Фицджеральд побледнел.
— Нет, я этого не знал, — неохотно сказал он.
И тут адвокат сделал мастерский ход.
— Тогда почему вы забрали их у него?
— Что? Они были у него с собой?
Калтон поспешил развить успех.
— Да, они были у него с собой. Почему вы их забрали?
— Я их не забирал. Я даже не знал, что они были с ним.
— Вот как?! Не могли бы вы рассказать мне, что это за «они»?
Брайан понял, в какую ловушку попал.
— Нет, — молвил он.
— Это было какая-то драгоценность?
— Нет!
— Важная бумага?
— Не знаю.
— A-а, значит, бумага. Я вижу это по вашему лицу. Эта бумага была важна для вас?
— Почему вы спрашиваете?
Калтон впился пронзительными серыми глазами в лицо Брайана.
— Потому что, — медленно начал он, — Уайта убил человек, для которого эти бумаги были очень ценными.
Брайан вздрогнул и побледнел.
— Боже мой! — едва не срываясь на крик, произнес он. — Так значит, это правда!
И, лишившись чувств, упал на каменный пол камеры.
Охваченный тревогой Калтон позвал надзирателя, они вместе положили заключенного на кровать и брызнули ему в лицо холодной водой. Придя в себя, Брайан слабо застонал, и Калтон, поняв, что какое- то время тот будет не в состоянии говорить, покинул тюрьму. Выйдя на улицу, он остановился, обернулся и посмотрел на мрачные серые стены.
— Брайан Фицджеральд, — негромко сказал он, — вы не совершали этого убийства, но знаете, кто убил Оливера Уайта.
ГЛАВА 12Она была настоящей женщиной
Убийство в хэнсоме взбудоражило весь Мельбурн. До того, как был найден убийца, его воспринимали, как заурядное убийство, заслуживающее внимания высшего общества разве что самим фактом совершения. Но теперь, когда был арестован блестящий молодой человек из высших городских кругов, интерес к этому делу вырос до гигантских размеров. Для великосветского общества это стало ударом, и оно открыто заявило, что пригрело на груди гадюку, которая неожиданно развернулась и ужалила его самого.
Утром, днем и вечером в гостиных Турака и клубах Мельбурна говорили почти исключительно об этом деле. И великосветский обыватель пришел в ужас. Еще бы! Жил себе молодой человек, родом из хорошей семьи («Фицджеральды, дорогуша, это ирландский род, в их жилах течет королевская кровь»), прекрасно воспитанный («изысканнейшие манеры, уверяю вас, и красавец, каких поискать!») и помолвленный с одной из самых богатых девушек в Мельбурне («это, конечно, очень мило, сударыня, но ему была нужна не она, а ее деньги. Подумать только, вот пройдоха!»), и вдруг этот положительный молодой человек, которого дамы любили, а мужчины считали славным парнем, который пользовался успехом как в гостиных, так и в клубах, совершает жестокое убийство! Неслыханно! Куда катится мир, ради чего строятся тюрьмы и сумасшедшие дома, если такие люди, как молодой Фицджеральд, разгуливают на свободе и убивают кого вздумается? Потом, разумеется, все начали спрашивать друг друга, кто такой Уайт и почему о нем никто не слышал раньше. Всех, кто когда-либо встречался с Уайтом, засыпали вопросами про него, и несчастным приходилось объяснять, кем он был, каким он был, за что его убили, и отвечать на остальные безумные вопросы, которые рождались в некоторых головах. Об этом говорили везде: в модных гостиных во время пятичасового чая за бутербродами и сушонгом; в клубах за бренди с содовой и сигаретами; об этом говорили все: рабочие за пинтой пива в обеденный перерыв и их жены в тиши двора за стиркой. Газеты пестрели статьями о знаменитом убийстве, а некоторые даже опубликовали интервью с заключенным, якобы проведенные их специальными корреспондентами, но на самом деле от начала до конца сочиненные этими господами на основании слухов и их собственного богатого воображения.
Что до виновности заключенного, никто в ней не сомневался. Извозчик Ройстон клялся, что Фицджеральд сел в кэб вместе с Уайтом, а когда вышел, Уайт был мертв. Более убедительного доказательства трудно было и придумать, и все сходились на том, что заключенный не станет защищаться и отдаст себя на милость суда. Даже церковь не обошла стороной эта лихорадка, и священники — англиканские, римско- католические и пресвитерианские вместе с представителями более мелких конфессий — сделали убийство в хэнсомовском кэбе основой для проповедей о порочности века и заверений в том, что ковчегом, способным спасти человечество от потопа безбожия и безнравственности, является именно их церковь и никакая другая.
Как заметил Калтон, выслушав пять-шесть проповедников, каждый из которых называл собственную церковь спасительным челном: «Вот так-так! Похоже, у них там целая флотилия ковчегов».
Для мистера Феликса Ролстона, хоть он знал лично всех участников этого дела, то были времена, полные огромного, безграничного счастья. Если появлялись свежие новости, он всегда спешил поделиться ими с друзьями. Иногда он несколько приукрашивал их от себя, но делал это исключительно ради того, чтобы придать своему рассказу более занимательную, если не драматическую форму. Если его спрашивали напрямую, считает ли он виновным подозреваемого, мистер Феликс со значением качал головой, давая понять, что ни он, ни его близкий друг Калтон (он знал, что при этих словах Калтон согласно кивал) еще не сумели составить окончательное мнение об этом деле.
