Я устал от постоянных приставаний Марио и к тому же никак, никак не мог бы платить ему каждый месяц. Поэтому я сделал кое-что весьма непохвальное. Отступать было некуда. Подобно Салю, я мог только попытаться исправить то, чего не мог изменить. Да, так вот. Я подписался от имени Марио на гейский порножурнал под названием «Голубой». В заказ я добавил пару вибраторов, плетку и кожаную маску. Я знал, что, когда все это добро доставят к ним домой и его увидит отец Марио, произойдет взрыв. Я хотел, чтобы Марио испытал унижение. Чтобы он испытал страх и ужасную неловкость. Я хотел, чтобы отец излупил его, как сам Марио излупил меня. Чего я не ожидал, так это того, что отец уложит его на больничную койку.
Мы с П. К. стояли у входа в Центральную больницу.
– Не пойду, – сказал П. К.
– Надо.
– Чего это? Поделом ему. Ты вспомни, как он до нас докапывался во время ланча, как обзывал нас мокроспинниками.
– Надо же ему что-то сказать.
– Он у меня руку отнял.
– Тебе ее вернули.
– И хотел долю от нашей работы.
– Ну и что? Он хотел обжулить нас, таких же жуликов.
– Да ничего.
– Да ну, П. К. Мы должны ему хотя бы посочувствовать.
Марио как раз исполнялся двадцать один год. Системе предстояло или пропустить его дальше, позволив ему закончить образование и получить диплом, или полностью отказаться от него, старшака-переростка. В любом случае нам не придется больше иметь с ним дела. И все же на душе у меня было скверно.
– Это была твоя идея, ты же у нас горазд на великие идеи. Я отсюда не сдвинусь. – П. К. скрестил руки на груди и сел на лавку, с которой явно не собирался вставать. – Останусь здесь, и точка. – Он порылся в кармане и достал «Джолли Ренчер».
Я открыл дверь больницы. Кондиционер работал на полную катушку, и я понял, что школьный год вот-вот закончится. И Таине подошел срок рожать.
– Вы родственник? Навещать можно только родственникам, – сказала мне женщина, сидевшая за стойкой, куда надо было обращаться, чтобы навестить больного.
– Да. Родственник.
– Вы не похожи на итальянца.
– Он мне сводный двоюродный брат. – Да, я собирался навестить травившего меня расиста и с этой целью объявил себя его кровным родственником.
Женщина цепко оглядела меня и пожала плечами, словно говоря: меня это не касается.
– Номер палаты написан вот здесь. – Она показала, где именно. Я взял голубую карточку, на которой жирными черными буквами значилось «ПОСЕТИТЕЛЬ», и поднялся на лифте. С собой я нес комиксы, мне пришлось заткнуть их за пояс штанов, потому что я стеснялся сказать П. К., что несу Марио комиксы. Я купил те, что он постоянно читал: про Песочного Человека, Темного Рыцаря и Людей Икс. Выйдя из лифта, я не пошел в палату Марио сразу, а сначала заглянул в приоткрытую дверь. У Марио был вид человека, которого стоило бы оставить в покое. Наверное, он знал, какие слухи ходят про него в школе. Слухи, которые я же сам и распустил. Что плохой мальчик Марио Де Пума оказался педиком и что его отец, узнав такую новость, отправил его на больничную койку. Ребята смеялись у Марио за спиной.
Марио сидел, опираясь на подоткнутые под спину подушки. У него была сломана челюсть. Рука в гипсе, но ноги в порядке. Я медленно вошел. Марио повернул голову, ему явно было неловко и больно.
– Какого… тебе… надо? – Сквозь стиснутые зубы Марио говорил, как Клинт Иствуд.
– Никакого. – Я выдавил улыбку.
– Копы… до тебя… добрались?
– Почти, но пока не добрались.
– Насчет… твоих… дел?
– Какая разница. Я их закончил.
– Паршиво… – Ему, наверное, было больно, потому что он резко вдохнул. – Прости.
– За что? – Я увидел у него во рту стальную проволоку. И еще увидел резиновые бандажи.
– Все… тебе… испортил.
– Да ладно, – сказал я. Марио смотрел на меня: хотел знать, зачем я явился. Но я не собирался ему признаваться, еще чего. Я пришел, потому что прийти значило для меня попросить прощения. Я ничем не лучше его. Я сыграл на страхе перед совершенно естественным делом. На ерундовом страхе. Но в Испанском Гарлеме такие вещи совсем не ерунда, и я знал, что для отца Марио такая ерунда о-го-го сколько значит. Я знал, что мальчишки бывают жестокими, и эта жестокость не всегда выражается физическим насилием. Я нанес Марио удар столь же жестокий, как если бы всадил в него нож.
– В школе… что… про меня… говорят? – просипел Марио сквозь стиснутые зубы.
– Что ты придурок.
– Да?
– Да.
– Точно?
– Да, и правильно говорят, потому что ты придурок.
Наверное, он обрадовался.
– Ладно… хорошо.
– Марио, мы с тобой просто двое парней, которые оказались на мели. Мы же другой жизни не знаем. И просто пытаемся что-то делать.
Я положил перед ним комиксы. Марио покрутил головой, от чего ему стало еще больнее и неудобнее.
– Старье… читал уже.
Я знал, что этих он не читал. Продавец сказал мне, что они только что вышли. Но я промолчал.
