ы, девочки, заходите, напитки за счет заведения». Но не джазу принадлежали сердца Девчонок; они полюбили зной сальсы, а теперь одной из них предстоит оказаться на конверте пластинки, записанной их божеством. Девчонки ждали. Наконец прибыл фотограф – блондинка средних лет с желтыми зубами, в мужицких ботинках и джинсах. Она взяла у Фрэнка полароидные фотографии и принялась изучать маму, выискивая ракурс получше. Фотограф спросила, не хотят ли Девчонки чего-нибудь. Было уже шесть часов, они проголодались, и фотограф предложила им сходить куда-нибудь поесть: пока Эктор не появится, здесь ничего не начнется. И прибавила по-испански: «Héctor se está pullando, y viene cuando le dé la gana»[84]. Подружки растерялись: они никогда еще не слышали, чтобы белая женщина говорила по-испански так точно и правильно. И сказала она им то, что все повидавшие жизнь salseras знали и так: Лаво сидит на наркотиках. Его ансамбль знал про наркотики, вот и музыканты еще не собрались. Про наркотики знали все. Съемки начнутся, дай бог, ближе к полуночи. Вот почему в студии пусто. Мама спросила, что ей надо будет надеть и что делать перед камерой. Фотограф выложила все начистоту. Предполагалось, что мама будет в одном белье лежать на гладильной доске, а Эктор Лаво и музыканты из ансамбля Вилли Колона будут окружать ее с раскаленными утюгами в руках, делая вид, что наглаживают ее. Ах да, все зависит от того, какое на маме белье. Если Лаво оно понравится, то она может остаться в нем, а если нет, то на гладильную доску ей придется лечь голой. Пластинка называлась La Plancha[85].
Они продолжили развлекаться, продолжили быть Девчонками и никогда не переступали черту, за которой их ждало что-то, что могло оскорбить их (или их родителей) религиозные чувства. Вскоре восемнадцать лет стали двадцатью восемью, а для одинокой, без роду и племени латиноамериканки это приговор. Почтенные родители обеих девушек вели тайное наблюдение за ними, надеясь, что Девчонки выйдут замуж, обзаведутся детьми и домом. «Se van a quedar jamonas, – говорили они дочерям, – con sólo gatos»[86]. Но Девчонки продолжали усердно работать и еще усерднее танцевать. Вскоре моя мама прошла тест на гражданскую интеграцию и получила должность служащей в государственной транспортной компании, а Инельда стала работать в приемной у модного пластического хирурга почти в центре города, и они продолжали зажигать. Большую часть зарплаты они отдавали семьям, но выходные принадлежали las Chicas.
Безумный эксперимент со съемками, проведенный моей матерью в студии звукозаписи, засел у Инельды в голове. Точнее сказать, в голове у нее засела сама студия звукозаписи. Инельда пела всегда. Еще в школе Джулии Ричмен она пела в постановках, в ансамблях, на модных показах. Наполненный живым чувством, такой латиноамериканский голос Инельды слышался на уличных вечеринках, свадьбах, девичниках, шествиях. И никогда – в церкви, Свидетели Иеговы воздерживались от практики пятидесятников, а ведь пение сделало бы Инельду звездой ее церкви. Караоке тогда только-только пришло в Америку и еще не добралось до центра Нью-Йорка, не говоря уж об Испанском Гарлеме. Инельда хотела петь. Она обожала Лису-Лису, Принс, Стэси Лэттисо, боготворила Ирен Кару, Элисон Мойе (соло или с YAZ), Тину Мари (особенно «Лавгёл»), «Лэтин Раскалз», Бренду Старр, Ольгу Таньон, «Кавер Гёрлз», «Экспоус», Лютера Вэндросса, и ей пока еще не надоел Джон Секада; но сердце ее принадлежало всему, что связано с сальсой. На глаза Инельде попадались объявления: «Оркестра Рекордз» приглашали на прослушивание бэк-вокалисток. Они, похоже, всегда были в поиске бэк-вокала. И Девчонки словно вернулись на десять лет назад, только теперь Инельда могла спеть.
Девчонки приходили вместе, всегда вместе, в толпе других исполненных надежды певиц; они отмечались у охранников и поднимались по узкой лестнице, которая вела в звукозаписывающие студии «Оркестра Рекордз», где все отдавало дешевкой. Студия записывала массу пластинок на 78 оборотов, ломавшихся с легкостью яичной скорлупы, причем певцы и музыкальные группы бывали в основном безвестными, «Оркестра Рекордз» возлагала на них большие надежды. Но часто продать удавалось всего несколько сотен пластинок, а остальные оканчивали свои дни в коробках из-под молочных бутылок, составленных в магазинах, торгующих «колдовскими» принадлежностями, вроде «Сан Ласаро и Лас Сиете Вуэльтас», «Отто Чикас» или «Эль Конго Реал», или в барбершопах латиноамериканских кварталов по всей Америке. На подходах к красной двери с надписью «СТУДИЯ» имелась маленькая приемная, где Девчонки, вместе с другими приглашенными девушками, просиживали долгие часы на раскладных стульях. Стену украшали приклеенные скотчем фотографии звезд лейбла. В стене студии имелось окошко, и Девчонкам было видно, как духовики настраивают инструменты, а рядом на полу стоят бутылки со спиртным. Размером студия была с большую кухню; на стенах пробковое покрытие для звукоизоляции, в центре два больших RCA-микрофона и еще четыре – для музыкантов. Духовики сидели по одну сторону, ударная секция (барабаны, конги, тимбалы, бас) и фортепиано – по другую, кое-кто по случаю переполненности стоял, многим приходилось придумывать, где найти место. Центр всегда оставляли для певца. Вызвали Инельду. Настал ее час. Но семейное предание гласит, что в этой сказке, когда Инельда уже готовилась к прослушиванию, явилась переодетая принцем жаба и увлекла мою мать за собой.
