— Ничуть! Пробиваюсь к выходу… Превратился, можно сказать, в крота. А вы что делаете?
— Я слегка ранен… Ничего серьезного. Тоже роюсь, но наткнулся на гранитную стену. Теперь не знаю, куда двигаться.
— В какую сторону вы направляетесь?
— То есть как? Ну… прямо перед собой.
— Разве у вас нет компаса, позвольте вас спросить? Или вы не умеете им пользоваться? — послышались вопросы океанографа в знакомом, теперь просто восхитительном, раздраженном тоне.
Действительно, как он мог забыть о такой простой и необходимейшей в его положении вещи! Молча сквозь илистую грязь он протащил к глазам руку и вгляделся в компас.
— Стена от меня к северу, Иван Степанович.
— Ну, и отлично! Ройте к западу, вдоль стены. Там выход из тоннеля. Свод на меня обрушился посреди тоннеля, недалеко от выхода. Образовался, должно быть, холм с понижением у стен. Направляйтесь, отступя на метр от стены, иначе наткнетесь на выступ, и его придется обходить. Под этим выступом я именно и нашел замечательную золотую россыпь.
Тренированная наблюдательность ученого, привыкшего все замечать при изучении местности, оказалась теперь спасительной.
Пленники ила возобновили работу. Пыхтя и отдуваясь, Шелавин почти непрерывно говорил, то убиваясь по поводу потерянной россыпи, то восхищенно рассказывая о необыкновенной октаэдрической форме золотых самородков, несомненно гидротермального происхождения.
Это очень редкое явление, — говорил Шелавин. — Понимаете ли вы, какой это возбудит интерес в научном мире? А? Позвольте вас спросить? Фу, чорт! Ил такой влажный, что без скафандра им можно было бы захлебнуться! Абсолютно! Вероятно, мы приближаемся к внешним слоям холма, к выходу… Впрочем, я все же успел положить в сумку несколько этих замечательных самородков. Прекрасные, чистые восьмиугольные кристаллы, на редкость крупные…
— Иван Степанович, — прервал океанографа Горелов, — почему вы не отвечали на вызовы? У вас повреждено радио?
— Обвал случился в тот самый момент, когда я прекратил разговор с подлодкой и собирался восстановить связь с вами. Мой щиток управления был открыт, его забило илом, и включатели засорились. А у вас тоже радио не работает?
— Да. Не могу понять, почему. Возможно, что, ударившись виском о слуховой аппарат, я повредил его.
— Возможно, возможно… Как ваша рана?
— Кровь давно перестала итти. Чувствую только ноющую боль в виске. Ничего серьезного…
— Что вы сказали? Последних слов не слышал. Вы, вероятно, отрываете голову от шлема, и звуки ко мне не доходят.
— Да… Случайно.
— То-то… Сейчас, должно быть, выберусь. Ил сделался совсем жидкий. А у вас как?
— Вокруг меня он без перемен. Попрежнему густой. Я не могу быстро работать. Слабость… Задыхаюсь…
— Ну, ничего! Потерпите, голубчик! Как только вылезу, начну рыть вам навстречу. Да вы отдохните, спешить некуда. Подкрепитесь своим какао…
О нет! Горелов спешил, спешил изо всех сил. Он работал, напрягая всю свою уже иссякающую энергию. Временами туман заволакивал сознание, голос Шелавина не доходил до него, но он продолжал почти машинально двигать слабеющими руками и сантиметр за сантиметром полз вперед, отвоевывая жизнь.
— Ну вот! Уф! Наконец-то! Выползаю! — донесся до него спокойно-торжествующий голос океанографа.
Казалось, он принимает свое спасение как нечто заранее известное, а все это трагическое происшествие — как некий научный эксперимент, результат которого ни на одну минуту не вызывал в нем сомнения. Все шло, как должно было итти, эксперимент развивался нормально. Наблюдательность, самообладание, расчет — все было на месте, и теперь можно с удовлетворением потянуться и сказать: «Уф!»
Горелов увидел ученого совершенно в новом свете. Он был полон восхищения и благодарности. Выходило, что роли переменились: он шел спасать Шелавина, но оказалось, что тот спас его.
— Иван Степанович… дорогой… — неожиданно вырвалось у Горелова тихо.
Ответа не последовало. Не отрывая затылка от шлема, Горелов напряженно прислушивался. Неужели ушел?! Обрадовался и бросил?! Безумный страх овладел Гореловым, но в следующий момент послышалась скороговорка Шелавина — милая, родная скороговорка:
— Ну, как ваши дела, товарищ Горелов? Приходится воткнуть шлем в холм, чтобы разговаривать с вами… Начинаю рыть к вам навстречу. Буду держаться на метр от стены и на метр выше моего выхода. Можете не работать, отдохните. У меня теперь дело пойдет быстро. Эх, жаль, лопатки моей нет!
