[27].
Во время ланча Марио разыгрывал одну и ту же сцену. Он медленно вышагивал вокруг стола, где мы сидели, с открытой бутылкой молока в руке. И мы знали, что сейчас он кого-нибудь обольет.
Вот и теперь, завидя Марио, мы замолчали, посасывая леденцы, и уставились перед собой в надежде, что Марио обольет кого-нибудь другого. Но я уже чувствовал, что он у меня за спиной. Марио ненавидел меня, обзывал психом. Холодное молоко полилось у меня по шее, потекло по спине в джинсы.
Марио заржал.
– Не заводись, ты и так мокроспинник[28]. Не психуй. Мексиканцы, пуэрториканцы, доминиканцы – все вы мокроспинники.
Но я уже вскочил и серьезно смотрел ему в глаза.
– А, это ты, псих. – Он не знал, кого облил. – И что ты сделаешь? Я тебя так тресну, что у твоих детей в глазах будет двоиться.
Мне хотелось ударить Марио, но я понимал, что он меня просто размажет.
Я медленно сел.
– А Таина… – Марио говорил громко, чтобы слышали все, кто был в столовой. – Это я ее поимел. Я отец. – Он рассмеялся и зашагал прочь, гордый, словно одержал крупную победу.
– У меня есть свитер в рюкзаке. Возьми пока, если хочешь, – сказал П. К. – Или вытрись им, как полотенцем.
От злости мне хотелось плакать. Молоко стекало по спине. В мокром белье было холодно.
Мне хотелось войти в жизнь Таины. Хотелось, чтобы мое сердце билось в такт ее дыханию, – я читал, что буддийские монахи умеют дышать в такт со Вселенной. Что даже во сне они дышат в такт со всем сущим. Мне хотелось чувствовать то же самое. Хотелось, чтобы сердце Таины билось во мне. Хотелось однажды услышать, как она поет, и увидеть, по-настоящему увидеть, как из ее легких исходит любовь. Но Таина закрылась от мира, и знание хранил Вехиганте.
Мне хотелось знать о нем больше, и после школы я наведался в Публичную библиотеку имени Агилар[29] на углу 110-й улицы и Лексингтон-авеню. Я знал, что такое vejigante и откуда такое прозвище. Старик был высоким и тощим, словно передвигался на ходулях. Но про Плащмена я ничего не знал. Я сел за компьютер и стал гуглить.
На экране возникло изображение тощего подростка, чем-то похожего на меня, только он был выше, кареглазый и в наручниках. Мальчика звали Сальвадор Негрон, он родился в пуэрто-риканском Маягуэсе. Вместе с родителями путешествовал из Пуэрто-Рико в Нью-Йорк так же часто, как впоследствии переходил из одной тюрьмы для несовершеннолетних в другую. Из тюрьмы в психиатрическую клинику и обратно.
В «Википедии» говорилось, что вся история произошла в последний год пятидесятых. Улицы Нью-Йорка принадлежали поющим ду-вуп[30] группировкам и подростковым бандам. Некоторые, подобно «Вампирам», были и тем и другим. Избрав какую-нибудь платформу метро, они швыряли шляпу на цементный пол, начинали прищелкивать пальцами, и вскоре гулкое пение уже эхом отдавалось от стен подземки. Они дарили подземелью мелодичность и гармонию, и многим бандам удавалось таким образом подзаработать. Всем ду-вуп-бандам было известно правило «подземка – для всех», но в наземном мире певцы жестоко воевали за места на углу улиц. Сальвадору, ведущему певцу «Вампиров», нравилось выбирать для пения перекрестки, которые другие ду-вуп-банды считали своими.
