юхами – и не бил их, деньги не отнимал, даже не тискал. Классный чел. Таких надо клонировать. Да, истинная суперзвезда. Я даже сходил с мамой на собрание в Зал Царства – и там в первый раз увидел Таину.
Я действительно верил, что в теле Таины произошла революция. Ее никто не касался. Она говорила правду. И тот факт, что ей никто не верил, делал ее чистой, а ее историю – истиной.
Однажды в метро (я ехал в школу) мне было видение.
Я увидел Таину.
Она у себя дома.
Раннее утро.
Таина проснулась со странным ощущением в теле. Она не знала, в чем дело, но что-то такое почувствовала, поэтому она приняла аспирин, сделала себе бутерброд с арахисовым маслом и вареньем и выпила воды. И вдруг очень остро ощутила себя – удары сердца, бахрому ресниц, почувствовала, как раздуваются и сокращаются легкие; ее тело говорило с ней. Я увидел, как Таина моргнула и перестала жевать, потому что мир вдруг сделался мерцающим, расплывчатым, начал растекаться. Все утратило резкость, словно у нее внутри что-то в одночасье изменилось. Таина глубоко вдохнула, и вдох ее был исполнен страха и паники. Сердце стучало так, словно хотело проломить ей ребра. Потом – внезапно – Таина почувствовала себя легко, ощутила невыносимую легкость бытия, ей как будто требовалось еще воды, чтобы вес жидкости не дал ей воспарить. А потом безупречная ясность, наставшая в ее внутренней вселенной, прошептала, что можно расслабиться, она прошептала, что Таина просто беременна. Что внутри нее полыхает революция. Один атом поднял восстание, чтобы сотворить жизнь. Этот атом отказывался влачить прежнее существование в бесконечности внутреннего космоса Таины, отказывался подчиняться приказам. Он не захотел менять орбиту или отдавать электроны, соединяясь с другими атомами, чтобы образовать положенную молекулу. Атом-бунтарь ощутил потребность, острое желание использовать свое электричество, бросить все свои силы на то, чтобы убедить ближайшие к нему атомы стать кирпичиками космоса – так они смогут начать все сначала в совершенно новом теле. Триллионы триллионов триллионов затеявших бунт атомов выработали план. Они не станут больше делать то, что записано в ДНК Таины, не станут подчиняться законам. Отныне они сами решают, в какую сложную связь выстраиваться, сколько электронов и нейтронов включать или исключать, с какими атомами делиться; цель революции – создать жизнь. Миллионы миллионов вновь создавших себя спермий устремились к яйцеклетке, цепко повисшей на внутренних небесах Таины, и вскоре какой-то сперматозоид попросил, чтобы его впустили. И яйцеклетка сказала «да». Первая секунда нулевого года.
А потом мое видение оборвалось.
Я снова был в поезде.
Я ехал в школу.
Когда у меня бывают такие видения, и еще другие, я хочу обнять Таину, вдохнуть запах ее шампуня и прошептать ей, что с ней и малышом все будет хорошо. Что все это – не выдумка. Чтобы Таина не тревожилась: то, что с ней произошло, бывает нечасто, но оно естественно, как упавшее яблоко. Мятежные атомы, наверное, разглядели в тебе что-то чистое и доброе, увидели тело, не знавшее ни цепей, ни царей, ни богов.
В десять вечера мама досмотрела свою novela и теперь слушала радио, готовясь ко сну. Софи красиво пела: «Locuras tengo por tu nombre / Locuras tengo por tu voz»[35].
Я ждал, когда она выключит радио и ляжет в кровать. Мама работала в подвальном этаже Синайской больницы, в больничной прачечной. Она всегда сильно уставала и рано ложилась спать, а отец мой был безработным (и от этого слегка депрессивным) и много спал. При желании я мог легко выскользнуть из дома. Вехиганте велел ждать его в полночь у почтового ящика через дорогу, напротив окна Таины.
Внезапно пение Софи оборвалось, и по радио пошел экстренный выпуск новостей о землетрясении в Колумбии, в Аракатаке. Мама, с зубной щеткой в руке, выскочила из ванной и стала слушать. Из-за землетрясения сошли сели; целые цунами из грязи, воды и глины превращали в руины все на своем пути. Голос рассказывал о людях, покрытых грязью, словно Господь только что сотворил их, но еще не вдохнул в них жизнь. Реки жидкой грязи уносили с собой хижины и имущество. «Ay, Dios mío»[36], – проговорила мама. Голос продолжил рассказывать, как люди пытались спасти своих коров, тонувших в глинокопнях. По радио было слышно, как отчаянно мычат коровы. Журналист сказал, что это самое страшное землетрясение за всю историю Колумбии; мать кивала, словно ей явили библейское пророчество.
В страхе она выключила приемник. Я не двигался и молчал. Лежал на диване, свесив голову, кровь прилила к мозгам, и смотрел на часы, надеясь, что мама ляжет спать.
Но мама все твердила, что настали «последние дни». Она подошла к дивану и посмотрела на меня.
– Вернись в лоно Истины, Хулио. Я не хочу, чтобы ты погиб в Армагеддоне.
С моего места на диване мама казалась мне перевернутой вверх ногами. Кровь прилила к голове, мне стало жарко. Я видел маму, но не очень слышал, что она говорит.