– В школе увидимся, – сказал я, и Марио едва кивнул мне в ответ. Но когда я уже повернулся к двери, он закряхтел.
– Погоди… Таина… – Марио сделал глубокий вдох, готовясь к какой-то длинной и мучительной для него речи. – Если увидишь… скажи… хочу с ней… поговорить.
Я, конечно, не собирался ничего говорить Таине, но сказал:
– Обязательно.
– Ладно.
Марио устал. От обезболивающих его клонило в сон. Перед уходом я взглянул на него в последний раз и осознал, что у Марио есть все, чтобы стать надежным парнем, другом. Если бы только он умел этим всем воспользоваться и взялся за ум.
Песнь третья
Я должен был понять: что-то не так. Когда я вошел, музыка в нашей квартире молчала. Мать ждала, скрестив руки на груди, как Муссолини.
– Вот эти книги о беременности… – Мама покачала головой. – Думаешь, я дура? Женщины все понимают. – Значит, мама порылась в моих вещах. – Una mujer sabe[146]. – Она подняла руку, как для удара, но не ударила меня. – Зачем тебе книги про беременность? – Она фыркнула. – Я знаю, что ты продолжаешь ходить туда. – Губы сжались, как у ребенка, который не хочет открывать рот у зубного врача. – Женщины, которые живут на втором этаже… – Мама изо всех сил старалась сдержать гнев. – Да к ним любой бандит может влезть в окно. Я сегодня пропустила рабочий день. Pero esto se acaba hoy, señorito[147]. – По тому, что отец не вышел на ее крики, я понял: он на ее стороне.
В вагоне метро, пока мы ехали в Оссининг, мама повторяла:
– Я это делаю ради тебя. Que el Señor me ayude[148]. Я делаю это ради тебя.
Видеть того человека мне не требовалось, у меня была своя правда, свое мнение о том, как забеременела Таина. У Петы Понсе имелось другое мнение, она вкладывала в историю Таины другие смыслы. Таина выбрала поверить Пете Понсе. Хотя какая теперь разница. Когда-то я сам ездил к этому человеку, желая получить ответы, но вернулся с пустыми руками; теперь у меня не осталось вопросов, и ответы мне больше не нужны. Но мама меня не понимала. И явно подготовила эту поездку, потому что у тюремного автобуса нас ждала мать того человека.
Когда мы вошли в большую комнату для свиданий, меня поразил стоявший там гул. Заключенные и их родственники что-то неразборчиво говорили, кашляли, смеялись, вскрикивали, целовались; плакали малыши. Вскоре надзиратель ввел Орландо Кастильо, без кандалов и наручников. Кастильо легко мог бы сойти за белого: светловолосый, с бледно-голубыми глазами – самый белый из виденных мной пуэрториканцев. Мы заняли места рядом с его матерью; коротко взглянув на нас с мамой, он медленно сел напротив. Нас разделяли только стол со стеклянной перегородкой посередине. Телефон не требовался; стекло было невысоким и с отверстиями. Кастильо улыбнулся своей матери, и она улыбнулась ему в ответ. Он приложил ладонь к стеклу, она тоже. Я не видел на его лице склонности к насилию – только радость: к нему приехала мать. Может, сказать маме, что лучше оставить их вдвоем? А вопросы зададим потом. Но мама, не отрываясь, смотрела на другого заключенного, сидевшего через две семьи от нас. Словно забыв о моем существовании, забыв, зачем она притащила меня сюда, мама поднялась и медленно двинулась туда, где сидела раздраженная белая женщина, приехавшая на свидание к мужу.
– Бобби? – прошептала мама и сказала уже громче: – ¿Ese eres tú?[149]
Мужик оторвал взгляд от жены, поднял глаза на маму и зажмурился, словно в лицо ему светило солнце.
– Черт. Mami! – громко сказал он, и его голос перекрыл стоявший в комнате гул. – Mami, ты какого здесь делаешь?
Он смутился еще больше, чем мама. Его жена, не вставая, смерила маму взглядом, злобно кивнула и цыкнула зубом. До этого дня они с мамой не встречались, но знали о существовании друг друга.
– Это моя жена, Энджел.
Мужчина указал на сидевшую за стеклом перед ним миловидную, невысокую белую женщину. На женщине были джинсы и закапанная кофе блуза. Заколок сто, не меньше, держали закрученные в пучок волосы. На ней были туфли на плоской платформе – такие туфли носят, чтобы казаться повыше. Мама виновато протянула ей руку.
– Может быть, – жена Бобби проигнорировала протянутую руку, – вы тогда и купите ему этот идиотский сэндвич с курицей и колу?
Не отрывая глаз от мужа, она передала надзирателю для осмотра наполовину заполненный чем-то бумажный пакет. Надзиратель заглянул в него, после чего поставил пакет рядом с сидевшим напротив мужем.
– Да, да, просто скажи Хунито, чтобы проведал меня, – прокричал мужчина вслед жене, которая уже двигалась к выходу. – Черт! Я же все-таки его отец, coño, и какая разница, сколько ему лет.
Жена показала ему средний палец и вышла. Тогда мужчина как ни в чем не бывало улыбнулся моей матери. Мама вежливо и очень растерянно улыбнулась в ответ, но не села на освободившийся стул. Она осталась стоять, и он тоже встал, чтобы смотреть ей в глаза, так что надзиратель заорал: «А ну сядь!» Мужчина сел. У мамы из носа потекло.