Убийство произошло поздно вечером на игровой площадке. По ночам улицы оживали благодаря многочисленным пуэрториканцам, обитавшим в Верхнем Вест-Сайде, от 100-й до 70-й улицы, до джентрификации[31], до того, как вычистили «Иглу»[32]. Радиоприемники разрывались от сальсы. Вода хлестала из открытых пожарных кранов. Каждый искал, с кем потанцевать, каждый искал, кого полюбить и кто полюбит в ответ. Все остывали от летнего зноя. Поздно вечером Сальвадору донесли, что какие-то парнишки из белой ду-вуп-банды «Норманны» побили члена пуэрто-риканской банды. Сальвадор, ведущий певец и президент «Вампиров», собрал своих парней и забил им стрелку на территории «Норманнов», на углу 46-й улицы и Девятой авеню, где «Вампиры» иногда пели без разрешения хозяев.
Иные «вампиры» пришли пешком, иные прибыли на автобусе. Сальвадор перепрыгнул через турникеты, сел на «единицу» и высадился на 42-й улице, после чего направился на запад. На нем был плащ, а в руках он нес кинжал, нес всю свою ненависть, гнев, и предательство, и жестокость, он нес в себе целую сокровищницу трагедий, и ему требовался только предлог, чтобы выпустить все эти чувства на свободу. Над районом Нью-Йорка, известном тогда как Адская Кухня[33], висела безлунная полночь. На игровой площадке было темно. Уличный фонарь не горел. На качелях без дела качались двое белых мальчишек.
«Эй, на этой площадке “норманнам” не место», – крикнул им Сальвадор, чувствуя себя в своем праве. С ним его ребята, его войско. «Вампиры» поддерживают его, как когда он заводит песню. Белые мальчишки бежали. Сальвадор и «вампиры» пустились в погоню, изловили их. Сальвадор пинком сбил одного мальчика с ног и закричал ему в лицо: «Это наша площадка. Нет “норманнам”! Нет белым “норманнам”!» И вонзил кинжал в белого мальчика. А потом и во второго… но эти мальчишки не были «норманнами». Они не принадлежали ни к какой группировке. Они были безвинными подростками, которые просто качались ночью на качелях.
Пролилась ярко-красная река; первый подросток сумел добраться до дверей многоквартирного дома, и какая-то пожилая ирландка опознала его как соседского мальчика. Старушка опустилась на колени и держала истекающее кровью тело в объятиях, словно желая подарить ему остатки своей жизни. Мальчик в ответ закрыл глаза, что-то нечленораздельно пролепетал, как малыш, который еще только учится говорить, и умер у нее на старых руках.
Второй истекающий кровью мальчишка добрался до своего дома, сумел вползти по лестнице и постучать в дверь квартиры. Мать открыла – и обнаружила за дверью окровавленного сына: он судорожно разевал рот, пытаясь вдохнуть, он звучал, как неисправный радиатор. И она, плача, обнимала его, пока он умирал в коридоре.
Так рассказывала «Википедия»; фотографии на экране компьютера показывали полицейский участок и высокого тощего подростка в наручниках и в плаще, как у Вехиганте. Глаза были красными, злыми, словно он плакал без слез, и злые рыдания обжигали ему глотку.
Вот какая история произошла давным-давно в моем городе, и хотя город изменился до неузнаваемости, он был тот же самый, а мальчишка на экране ни капли не походил на Вехиганте. Просто парнишка, которому газетчики дали прозвище Плащмен.
Я разлогинился.
Меня не напугало то, что сотворил Вехиганте, когда был моим ровесником. Я все-таки намеревался встретиться с ним тем же вечером, потому что дал бы что угодно, лишь бы войти в жизнь Таины. Услышать, как она поет. Но кое-что меня напугало. Меня напугали слова Сальвадора, произнесенные той давней ночью, когда разгневанные люди жаждали крови, крови Плащмена, требовали казни на электрическом стуле.
«Если меня сожгут – наплевать, – сказал тогда Плащмен. – Пусть моя мать посмотрит».
