей в рот и шаря по деснам, как никто никогда еще не делал. Он почти до боли сжал ее в своих объятиях.
– Джим…
Его пальцы скользнули по ее бедрам. Он стащил с нее пижамные штаны – проворно, как по волшебству. Его опыт удивил Элизабет. От полнейшей расслабленности он перешел к активному действию, чего она никак от него не ожидала. В следующий миг он раздел ее полностью и бегло окинул взглядом ее тело.
– Ты – произведение искусства… – прошептал он, набрасываясь на ее рот с прежней страстью. – А я – проклятый художник…
– Сделай это, Джим… – чуть слышно ответила она.
Ему оставалось лишь подчиниться.
34
Лоретта проснулась на рассвете. Пробуждение было внезапным, будто кто-то потряс ее за плечо. Ей снился Ральф. Он снился уже не первый раз. Снова и снова один и тот же проклятый сон. Она стоит в ванной перед зеркалом, в одной руке – бутылка джина, в другой – опасная бритва ее мужа. В ту ночь она даже на бигуди перед сном не накрутилась. Давненько она ничего такого не делала. Во-первых, не хотела украшать себя ради него – в противном случае еще неизвестно, как бы он отреагировал; во-вторых, с каждым разом ей было все труднее заниматься собой хотя бы для того, чтобы себе нравиться.
На самом деле ничего неожиданного или удивительного в этом сне не было. Воспоминания, обрывки мерзких событий, которые так хотелось забыть, – возможно, именно поэтому прошлое возвращалось к ней во сне, когда она не могла сопротивляться. В обычное время она старалась не вспоминать ни самого Ральфа, ни того, что с ним стало. У нее не было сил вспоминать про это. Да ей и не хотелось. Разумеется, не всегда все было так плохо. Но в Ральфа она влюбилась в пятнадцать лет, а когда девчонка в этом возрасте целиком отдается первой любви, все заканчивается трагедией. Так случилось и с ней.
Вагончик, где они ютились, глупышке вроде нее казался пятизвездочным отелем. Ральф нашел неплохую работенку на заводе по производству стекла в двенадцати милях от дома. Парень был хоть куда. Рослый, крупный и с такими светлыми волосами, что в солнечных лучах выглядел чуть ли не альбиносом. Каждое утро ровно в пять он просыпался, чтобы идти на работу, и возвращался домой не раньше четырех пополудни. Во-первых, ему не хотелось являться раньше времени, во-вторых, он завел привычку оставлять свой старенький грузовичок напротив Шуга-Бич, зависать на пару часов и набираться до полумертвого состояния. Уже в ту пору выносить Ральфа, пьяного и в скверном расположении духа, было непросто. Однако настоящий удар последовал позже, через полгода после свадьбы.
Они перебрались в местечко поприличнее. Бросили ко всем чертям опостылевший Олбани и оказались в Пойнт-Спирите. Отец Ральфа скончался от инсульта, и, будучи единственным сыном, Ральф унаследовал дом и немного денег, остававшихся на счету. Ради такого дела он даже на некоторое время бросил пить. Впрочем, ненадолго. На медкомиссии перед приемом на работу врачи диагностировали у Ральфа рак ободочной кишки, который распространился по всему телу и затронул лимфатические узлы. Для обоих наступили скверные времена: с одной стороны, Ральфа пожирал рак, с другой – за собой он утаскивал Лоретту.
Такой она и видела себя во сне – двадцатипятилетней, с невесомым телом балерины, бутылкой джина и опасной бритвой в руках. Она смотрела на свое отражение, прихлебывая из бутылки, потом любовалась синяками на предплечье, а заодно – следами особо меткого удара, который изуродовал ей губу, придав лицу неожиданно капризное выражение. От джина рану щипало, но это ей не мешало: наоборот, приносило странное удовольствие. Она испытывала что-то вроде катарсиса. Боль очищала, освобождала от страха и как минимум позволяла чувствовать себя живой, а этого в сложившихся обстоятельствах уже было достаточно. Когда боль стихала, все постепенно возвращалось на круги своя, Ральф временно оставлял ее в покое, а иногда даже принимался жалеть – могло даже показаться, что он ее любит. Имело ли смысл цепляться за это временное облегчение? Да и какое это имело значение теперь?
Она не могла бы ответить на вопрос, почему спустя столько лет все еще его не бросила. Но никто бы ее и не понял. Приняли бы за сумасшедшую. Как женщина вроде нее могла жаловаться на такого замечательного мужа, как Ральф? С окружающими он был неизменно любезен и подобострастен, трудился на совесть до полного изнурения, с гостями был вежлив, как хорошо воспитанный мальчик из состоятельной семьи. Впрочем, их гостями были лишь старые друзья отца. Ральфу претила мысль, что какой-то посторонний мужик может случайно ее увидеть. Если такое случалось, ей приходилось расплачиваться сполна, потому что это была целиком ее вина: надела слишком открытую блузку, не застегнула верхнюю пуговицу, не так подала чашки или просто нескромно повернулась. Ральфу было все равно. Но если в Олбани Ральф приползал домой на четвереньках, в Пойнт-Спирите приходилось соблюдать приличия.