О последовавших за этим событиях я знаю только потому, что в детстве любил, когда к родителям приходили в гости друзья. Взрослые ставили старую музыку, много пили и говорили о вещах, которые следовало держать под замком. Меня отправляли спать, я уходил к себе, прижимался ухом к двери и слушал, о чем говорят взрослые. Слушал, как мои здорово подпившие родители рассказывают истории о своей молодости. Мне было лет двенадцать, когда я во время одной такой вечеринки и услышал о Бобби el Pollo con la Voz[87] Арройо. На этого salsero «Оркестра Рекордз» возлагала большие надежды. Студия тратила на него изрядно денег, «мерседес-бенц» у него был надежным. Бобби ходил развязной походкой латиноамериканского любовника и держал себя так, будто он – последний стакан кока-колы в пустыне. Я слышал, что у Бобби хороший голос – не изумительный, но хороший. При этом Бобби был прекрасным поэтом-песенником, способным сочинять на лету, – второй Лаво, который незадолго до этой истории умер. Однако его аранжировкам требовалась доработка, да и выдающимся мелодистом он не был. «Оркестра Рекордз» намеревалась окружить его своими самыми яркими талантами, словно его дебюта с нетерпением ждала сама Вселенная. Выглядел Бобби сногсшибательно. Но своей рыночной реализуемостью он был обязан не столько миловидной внешности, сколько тому достойному гордости факту, что он, уроженец Соединенных Штатов, мог считаться сыном четырех латиноамериканских народов, и не каких-нибудь, а Большой Четверки. Его мать была наполовину пуэрториканка, наполовину кубинка, отец – доминикано-мексиканец. «Оркестра Рекордз» слышали, как кассиры трезвонили, что во всех американских, а в особенности североамериканских городах вроде Нью-Йорка, Чикаго, Майами, Бостона, округ Колумбия, и Лос-Анджелеса пуэрториканцы, доминиканцы, мексиканцы и кубинцы могли объявить Бобби el Pollo con la Voz Арройо своим человеком.
Мои родители, как и в большинстве семей, укрепляли меня в вере, что мама всю жизнь любила только папу, а папа – только маму. Это неправда. Про Бобби я знаю исключительно по сплетням, которые на вечеринках, по району и в церкви распространяют друзья, или же потому, что Сальвадор просветил меня насчет вещей, о которых я не имел понятия. Такие тайны лишь порождают еще больше тайн, когда их пытаются хранить. Я слышал, что моя мать влюбилась в Бобби до безумия. Они везде появлялись вместе: на пляже ли, на рынке «Ла Маркета», и мать приобнимала Бобби так, будто знала его всю свою жизнь. Летом они ездили на Кони-Айленд. Зимой катались на коньках на «Ласкер-Ринк» или играли в боулинг – да, в боулинг – в «Порт Ауторити» на 42-й улице. Но вечера были только для его концертов, на которых он пел сальсу и которые мать, если была в Нью-Йорке, не пропускала, а после концертов наставало время вечеринок, которые моя мама, а она тогда все еще жила с родителями, не посещала. Каждый раз Бобби говорил маме: «Sólo un chin, un chin, mami[88], всего на пару минут». Что означало: он пробудет там всю ночь. Мать оставалась предоставленной сама себе, но ее это не слишком заботило. Моя мама хотела замуж за этого парня; сочетаться браком не со Свидетелем Иеговы было вроде как не очень хорошо, но так мама хотя бы могла оставить дом своего отца, как предписано. Однако выйти замуж за Бобби было невозможно, потому что, вот незадача, у Бобби el Pollo con la Voz уже имелись и жена, и дети.
Карьера Бобби свернулась со скоростью некипяченого молока, потому что Эктор Лаво был и мог быть только один. Дебют Бобби в смысле продаж оказался смехотворным. Его сингл Apriétame La Cintura[89] не крутили ни «Супер Ки-Кью», ни «Ла Мега»; так же обошлись с ним другие испаноязычные радиостанции. Его менеджер угрозами добился от «Оркестра Рекордз» записи более танцевальной, по его мнению, Tirando a Pelota[90] – с тем же результатом. Вскоре начались проблемы и с концертами. Менеджер Бобби убедил «Оркестра Рекордз» рискнуть и взять на себя расходы по организации большого летнего концерта в Центральном парке. Дождь шел три дня, и когда наконец выглянуло солнце, на газоне собралось больше комаров, чем людей. Менеджер пытался добиться, чтобы «Оркестра Рекордз» ставил Бобби в концерты артистов с репутацией получше, но Бобби привлекал так мало зрителей, что другие артисты не хотели работать с ним. Когда в их концертах появлялся el Pollo con la Voz, они теряли деньги. Артисты взбунтовались. И пригрозили, когда их контракты закончатся, перейти в «Фаниа».