бязана своим процветанием именно темплерам. Судите сами. Расширение дорог и строительство порта в Хайфе проектировали темплеры. Железную дорогу в Дамаск – тоже темплеры. И план строительства Петах-Тиквы составили темплеры… В конце концов, мы завезли сюда коров и научили евреек в кибýцах их доить!
В 1919 году интернированные немцы стали постепенно возвращаться в Яффо. Темплеры получили от британских властей компенсацию за потерянное имущество и возродили общину. Магдалена фон Одинцов решила не возвращаться. Она уступила темплерам отель «Бейт-Иеремия», а сама с дочерью отправилась в Германию.
К тому времени уже давно не было вестей от Гавриила Александровича: он сгинул в кровавой неразберихе Октябрьского переворота и Гражданской войны. Оба сына, по счастью, остались в живых. С материнского благословения они – каждый своим путём – поехали на поиски отца в Россию.
Старший Иеремия пытался найти следы Гавриила Одинцова в Петрограде, по мобилизации попал в Красную армию, после войны женился на девушке из дворянской семьи и сделал блестящую военную карьеру. В 1938 году его расстреляли в числе приближённых маршала Блюхера как бывшего офицера и британского шпиона.
Жена с малолетним сыном были репрессированы и оказались в концлагере для жён изменников. Мальчик после реабилитации пошёл по стопам отца и стал военным. Его сын, правнук Гавриила Александровича Одинцова, продолжил офицерскую династию: после Суворовского училища в Ленинграде окончил военное училище, прошёл КУОС и стал элитным спецназовцем.
– Приятно познакомиться, – сказал Одинцов. – Хотя баронский титул по-человечески жалко. Я уже начал привыкать. А погоны – дело понятное. У меня ещё в детстве было ощущение, что я с ними родился.
Пауль, младший сын Гавриила Александровича, предположил, что старик мог отправиться в сторону бывшего поместья. Он тоже взял направление на юг – и попал под мобилизацию в Белую армию генерала Врангеля. В ноябре 1920 года Пауль собирался вместе с остатками армии перебраться из Крыма на пароходе в Константинополь: оттуда было уже рукой подать до родного Яффо. Но его возлюбленная-еврейка заболела тифом, и оба остались в Крыму.
При советской власти, скрывая прошлое, Пауль сменил фамилию – они с женой стали Муниными. Немецкий был родным языком Пауля, как и русский; он без труда освоил идиш и переделал на ашкеназский лад имя Соломон – в честь Храма Соломона и в память о темплерах, рядом с которыми вырос.
Во второй половине 1920-х Мунины переехали под Евпаторию, в еврейскую сельскохозяйственную коммуну «Фрайдорф». А в конце 1941 года, когда началась гитлеровская оккупация Крыма, их вместе с детьми и другими евреями уничтожили нацисты.
Единственный внук Муниных чудом выжил – и был убит в 1962 году, когда солдаты внутренних войск расстреляли участников антисоветских выступлений на центральной площади Новочеркасска. Незадолго до этого Мунин женился. Вдова родила уже после его гибели и сразу отказалась от ребёнка. В детском доме мальчик заболел туберкулёзом.
Этот Мунин видел мало хорошего в жизни, которая после распада Советского Союза стала совсем беспросветной. Он женился только на четвёртом десятке, но жена вскоре сбежала от нищеты и неустроенности. Мунин остался с младенцем на руках. Взяв ребёнка, он поехал в Петербург, надеясь найти работу и поправить здоровье. В пути у него началось кровохаркание; Мунин был снят с поезда в беспамятстве и через сутки умер. Продолжатель этой несчастливой линии Одинцовых, праправнук Гавриила Александровича, тоже вырос с детском доме и стал историком.
– Плохая у меня наследственность, – мрачно вздохнул Мунин.
– Нормальная у тебя наследственность, – сказал Одинцов. – А за здоровьем будем следить. Я из тебя богатыря сделаю.
Магдалена фон Одинцов с дочерью покинула Германию в начале 1930-х. Нацисты захватывали власть в стране, и темнокожая еврейка, пускай даже перешедшая в лютеранство и титулованная, чувствовала себя неуютно.
Настроения матери разделяла дочь-полукровка. Её муж – талантливый физик, ученик Эйнштейна и последователь Шрёдингера, – тоже был евреем-выкрестом. Он считал, что ему как лютеранину нацисты не страшны. В результате жена уехала со старой Магдаленой и дочерью-подростком в Эфиопию, оставив мужа в Германии с двумя сыновьями, которые готовились к поступлению в Берлинский университет. Это была трагическая ошибка: всех троих несколько раз арестовывали, а осенью 1941 года отправили поездом с вокзала Берлин-Грюневальд на восток. Мужчины погибли в лагере смерти Аушвиц-Биркенау.
Женщины поселились там, где уже тридцать веков жили евреи-фалашá, – на севере Эфиопии, в провинции Тиграи. Они надеялись, что предка-императора успели забыть. Всё-таки за минувшие шесть с лишним десятилетий выросли новые поколения, по планете прокатилась мировая война, и эфиопский престол занимала другая династия. Однако им не повезло.