По сути, в этом-то и заключалась основная проблема. В городе отсутствовала служба помощи женщинам, подвергающимся насилию, или другое надежное место, где она могла бы укрыться и рассказать про свой маленький ад, чтобы больше никогда в жизни не чувствовать себя вонючим дерьмом, подлой лисой или как там он еще ее обзывал во время побоев – разумеется, всякий раз заслуженных: сегодня за то, что вовремя не подала ужин, вчера – за плохо отглаженные брюки. Или за оскорбление: подумать только, попросила купить кое-что из еды, а заодно юбку для себя лично! Когда Ральф смотрел на нее «такими глазами», она уже знала, что будет дальше. Первым делом он заявлял, что у нее вообще не та фигура, чтобы носить юбки, далее напоминал, что еда в доме кончилась исключительно потому, что она съела весь холодильник. И наконец, что задница у нее с каждым днем все жирнее и юбка вряд ли налезет. Ей едва исполнилось двадцать четыре, а у нее уже выпадали волосы. На нервной почве. К несчастью, как-то раз один из этих волосков спикировал прямиком в тарелку к Ральфу. В тот вечер он колотил ее до тех пор, пока она не потеряла сознание. Метил, знамо дело, туда, где синяков не видно. То в желудок, то по бедрам, а то еще по спине. Никто и не догадывался, чем на сам деле занимается славный парень Ральф. «Сукин сын Ральф», – пробормотала она и снова приложилась к бутылке.
На самом деле Ральф тогда попросту одурел от лекарств. Вот уже третий месяц подряд он сражался с раком, и каждый раз было все сложнее отражать атаки. И все же у него хватило сил рассечь ей губу вопреки обычаю бить с расчетом, чтобы никто не видел. Потом он повалился на кровать и уснул без задних ног.
Так было всегда. Сон, полный воспоминаний. Она и бутылка. Упиться до смерти или вскрыть себе вены – вот и весь выбор.
Лоретта поднялась с кровати. Нечего зацикливаться на дерьме, которое неизменно погружало ее в глубокую тоску. Она похоронила мужа больше двадцати лет назад, и с тех пор для нее настала свобода. На деньги, оставленные Ральфом, она открыла бар «Укулеле»: в этом и заключалась ее месть. Она так и видела, как муженек в гробу ворочается. Еще бы: вдова-то процветает! Да не как прислуга или послушная женушка, а как свободный и независимый человек с собственным делом, с судьбой, принадлежавшей лишь ей самой. С каким наслаждением приходила она на могилу, чтобы все ему рассказать!
– Сняла сегодня со счета все твои денежки, Ральф. Да-да, те самые. Я-то про них ничего не знала. Смотрю – надо же: а тут немало! Но ты за них не беспокойся, дорогой: я нашла помещение неподалеку от дома и хочу открыть свое дело. Дома у нас с тобой я тоже кое-что поменяла. Одежду твою раздала нищим – почти не ношенные вещи. Священник, который занимается помощью беднякам, остался очень доволен. А мне и хорошо: больше места для собственных вещей. Накупила себе целую гору барахла, а главное – юбки…
Она произносила эту речь, сидя на мраморной могильной плите и представляя себе Ральфа, и как его огромные синие глаза вылезают из орбит, превращаясь в «такие глаза». Но сейчас муженек лежит себе под землей в сосновом гробу и больше не может ее ударить.
Плавное течение воспоминаний прервалось: издалека донеслась скрипичная музыка, и она высунулась в окно. Мошки толпились вокруг фонаря, стоящего возле дома. Некоторое время она недоверчиво прислушивалась к далекой мелодии. На миг ей почудилось, что это воют дикие звери. Иногда по ночам в городе слышались странные звуки, большинству которых трудно было дать объяснение. Через секунду – снова та же мелодия: тихая, едва уловимая, далекая. На этот раз она звучала чуть быстрее. Кто-то играл на скрипке, и, черт побери, делал он это мастерски. Лоретта посмотрела на часы – пять утра. Кто может играть на скрипке в такое время? И кто слушает музыку в такое раннее утро?
Она надела тапки, накинула зеленый халат и в полной темноте спустилась на нижний этаж. Сон как рукой сняло. Главное – уснуть потом снова и проспать до восьми. Она открыла холодильник и налила себе добрый стакан холодного молока. Когда же она собралась вернуться обратно в комнату, стакан чуть не выскользнул у нее из рук и не разбился вдребезги об пол. За столом в кухне кто-то сидел. Сгорбленный силуэт в саване, перепачканном землей. Целый букет запахов мигом заполнил дом, как аромат жаркого из горшка, стоявшего на плите: свежая земля, сырость, ферментированный сыр. Сердце Лоретты бешено забилось в груди. Она не могла поверить тому, что видела собственными глазами. Бодрствует она или спит? Может, все это страшный сон, ночной кошмар? Не произнеся ни слова, она уставилась на сгорбленный силуэт. Одну руку сидящий положил на столешницу. Было заметно, что ткань савана обтрепалась и потемнела. Из руки торчало сгнившее мясо, фаланги пальцев чернели, будто обуглились. Человек шевельнулся, поднял голову и взглянул ей в лицо. Лоретта вскрикнула. Плоти на лице почти не осталось, одна глазница чернела пустотой. Сидящий приоткрыл рот и улыбнулся. Как клоун на ярмарке. Губы разъехались широко и страшно: улыбка получилась во все лицо, заехав даже туда, где некогда располагались щеки.