Песнь вторая
Слова, которые Плащмен сказал о своей матери, засели у меня в голове. Мама предупредила, чтобы я не ходил к Таине. Интересно, что она сделала бы, узнай она о прошлом Вехиганте. И что я разговаривал со стариком. И что встречался с ним той ночью. Мама твердила: «В pa’ Lincoln я тебя отведу. Больницу Линкольна, otra vez[34], в pa’ Lincoln». Я струхнул, потому что несколько раз был в этой больнице и мне там не понравилось. Когда мне было тринадцать, мама отвела меня в психиатрическое отделение, потому что я сказал, что Христос дурак, раз взялся врачевать слепых. Надо было излечить слепоту вообще. И что опять-таки он дурак, потому что воскресил Лазаря. Сделал бы лучше, чтобы смерти не было. Мне казалось, что это разумно. Но мама сказала, что Христос так хотел показать, каким может быть Царствие Божие. Я сказал: а зачем ждать? Пусть бы он сразу это царство установил. Мама взбесилась, и так мы попали в больницу имени Линкольна. Мама еще и отпросилась с работы на весь день, а врачу сказала, что я слышу голоса и веду себя как сумасшедший.
Я и правда вижу всякое. Да, вижу. У меня действительно бывают видения. Некоторые говорят про них, что это «мечты», но мои видения полны жизни, и они мне помогают. И помогают они только мне, я их никому не навязываю. Я так и сказал врачу; он кивнул и назначил, в какие дни мне приходить.
Из того времени мне запомнилась одна тощая девочка. Она пыталась покончить с собой – выпила средство для прочистки труб. И ее отправили под надзор в психиатрическое отделение. Ей присылали деньги, но никто не навещал. Ей нельзя было ни выходить на улицу, ни спуститься в буфет за шоколадным батончиком. Она вечно спрашивала у посетителей, не могут ли они сходить в буфет на первом этаже и купить ей «Сникерс». Она даже деньги в руке держала. Ей только нужно было, чтобы кто-нибудь купил ей шоколадку, потому что врачи не выпускают ее из отделения. Однажды, когда я пришел на прием, я принес с собой несколько «Сникерсов», и их увидела медсестра. И сказала не отдавать шоколадки тощей девочке. Я ее послушался. Мама водила меня к мозгоправу дважды в месяц, и дважды в месяц я видел эту тощую девочку. Сначала я думал, что о ней заботятся, потому что могут быть проблемы с весом, но дело оказалось не в этом. «Она скажет, что шоколадки тухлые. Швырнет их тебе в лицо, – объяснила медсестра, – начнет выкрикивать непотребные слова, а утихомиривать ее придется нам. Не тебе. Нам. Поэтому, пожалуйста, не приноси ей батончики». Но я все-таки приносил «Сникерсы» и однажды отдал их тощей девочке. Она сказала спасибо. Даже отдала мне деньги за них, а потом ушла в уголок холла и стала смотреть в окно. Смаковала каждый кусочек, какая ей была радость есть этот «Сникерс» у огромного окна в холле, окна, которым так гордится психиатрическое отделение Линкольновской больницы. В это окно видны высотки Южного Бронкса на фоне изобильной панорамы Нью-Йорка – где-то в отдалении, на горизонте. Тощая девочка сидела у окна и словно смотрела фильм про два разных города, которые живут в одном. Иногда смеялась от счастья. Врачи и медсестры ошибались. Вот почему мне совершенно не хотелось возвращаться в больницу Линкольна. Я начал врать своему мозгоправу. Говорить ему то, что он хотел услышать. Что видения прекратились. Что сессии мне очень помогли. И таблетки тоже, хотя я только делал вид, что принимаю их. Вскоре врач сказал, чтобы я приходил, только если снова начну слышать голоса или видеть всякое. Ну и отлично. Сессиям конец. Я на всякий случай сказал матери, что с Христом все окей, он клевый чувак на самом деле. Взял и превратил воду в вино, чтобы вечеринка не закончилась. Ну как такого не любить? Хороводился со шл