Как и во всех случаях соприкосновения холодных и теплых течений, эти области и над поверхностью океана и в глубинах отличаются многими физическими и биологическими особенностями. В атмосфере здесь чаще, чем где бы то ни было, наблюдаются штормы, туманы, большая облачность, дожди, а в водах океана — исключительное богатство и развитие жизни, начиная от планктона — микроскопических организмов, пассивно плавающих на поверхности и являющихся питательной основой для жизни всей фауны поверхностных вод, — и кончая самыми крупными видами морских животных.
Как далеко сказывается влияние этих условий в глубинах океана? Какие новые, неизвестные еще науке виды водных организмов можно там найти? Как распространяются здесь холодные течения, зарождающиеся у ледников Антарктического материка под влиянием таяния льдов и в результате усиленного теплового лучеиспускания в южных антарктических областях Атлантического океана? Каков здесь в действительности рельеф дна и как он влияет на движение глубинных вод и на распределение температуры в них?
Все эти и множество подобных им вопросов стояли перед научной экспедицией «Пионера». Кипучая работа шла не только на частых, хотя и кратковременных остановках, но и во время движения корабля — в его лабораториях-кабинетах и даже у бортовых окон. Медленно двигаясь на трех десятых хода и зажигая на безопасных глубинах мощные прожекторы, подводная лодка привлекала к себе множество водных организмов, и на долю Сидлера, помощника Шелавина, одновременно физика, художника и кинооператора экспедиции, приходилась непрерывная, но чрезвычайно увлекательная работа.
В эти дни Павлик не отходил от Сидлера, восхищаясь всем, что появлялось в мощном луче прожектора, а также быстротой и искусством, с которым все это запечатлевалось немедленно на кинопленке или на листах альбома художника.
Вообще настроение у Павлика последние дни было исключительно радостное: капитан сообщил ему, что, по сведениям Главного морского штаба, отец Павлика уже совершенно оправился от ран, полученных им при крушении «Диогена», и скоро будет выписан из больницы. Хотя отец и не знает подробностей спасения Павлика, но все радиограммы Павлика переданы ему, и он теперь вполне спокоен за жизнь сына.
Павлик ходил все эти дни, окрыленный счастьем. Это состояние счастья и непрерывного восхищения окружающим в конце концов привело к неожиданному результату. Запершись на целый день в каюте Плетнева, где Павлик жил с момента появления на подводной лодке, он в один присест, не отрываясь от стола, разразился длиннейшей поэмой, в которой торжественно воспел все величие океана, его красоты, его богатства, его таинственную жизнь и покорение его советскими людьми…
Радист входил в этот день в свою каюту на цыпочках, едва дыша, и под величайшим секретом рассказал Марату, Скворешне, интенданту Орехову и коку Белоголовому, что «мальчик сочиняет стихи» и что «он прямо не в себе и горит от вдохновения…»
К концу дня уже весь экипаж подводной лодки знал о поэме и ждал ее появления с возрастающим нетерпением.
Поздно ночью, когда, вернувшись с вахты, Плетнев тихонько, как мышь, раздевался и готовился лечь, Павлик наконец поставил точку, бросил перо, откинулся на спинку стула и с наслаждением, закрыв глаза, потянулся. По всему было видно, что великий труд окончен и опустошенная, обессилевшая душа творца жаждет лишь покоя и отдохновения.
Однако уже через несколько минут, предварительно взяв у радиста страшную клятву, что он «никому-никому не расскажет», Павлик, стоя посреди каюты, все больше и больше разгораясь и потрясая поднятой рукой, читал ему свое творение. Изборожденное глубокими морщинами, словно вспаханное трактором поле, лицо Плетнева было в непрерывном движении. Он не мог притти в себя от восторга, ежеминутно прерывая чтеца восхищенными возгласами:
— Как, как?..
…И мощь великая твоя
Низвергнута советским человеком.
— Замечательно! Я тебе говорю, что это замечательно, Павлик! Ты должен напечатать это в нашей стенгазете! Да, да… Непременно! Немедленно!
— Правда, Виктор Абрамович? — немного смущенно, но с сияющими от счастья глазами спрашивал Павлик. — Вы действительно так думаете?
— Обязательно, Павлик! Обязательно! Сейчас же иди к Орехову и попроси его перепечатать на машинке. А потом передадим в редакцию.
Павлик постоял в нерешительности, потом заявил:
— Знаете, Виктор Абрамович, а вдруг не примут? А через Орехова все узнают…
— Что значит — не примут? Примут. Я тебе говорю, что примут! Такую вещь? Обязательно напечатают! Я сам скажу редакции! Вот!
Но Павлик отрицательно качал головой: поэт заупрямился. Плетнев пошел на уступку.
— Ну, тогда знаешь что? На подлодке есть еще одна пишущая машинка — у Горелова, Пойди к нему и попроси. Он тебе не откажет.
Павлик просиял.
— Вот это идея! Федор Михайлович мне не откажет! Я сам буду печатать! Я умею писать на машинке. И Федор Михайлович уже никому не расскажет.
На том и порешили.
Павлик провел очень неспокойную ночь и задолго до побудки уже был на ногах.
