– Конечно, вы понимаете, что это не оригинал. Настоящий бюст хранится в Берлине. И всё же наш экспонат не хуже, а кое в чём даже лучше оригинала.
– В чём же? – с недоумением спросил Мунин.
– Он идеально точный и вечный, – ответила девушка.
Экспонаты выставки были голограммами самых известных произведений искусства древности, разбросанных по музеям всего мира.
Одинцов с Муниным прильнули к стеклу, разглядывая прекрасную египтянку. Местами на её лице из-под оцарапанной краски телесного цвета виднелось белое гипсовое покрытие. Сколы на кончиках ушей обнажали известняк, из которого мастер Тутмос ваял портрет царицы. Казалось, можно протянуть руку и ощупать каждую щербинку, настолько натуральным выглядело изображение. Мозг отказывался верить, что полуметровый бюст за стеклом – всего лишь игра света.
Витрины своим видом напоминали аквариумы с рыбой из рассказа Евы о холономной теории. Слово за слово, в самолёте до Франкфурта ей пришлось объяснять компаньонам, что такое голограмма.
– Если вы бросаете камень в воду, от него кругами расходятся волны, – говорила Ева. – Если рядом бросить второй камень, от него тоже пойдут круги. При встрече волн произойдёт интерференция: вершины и впадины где-то друг друга погасят, а где-то, наоборот, увеличат. Эту картину называют пáттерном…
Любые волны при наложении создают паттерн, говорила Ева, в том числе волны света. А самый чистый свет – лазерный: это как будто идеальный камешек в идеальном пруду.
Чтобы создать голограмму, два луча от лазера направляют на предмет и на зеркало. Лучи отражаются. Отражение от предмета называется предметной волной, отражение от зеркала – опорной. Две отражённых волны накладываются друг на друга и возникает паттерн. Его сохраняют на фотоплёнке.
Снимок паттерна – это комбинация вершин и впадин, как у кругов на воде. Для человеческого глаза – бессмысленное чередование микроскопических пятен и полосок. Но если паттерн осветить опорной волной, мгновенно восстановится предметная волна. Над плоской плёнкой возникнет объёмное изображение предмета, которое в мельчайших подробностях соответствует оригиналу. Его можно разглядывать с разных сторон. Мозг воспринимает голографическую картину как трёхмерную реальность, хотя руками предмет не потрогаешь, поскольку невозможно потрогать свет.
– Это просто, – говорила Ева. – Что делает телевизионная камера, которая снимает рыбу в аквариуме? Она переводит визуальный образ в электромагнитные волны. А телевизор воспринимает эти волны и переводит обратно в образ рыбы. На экране вы видите не саму рыбу, а изображение, и не задумываетесь о том, как оно создано.
– Пощади, – взмолился Одинцов. – К чему вообще это всё? Ты же про теорию Бома рассказывала. Плазма, электроны, которые движутся хаотично, а на самом деле не хаотично… Я за тобой не успеваю.
Ева глянула на него строго:
– Терпи! Бом совершил революцию. До него учёные считали, что Вселенная – это машина космических размеров. Пространство, пронизанное полями и заполненное мельчайшими частицами. Частицы друг с другом взаимодействуют, как детали механизма, но каждая существует самостоятельно. Человеческий организм тоже представляли в виде машины. Если изменить одну деталь, механизм заработает по-новому, но другие детали останутся прежними. Например, у организма возникли новые свойства – значит, изменения произошли в молекуле ДНК…
– А разве не так? – удивился Мунин.
– Не совсем, – сказала Ева. – Знаешь песню «Пинк Флойд»? Про людей, которые одинаковые, как кирпичи в стене… Учёные разложили мир на одинаковые кирпичи. Изучали организм, дошли до клетки, начали её описывать, а дальше идти некуда. Тупик.
– Почему? – вскинул брови Одинцов, и Ева усмехнулась:
– Потому что если разрéзать великую картину на миллион кусочков и в самых мелких деталях описать один кусочек, такое описание не даст ни малейшего представления о шедевре в целом.
По словам Евы, учёные век за веком изучали всё более мелкие кирпичики мироздания. Дэвид Бом пошёл в обратном направлении. Он заявил, что нет смысла говорить об отдельной частице. Это именно часть целого: частица не существует сама по себе. А метафорой, удобным аналогом устройства Вселенной для Бома оказалась голограмма…
В самолёте Мунин слушал очень внимательно, и сейчас это пошло ему на пользу. По пути от витрины к витрине историк старался произвести на Клару впечатление своими бездонными знаниями, норовя невзначай коснуться её руки. Оба увлеклись разговором и совсем перестали обращать внимание на идущих следом.
– Опасная концентрация гормона в закрытом помещении, – шепнул Одинцов, и Ева сердито пробурчала:
– Завидуешь?
Одинцов не понял, с чего бы ей огрызаться. Клара моложе лет на пятнадцать, и что? Рядом с очаровательным экскурсоводом уже гарцует Мунин. И вообще кругом полно симпатичных фигуристых девчонок, но это не повод – нервничать из-за каждой… Одинцову вспомнилось, как в Майами, а потом в Яффо ни с того ни с сего Ева приревновала его к Жюстине. Красивая женщина, спору нет, но Еве-то с какой стати бояться конкуренции?