– ¿Me oyes?[37] – Она хлопнула меня по ногам, они упирались ей в ляжки, потому что я так и лежал на диване, свесив голову. – Мне все равно, что будет с тем человеком. – Она имела в виду моего отца, хотя я знал, что ей не все равно. – Я люблю тебя. El fin está cerca, Julio. Так preparate[38]. – Мама говорила, мешая английские слова с испанскими.
Но я был не здесь. Я верил в свое, в то настоящее, что, как мне казалось, во мне есть, в свои внутренние небеса. Моя жизнь – вопрос выбора, и я волен выбрать что угодно. Но потом мне придется отвечать за свой выбор, поэтому я всегда старался выбрать то, что в моих глазах правильно. Я больше не посещал мамину церковь, Зал Царства Свидетелей Иеговы. Их старейшины изгнали Таину и ее мать. Хотя продолжали верить в Марию и что Мария забеременела, будучи девственницей. Но почему они не верили Таине? Почему? Потому что про нее не было написано в некоей книге, которая даже не самая старая в мире? Эпос о Гильгамеше старше ее. А также «Ригведа» и «Книга мертвых». Может ли книга, которая на самом деле не самая старая книга на земле, вести свое начало от Бога Всемогущего? Но я уважал ее, потому что ее любила мама. И потому что другие ее любили.
– Julio, el fin está cerca. – Мама горько заплакала, как будто ее побили шнуром от утюга. Она опустилась на колени рядом со мной. Я быстро сел. Кровь отлила от головы; мама обняла меня. Я смутился, хотя никого, кроме нас, в комнате не было, и тоже обнял маму. И когда увидел ее лицо, увидел по-настоящему, я понял, что она плакала до моего рождения, такая на нем была печаль. Может быть, поэтому она и любила грустные песни. Плача, она проклинала моего отца за то, что помощи от него не дождешься. Проклинала за то, что он вечно без работы; всхлипывания и слова лились, словно внутри у нее прорвало запруду.
– Pa’ Lincoln, – слезы лились ручьем, – otra vez pa’ Lincoln, если ты и дальше будешь верить, что девочка может забеременеть сама по себе.
Я крепко обнял маму, она вытерла слезы тыльной стороной руки. Я стал вытирать ей слезы ладонями и почувствовал, что она и мой отец создали меня.
– Está bien. – Она уже почти не плакала, потому что взяла себя в руки. – Sólo prométeme[39], – сказала она, глядя прямо мне в глаза, – обещай мне, что ты не станешь встречаться с той девочкой. От этих женщин жди беды.
Я посмотрел ей в глаза. Я видел, что ее жизнь состояла из тяжкого труда. Работала сейчас только она, только ее трудами мы и держались на плаву.
– Я не стану видеться с Таиной, – сказал я. Мама кивнула. Успокоенная, она вытерла нос и пошла спать.
Песнь третья
В полночь я был на улице.
Сияла полная, как живот Таины, луна. Громадная желтая луна, чей свет отскакивал от стен высотки, как теннисный мячик. Кровь моя текла спокойно; ее не подгоняло нетерпеливое желание услышать слова Вехиганте. Я чувствовал умиротворение, словно все происходящее совершенно естественно. На меня дул легкий ветерок, и я прислонился к почтовому ящику. В ожидании Вехиганте я взглянул на окно Таины. Миновала полночь, почти все окна высотки стали черными; стихло даже тусклое свечение в окне Таины.
Я ждал.
Ждал.
Сначала я заметил его тень на бетонном тротуаре. Длинный силуэт под светом уличных фонарей растягивался, как макаронина. Я увидел его примерно за квартал; в руке он нес не лом, а трость. Накидка развевалась – он шагал быстро, словно куда-то торопился. Я выпрямился; мне не было страшно. Я стал ждать, когда Вехиганте приблизится ко мне, но он пересек улицу и вошел в наш подъезд. Я понял, что он собирается навестить двух женщин. Сердце мое возрадовалось, потому что я был уверен, что меня позовут. Или, может быть, Вехиганте выйдет с Таиной и ее матерью, и они пригласят меня прогуляться с ними? Счастливый, я ждал, ждал, ждал, чтобы собственными глазами увидеть, правда ли, что Таина, подобно чудесной загадочной птице, летает только ночью.
Иногда человек сам не замечает, как засыпает. Просыпаешься – и не знаешь, на каком ты свете. Я утратил чувство реальности; было уже по-настоящему поздно. Небо сделалось пурпурным, как перед восходом. Я не огорчился, что Вехиганте оставил меня болтаться тут одного. Мне просто надо было попасть домой до того, как мать проснется и станет собираться на работу в свою Синайскую прачечную. Я уже готовился перейти дорогу и нырнуть в подъезд, как вдруг увидел, что Вехиганте выходит из подъезда. Он взглянул в сторону почтового ящика, с улыбкой пересек улицу и зашагал ко мне.
– Вы очень-очень опоздали, – сказал я, хотя обрадовался, увидев его.
– Я знал, что ты здесь, papo. Мне просто надо было убедиться.
– В чем убедиться?
– Что ты станешь ждать.
– Вы расскажете Таине обо мне?