Клеймо изгоев, полученное за Теодроса Второго и брак Магдалены с русским, передавалось из поколения в поколение. После Второй мировой войны дела шли всё хуже. Некоторое отношение к попытке военного переворота 1960 года заставило семью переехать ещё севернее, в провинцию Эритрея.
В 1974 году был свергнут последний эфиопский император. В стране началась гражданская война. В Тиграи орудовали партизаны, Эритрея требовала независимости, а единственный живший там правнук Гавриила Александровича Одинцова и Магдалены утратил последние иллюзии. Он с приключениями выправил себе документы на дикую для эфиопского уха фамилию Хугин и в 1975 году эмигрировал в США.
Спустя ещё несколько лет Хугин сумел встать на ноги и женился на милой девушке из Эфиопии. Автокатастрофа оборвала жизнь этой пары в начале 1990-х. Единственная праправнучка Одинцова, осиротевшая дочь супругов Хугин, которую родственники по материнской линии едва замечали, выросла фантастической красавицей и невероятной умницей. Она была готова сделаться звездой подиума, но при поддержке Хельмута Вейнтрауба добралась до вершин математической аналитики.
– За что? – всхлипнула Ева. – За что им было всё это? Господи, сколько боли…
Одинцов молча приобнял её за плечо и поцеловал в темя.
– Все люди братья… и сéстры, – севшим голосом повторил Мунин, который совсем недавно произнёс эти же слова в совсем другой обстановке по совсем другому поводу.
Штерн опять взглянул на часы и сказал Штольбергу:
– Коллега, большое спасибо за увлекательный рассказ. Позвольте мне ещё немного злоупотребить вашей добротой. Будьте любезны, оставьте нас на две минуты.
Штольберг вышел, не задавая лишних вопросов, а Штерн молча достал из-за пазухи и положил на письменный стол небольшой замшевый чехол с двумя отделениями. Гости в недоумении смотрели, как он одним движением распустил широкую плотную ленту, которая перехватывала чехол; сделал следующее движение – и на зелёное сукно стола из отделений выскользнули два камня.
Урим и Туммим.
28. Про неожиданное приобретение
– Нравится? – спросила Ева, заметив, как Одинцов разглядывает свою левую руку с перстнем на безымянном пальце. Массивное золотое кольцо украшали печатка в форме геральдического щита с изображением льва и чёрный камень, играющий гранями.
– Непривычно, – ответил Одинцов, сжимая и разжимая кулак.
Гостиничная машина везла троицу в Иерусалим. Штольберг полагал, что после многочасового перелёта и затянувшегося разговора им понадобится отдых, но гости не захотели тратить время впустую. Мунина распирал восторг от происходящего; ему хотелось увидеть всё и сразу – он чуть не подпрыгивал от нетерпения. Ева заявила, что выспалась в самолёте, полна сил и через полчаса будет во всеоружии. Задумчивый Одинцов тоже поддержал компаньонов. Борис прилетал только завтра, и сегодня можно было съездить на экскурсию. Тем более Мунин продолжал утверждать, что гений места, где использовали Урим и Туммим, подскажет разгадку тайны двух реликвий.
– Хорошо, молодые люди, – сказал Штольберг. – Ваши вещи уже в номерах. Можете пока привести себя в порядок. Завтрак закончился, но я распоряжусь на кухне – и смогу отпустить вас с лёгким сердцем.
Во дворе к зданию отеля примыкала открытая веранда со столиками, а для особых гостей стол накрыли в дальнем конце двора, под сенью огромного фикуса. Странное дерево начиналось пучком тонких узловатых то ли корней, то ли стволов. На трёхметровой высоте они переходили в переплетённые сучья – намного более толстые и похожие на слоновьи хоботы. Из серой шершавой коры во все стороны торчали прутья веток с плотными овальными листьями цвета хаки. Фикус напоминал многоногое фантастическое существо, шагнувшее с картины Сальвадора Дали. По словам Штольберга, его посадили ещё в ту пору, когда темплеры обживали Яффо, а Габриэль фон Одинцов создавал первый общественный парк.
Мужчины вышли к прадедовскому фикусу раньше Евы. Они ожидали увидеть обычный континентальный завтрак – с поджаристыми пшеничными тостами, маслом, сыром и джемом. Вместо этого посередине стола их встречала огромная сковорода. Из алой шкворчащей мешанины тут и там выглядывала яичница-глазунья, присыпанная зелёным крошевом нарубленного лука и сладкого перца. Волны дразнящего аромата заставили Одинцова с Муниным дружно сглотнуть слюну.
– Шакшýка! – объявил Штольберг название блюда. – Предлагаю не мучиться и не ждать мисс Хугин. Здесь всем хватит, а есть шакшуку всё же лучше, пока она горячая.
Мужчины вооружились белыми кругляшами свежеиспечённой питы и принялись за дело. Вкус кушанья оказался под стать аппетитному виду. Рукодельные хýмус и тхúна – нежные смеси перетёртых семян кунжута в керамических плошках – превращали блюдо в совершенство. Если бы Ева пробыла в своём номере чуть дольше, она вполне могла остаться голодной.
Штольберг с удовольствием глядел на гостей, уплетающих шакшуку, и рассказывал, что рецепт в древности придумали магрибинцы, а потом израильтяне привезли его из Северной Африки к себе.