После завтрака, из деликатности подождав четверть часа, — мучительно долгих пятнадцать минут! — он с замирающим сердцем постучал в дверь каюты Горелова. Никто не ответил, и Павлик постучал второй раз.
Горелов появился в дверях хмурый, как будто встревоженный, но, увидев Павлика, улыбнулся.
— Входи, Павлик, входи. Садись. Что скажешь?
Он запер дверь и усадил Павлика против себя.
— Федор Михайлович, — краснея и запинаясь, начал Павлик, — я тут написал одну вещь — стихотворение… для стенгазеты. Но ее нужно перепечатать на машинке. Позвольте мне воспользоваться вашей машинкой. Я сам буду печатать. Я умею. Вы разрешите, Федор Михайлович?
Улыбка исчезла с лица Горелова. Он вскочил со стула и два раза быстро прошелся по каюте, но уже в следующее мгновение, улыбаясь, повернулся к Павлику.
— Ну что ж, валяй, Павлик! Нельзя отказать в такой безделице поэту. Я сам хотел было сейчас поработать, но ради такого дела…
— Спасибо, Федор Михайлович! — расцвел Павлик. — Большое спасибо! Только, пожалуйста, никому-никому не говорите.
— Уж будь спокоен.
Через минуту мягкое стрекотание пишущей машинки наполнило каюту.
— Такой старый «ундервуд», а как легко работает! — восхищался Павлик в интервалах. — Я думал, у вас маленькая, портативная, а она вон какая огромная!
— Да… — ответил Горелов, не отрываясь от книги, в которую, казалось, целиком погрузился. — Она у меня давно. Я к ней очень привык.
Машинка снова застрекотала. Но Павлик был вежливый мальчик. Ему показалось, что Горелову скучно в молчании, и он продолжал:
— И я в Америке привык к «ундервудам». И писал на них и даже разбирал, чистил. Только там они теперь всё маленькие, компактные. А старых моделей я почти не встречал. У них, вероятно, много лишних деталей?
— М-гм… — пробурчал, не отрываясь от книги, Горелов.
— Вот, например, Тут ящичек какой-то под рычагами. Интересно, зачем он здесь? А?
Горелов резко бросил книгу на стол, помолчал и процедил сквозь зубы:
— Там… запасные части. Ты, Павлик, лучше не отвлекайся от работы. Я спешу, и мне нужно самому поработать на машинке.
Павлик смутился.
— Хорошо, хорошо, Федор Михайлович, — заторопился он. — Простите, мне уже недолго, я быстро…
Мягкий говорок машинки лился уже не переставая, прерываемый лишь коротким жужжанием и постукиванием на интервалах и переносах. Горелову не сиделось на месте: он ежеминутно вскакивал и, сделав несколько шагов по каюте, опять садился на стул. Он то принимался за книгу, то вновь отбрасывал ее от себя. Желваки непрерывно играли на его щеках.
В это же утро, когда Павлик с замирающим сердцем стучал в дверь каюты Горелова, в другом конце коридора в каюту капитана вошел профессор Лордкипанидзе. Смущение, которое в последние дни овладевало им при встречах и беседах с капитаном, и сегодня не покидало его.
— Здравствуйте, Лорд! — радушно встретил его капитан, поднимаясь ему навстречу в белоснежном, расстегнутом по-домашнему кителе. — Садитесь, прошу вас… Нет, нет, вот сюда. Здесь вам будет удобнее.
Он подвинул к столу мягкое кресло, а сам уселся на легкий плетеный стул.
— Я хотел потолковать с вами, Лорд, о ближайших ваших работах и о том, как мы будем их проводить.
— Пожалуйста, Николай Борисович, я слушаю вас.
— По принятому нами плану, следующая длительная глубоководная станция предстоит у Огненной Земли. Мне хотелось бы теперь уточнить, где именно будут происходить работы, пространство, какое вы намерены охватить ими, сколько людей будет там работать.
— Простите, Николай Борисович. Вы не забыли о кратковременной станции, которую мы наметили у банки Бёрдвууд, на полдороге между Фальклендскими островами и Огненной Землей? Мне очень хотелось бы обследовать этот район и сопоставить данные с результатами обследования «Вальдивией» Агуласской банки, что к югу от мыса Игольного.
— Разумеется, Лорд! Но эта суточная остановка не требует такой подготовки и таких предосторожностей, как станция у Огненной Земли. Именно там нам надо принять самые серьезные меры, чтобы обезопасить экспедицию от каких-либо неожиданностей. Как мы ни сильны, как ни защищены от покушений, но мы не знаем, что может еще придумать враг. Последняя торпедная атака достаточно показательна в этом отношении. Итак, дорогой Лорд, первый вопрос: где именно и какое пространство вы намерены подвергнуть изучению в районе Огненной Земли?
— Хотелось бы обследовать южную полосу побережья этого архипелага, — сказал зоолог, вставая и подходя к карте. — Во-первых, она очень мало изучена, во-вторых, ее очень редко посещают корабли, и поэтому она значительно безопаснее для нас, чем Магелланов пролив…
— Это соображение особенно важно, — подтвердил капитан. — Моя задача, таким образом, сильно облегчается. Какой же участок вы намерены здесь охватить?