Прошло, однако, не менее часа, прежде чем из ила показался шлем Горелова. Шелавину приходилось одному прокладывать к нему путь, а последние полчаса Горелов перестал даже отвечать на вопросы океанографа. Когда Шелавин добрался до него, Горелов был без чувств. Сам достаточно обессиленный, Шелавин с неимоверным трудом вытащил Горелова из илового холма и положил у его подножья. Открыв патронташ на поясе Горелова, он пустил в его скафандр усиленную струю кислорода. Но и это обычно магическое средство не дало результатов. Горелов не приходил в себя. Тогда океанограф, отдохнув и подкрепившись несколькими глотками какао, взвалил тело Горелова на плечи и потащил его из ущелья. Но неимоверная усталость скоро охватила Шелавина: сказалось огромное истощение сил; и, преодолевая сопротивление воды, пробираясь по неровному каменистому дну среди усеявших его обломков скал, протискиваясь с безжизненным телом Горелова между выступами сближающихся стен ущелья, он с трудом передвигал ноги. Шелавин уже не в состоянии был ничего соображать и даже не почувствовал радости, когда вдали замелькал спасительный луч прожектора и навстречу ему бросились, отчаянно жестикулируя, несколько человеческих фигур. Настоящее удовлетворение, почти блаженство он почувствовал лишь тогда, когда с его плеч сняли тело Горелова и он смог, закрыв глаза, едва не теряя сознание, опуститься на руки друзей…
Глава IV. ДВЕ РАСКРЫТЫЕ ТАЙНЫ
После бомбежки в Саргассовом море в течение двенадцати суток «Пионер» находился почти в непрерывном движении. Он обследовал за это время огромное пространство океанического дна между подводным хребтом и африканским материковым склоном. Он нашел несколько значительных подводных гор, повышений дна, глубоких ложбин и впадин. Записи Шелавина дали полную картину температурного режима глубоководных и придонных слоев воды, ее плотности, солености и химического состава. Образцы горных пород и глубоких поддонных слоев ила, добытые Шелавиным, осветили теперь многое в геологической историй Атлантики.
В биологической лаборатории зоолога с угрожающей быстротой росли коллекции новых, неизвестных до сих пор представителей глубоководной и придонной фауны.
Но сердце почтенного ученого болело всякий раз при взгляде на банку, всегда стоящую на видном месте его рабочего стола, и на большую невзрачную раковину, лежащую рядом с ней. С грозно раскрытыми мощными зазубренными лезвиями, стояла в банке, в спирту, кроваво-красная, усеянная бугорками и редкими щетинками клешня гигантского краба, отрубленная топориком Горелова. Раковина принадлежала единственному представителю неизвестного миру, но уже славного в глазах нашего ученого нового класса пластинчатожаберных имени советского зоолога Лордкипанидзе. Самые тщательные поиски зоолога, Цоя, Марата, Скворешни, Горелова, Павлика на каждой глубоководной станции ни к чему не приводили. Этот необычайный моллюск сделался какой-то манией, навязчивой идеей не только зоолога и его верных сподвижников, но чуть ли не всей команды. Интерес к таинственному моллюску еще более разгорелся, когда зоолог объявил, что при исследовании химического состава крови моллюска Цой нашел в ней огромное количество растворенного золота, благодаря чему и вес моллюска оказался необычайным.
Цой продолжал неутомимо работать над тщательно сохраненными им остатками тела моллюска. Казалось, все уже было в нем исследовано. Его строение и химический состав, пищеварительный канал с остатками пищи, его мускульная и кровеносная система, система иннервации, аппарат размножения — все было изучено Цоем под наблюдением зоолога. Что же касается присутствия золота в крови, то учёный пришёл к заключению, что, вероятно, эти моллюски в области своего постоянного распространения живут на дне среди обширных золотых россыпей, вроде той, на какую набрел недавно океанограф в своем последнем злосчастном походе. «Вероятно, — говорил зоолог, — это золото по каким-либо причинам оказалось здесь сильно растворенным в морской воде и в таком виде перешло в кровь животного».
И все же Цой продолжал упорно исследовать остатки тела таинственного моллюска, никому ничего не сообщая о своих целях, стараясь работать над ними лишь в одиночестве, когда никого не было в лаборатории. Бывали, впрочем, дни, когда он не прикасался к этой работе и угрюмо шагал по лаборатории или, бросив все, облачался в скафандр и уходил бродить по дну океана — один или в обществе Марата и Павлика.
И сегодня, когда он с видом отчаяния, отбросив трехногий табурет, встал и начал, ероша волосы, ходить по лаборатории, появление Марата очень обрадовало его.
— Ну, что ты тут бродишь в одиночестве, Цой? — спросил Марат, кинув взгляд на лабораторный стол с признаками незаконченной, брошенной на середине работы. — Если не работается, пойдем со мной на дно. У меня кое-какие поручения от Скворешни…
— Не работается?! — раздраженно повторил Цой и, словно его прорвало, с отчаянием в голосе воскликнул: — Это не работа, а мучение!..
— Я уже давно заметил, что у тебя временами отвратительное настроение, — осторожно бросил Марат.
— Когда втемяшится в голову какая-нибудь идея и ни днем, ни ночью не дает тебе покоя… — заговорил Цой, опускаясь на табурет и сжимая голову ладонями, — когда она то дается в руки, то ускользает, точно издевается над тобой… Если бы ты знал, Марат, как это тяжело! Мне казалось, что я на пороге большого открытия.
— Открытия? — встрепенулся Марат, словно боевой конь, настороживший уши при первых звуках трубы. — О Цой! Если это не секрет…