— Дело в том, — супил брови мистер Ролстон, — что это дело глубже, чем кажется, и так далее… Думаю, сыщик напутал. Как по мне, это не Фиц убил Уайта. Я даже уверен, что это не он.
За этим заявлением неизменно следовало хором: «А кто же его убил?»
— Вот! — отвечал на это Феликс, наклоняя голову на бок, как задумчивый попугай. — Сыщики не могут этого выяснить, в том-то и сложность. Уж подумываю, не заняться ли поиском самому.
— Но разве вы что-то знаете о ремесле сыщика? — спрашивал кто-нибудь.
— Господи, конечно! — с легкомысленным взмахом руки. — Я читал Габорио, у сыщиков веселая жизнь!
Несмотря на эти разговоры, в глубине души Рол- стон верил в виновность Фицджерадьда. Но он был из тех людей, которые, имея трепетное сердце или упрямый характер (последнее встречается, пожалуй, чаще), считают своим долгом становиться на защиту попавших в беду. Несомненно, найдутся и такие, кто зовет Нерона приятным молодым человеком, жестокости которого были всего лишь следствием излишней веселости нрава, и видят в Генрихе VIII несчастного мужа, которому не посчастливилось иметь шесть жен. Такие люди получают удовольствие от выражения сочувствия великим негодяям пошиба Неда Келли. Для них это воплощение героизма, жертвы предвзятого и бесчестного отношения со стороны тех, кто понимает законы слишком узко. Если половина мира пинает лежащего человека, вторая половина неизменно утешает распростертого полупенсовиком.
Вот почему, хоть общественное мнение и было настроено категорически против Фицджеральда, находились и такие, кто открыто выражал ему сочувствие. Это успокаивало Мадж. Впрочем, если бы даже вся страна единогласно признала ее возлюбленного виновным, она бы все равно не поверила в это. Логика не является сильной чертой женщины. Ее любви к мужчине достаточно для того, чтобы возвести его в чин полубога. Она наотрез отказывается замечать глиняные ступни своего идола. Когда все отворачиваются от него, она остается верна ему, когда остальные хмурятся, она улыбается ему, а когда он умирает, она чтит его как святого и мученика. В наши дни молодые мужчины склонны принижать достоинства женщин, но горе тому мужчине, который в час испытаний лишен ласковых слов и поддержки женщины. И Мадж Фретлби, будучи настоящей женщиной, отстаивала свои убеждения открыто. Она отказывалась сдаваться перед доводами и внимать уговорам. Он невиновен, и невиновность его будет доказана, повторяла она, ибо что-то внутри нее подсказывало, что он будет спасен в последнюю минуту. Как — Мадж не знала, но в том, что это случится, она не сомневалась. Она бы поехала к Брайану в тюрьму, но отец категорически запретил ей это делать. Поэтому все новости о нем она получала от Калтона, и если ей нужно было передать ему какую-нибудь записку, ей опять же приходилось обращаться к адвокату.
Настойчивый отказ Брайана основывать защиту на алиби порядком раздражал Калтона, тем более что он не мог понять причины, заставлявшие его подзащитного ставить на кон собственную жизнь.
— Если это ради женщины, — говорил он Брайану, — мне все равно, кто она. Это безумное донкихотство. Самосохранение — главнейший закон природы, и если бы на моей шее затягивалась петля, то я бы ради спасения не пощадил ни мужчину, ни женщину, ни ребенка.
— Не сомневаюсь, — отвечал Брайан. — Но в моих обстоятельствах, думаю, вы бы рассуждали по- другому.
Однако в глубине души адвокат питал определенные подозрения относительно упрямого желания Брайана скрыть маршрут своих перемещений в ту роковую ночь. Он признался, что встречался с женщиной. Он был красивым молодым человеком и, вероятно, не отличался нравственными устоями от своих собратьев. Возможно, имела место интрига с замужней женщиной, и он мог той ночью быть с ней, а теперь своим отказом говорить пытался ее защитить.
«Пусть даже так, — рассуждал Калтон, — лучше потерять лицо, чем жизнь. Да и сама женщина не должна молчать. Да, признаю, ей будет трудно, но когда вопрос стоит о жизни и смерти человека, ничто не должно ее остановить».
Охваченный такими мыслями, Калтон отправился в Сент-Килда, чтобы поговорить с Мадж. Он собирался просить ее помочь добыть интересующие его сведения. К Мадж он относился с большим уважением, считая ее по-настоящему мудрой женщиной. Вполне вероятно, решил он, что большая любовь Брайана заставит его рассказать ей все, если она потребует. Мадж дожидалась его в нетерпении.
— Где вы пропадали? — спросила она, когда они сели. — После нашей последней встречи я секунды считала! Как он?
— Все так же, — ответил Калтон, снимая перчатки. — По-прежнему упрямо не желает спасать свою жизнь. Где ваш отец? — неожиданно спросил он.