Наверное, это не страх, а обычное бабское чувство собственности, решил Одинцов. Ну и ладно. Впредь надо будет учитывать. У кого нет слабых мест? А Ева мало того, что красива, как богиня, так ещё и умна, как чёрт…
– Для человека голограмма – это трёхмерное изображение, – рассказывала Ева в самолёте, – но уникальность её в другом. Если разрезать пополам обычную фотографию, вы получите две части изображения. Если разрезать голографическую плёнку и осветить лазером любую половину, над ней опять возникнет целое изображение. Только качество картинки будет вдвое хуже. Если и эту половину разрезать пополам, вы по-прежнему увидите весь предмет, но подробностей будет уже в четыре раза меньше. Голографический снимок можно резать ещё и ещё: разрешение с каждым разом ухудшается, но каждая часть хранит всю информацию о предмете целиком.
Мунин сдвинул брови и помотал головой.
– Это как?
– Я не физик, я математик, – напомнила Ева. – Объяснять на пальцах мне сложно. Есть факт. По отдельному обрезку фотографии нельзя понять, что было на других частях снимка. Но даже маленький кусочек голографической плёнки в лазерном свете сохраняет снимок целиком. То есть на обычном снимке информация распределена локально. Каждый элемент привязан к месту – здесь одно, здесь другое; здесь голова, здесь ноги. А на голографическом снимке распределение нелокальное: всё содержится во всём. О кораблях в океане помнишь? Каждый корабль движется по своим делам, но в едином поле, благодаря которому знает про другие корабли, шторма и айсберги. Вспомни плазму. Хаотичное движение каждой частицы в отдельности – это часть абсолютного порядка, которому подчиняется весь объём. У каждого электрона есть вся информация об остальных…
Одинцов получил приказ терпеть – и терпел, дожидаясь, пока Ева от заумных теорий перейдёт к вещам более простым и понятным. Но финал его не порадовал.
– По мнению Дэвида Бома, – сказала Ева, – во Вселенной реализован голографический принцип. Её пронизывают бесчисленные волны самой разной частоты. Родственные волны встречаются и создают паттерны. Вселенная – это огромная плавающая голограмма. В любой её точке содержится информация обо всём мире, закодированная в паттернах…
Окружающий мир кажется материальным, говорила Ева, но это сложнейшая голографическая иллюзия. Наш уровень реальности – то, что мы видим. А на более глубоком уровне может скрываться порядок, порождающий предметы так же, как плёнка с бессмысленными закорючками создаёт видимую голограмму. И этот порядок мироустройства настолько глубок, что постигнуть его человеческий разум пока не в состоянии…
Тогда у Одинцова действительно вскипели мозги, а сейчас он путался в мыслях при виде витрин с древними артефактами. Казалось бы, под одним стеклянным колпаком – глиняная фигурка, под другим – бронзовый воинский шлем, под третьим – ажурная резьба по кости. Но это не глина, не бронза и не кость – это лишь отражённый свет, с виду неотличимый от реальных материалов. И что в таком случае считать реальным? Только то, что можно потрогать? А если ощущение прикосновения – тоже иллюзия, но следующего порядка?
Иллюзорность Евы, да и своя собственная, Одинцова категорически не устраивала. Он предпочитал материальное существование, даже если временами возникало желание кое-что в нём подправить.
От этих мыслей пришлось отвлечься, когда Клара подвела троицу к последней витрине. Стеклянный колпак был пуст, а на пьедестале под ним в несколько рядов серебрились кнопки, как в лифте или на панели домофона.
– Здесь хранится наш главный экспонат, – сказала девушка и нажала верхнюю кнопку. Свет, возникший в пространстве за стеклом, создал для зрителей бюст Нефертити.
– Что-то такое мы уже видели, – проворчал Одинцов.
Клара отпустила кнопку; изображение пропало, а когда она нажала следующую – внутри витрины тускло сверкнул наконечник легендарного копья, которым, по преданию, римский центурион Лонги`н заколол на кресте Иисуса. Несколько минут назад троица проходила мимо витрины с этим наконечником, и Мунин в очередной раз впечатлил Клару.
– Мне известны три артефакта, которые претендуют на звание подлинного копья Лонгина, – важно сказал историк. – Один хранится в Ватикане, один в Вене и один у армян в Эчмиадзине.
Кларе осталось только уточнить, что Рихтер выбрал для своего музея голограмму наконечника из Армении…
…а когда она нажала очередную кнопку и на витрине снова появился предмет из только что пройденной экспозиции, Ева сухо заметила:
– Ваш главный экспонат – плёнка. Я правильно понимаю?
Клара кивнула. Мунин потребовал объяснений, и Ева поделилась очередной уникальной особенностью голографических снимков: их может быть много на одной и той же плёнке.
Каждый снимок – это запись паттерна, который создали волны лазерного света, направленные на предмет и зеркало под определённым углом. Следующий предмет освещают теми же лучами, но под другим углом, – и новый паттерн записывают на ту же плёнку. Снова меняют предмет, снова меняют угол, делают ещё одну запись, и так далее. А чтобы посмотреть изображение любого предмета, достаточно направить на плёнку свет под тем углом, под которым сделан снимок.