– Я уже ей рассказал. Они тебя ждут.
Я взволнованно, восторженно втянул в себя воздух. Я снова и снова благодарил Вехиганте. Я уже готовился пересечь улицу и войти в подъезд. Постучать в дверь, так рано или так поздно, я собирался постучать в их дверь. В эту минуту я не думал о маме, я вообще ни о чем не думал.
– Постой-ка, papo, тебе туда нельзя.
– Но вы же сказали…
– Понимаешь, papo, все имеет свою цену.
Тут-то я и понял, что в рукаве у Вехиганте припрятан не один туз. Что у него глаза шулера. Вехиганте что-то задумал. Я стал недоверчив и немного испугался старика. Он всю свою жизнь что-то для себя выторговывал, изворачивался и искал, как выманить у людей то одно, то другое.
– Вы правда это сделали? – спросил я.
– Что, papo? – Он сменил позу; теперь его туловище загораживало фонарный столб, отчего на развевающийся плащ лег темный отсвет.
– Про что писали в газетах.
– Когда?
– Очень давно. Вы сказали, что вам все равно, если вы сгорите, и что пусть ваша мать посмотрит. Вы так сказали в год, когда вас прозвали Плащменом.
– Откуда… – Я застал его врасплох: он, похоже, совсем не готов был говорить о той истории. – Откуда ты знаешь?
– Погуглил.
– А, да. Все эти штуки, – сказал Вехиганте едва слышно, словно давая понять, что в его мире Гугла не существует или не существовало в пору его юности.
– Так вы это сделали? – Я заметил, что кожа у него бледная, болезненного вида, как у человека, который проводит дни в темноте.
– Нет, papo, – честным голосом сказал он, – нет, это был не я. Я – Вехиганте. Я всего лишь старик, papo.
– А. – Но я же все понимал; он сам сказал мне, что был Плащменом.
– Ты хочешь, чтобы мать Таины открыла тебе дверь? – Он сменил тему, потому что не хотел говорить про Плащмена. Ну и отлично. – Тогда тебе предстоит прийти как другу. Видишь ли, papo, все это время ты приходил как чужак. А тебе надо прийти как другу.
– Я и есть друг.
– Нет, papo, ты чужак.
– Нет, я их друг, – повторил я, и он покачал головой. Солнце уже показалось, и Вехиганте подобрался, словно собрался бежать в подъезд, чтобы не рассыпаться в прах. Он покрепче перехватил трость; длинные тонкие пальцы обвились вокруг нее, как змеи.
– Сейчас я все расскажу, и ты сможешь прийти к ним как друг. Но ты должен кое-что обещать, ладно, papo? – Свет его беспокоил, он как будто боялся сгореть от солнца. – Договорились?
– О чем договорились?
– Я тебе потом объясню. Ну так договорились?
– Да. – Потому что я на все был готов, лишь бы войти в жизнь Таины.
– Значит, договорились?
– Да, – быстро повторил я, потому что мне надо было вернуться домой до того, как мать проснется. – Договорились. Рассказывайте.
– Ладно. – Он затянул завязки плаща и уперся тростью в тротуар, словно давая понять, что убежит домой, как только договорит. – Таина прямо сейчас смотрит на нас.
Я поднял взгляд на окно, но силуэта в нем не увидел.
– Она целыми днями смотрит в окно, и знаешь на что, papo?
– На что?
– На почтовый ящик, papo.
– На почтовый ящик?
– Да, papo. Таина смотрит на имя своего малыша. Дни напролет она читает имя своего ребенка. – Он уже изготовился уйти, но все же указал на ящик. – Понимаешь, papo, Таина читает по-испански. Когда постучишь в их дверь, скажи, что тебя прислало дитя по имени Усмаиль. Так зовут малыша. Тогда они тебя впустят.
Вехиганте подмигнул мне, и длинные, как у аиста, ноги понесли его прочь; день разгорался. Я прочитал надпись на почтовом ящике на испанский манер. Таина говорит только по-испански, так что мне все стало ясно как день, который уже готов был начаться. «УС-МАИЛЬ» – так прочитала Таина написанное на ящике US MAIL[40]. Усмаиль. Таину, глядевшую в окно, приводило в восторг имя ее не родившегося еще ребенка.
Песнь четвертая
В метро по дороге в центр я читал взятые в библиотеке книги про беременность и роды. Роды я всегда представлял себе так, как их показывают в кино. Сначала женщине больно, а потом ребенок просто появляется – и все, безо всяких «но» или «если». В фильмах женщины рожают в самолетах, такси, полицейских машинах, «Старбаксе», но в книге ни о чем подобном не говорилось. Роды – это время, время и только время. В книге говорилось, что некоторые женщины во время родов ходят в Метрополитен-музей рассматривать картины. Некоторые отправляются на бейсбольный матч, а кое-кто прогуливается в Центральном парке, отсчитывая время между родовыми схватками. Это как определять, далеко ли гроза: сначала слышишь гром и начинаешь считать, пока не увидишь молнию; потом считаешь еще раз и так узнаёшь, сколько времени осталось до дождя.
Выйдя на своей остановке, я убрал книжку про беременность и на Уолл-стрит присоединился к своему классу. На экскурсии нас сопровождали двое учителей. У старого мистера Гордона все лицо было в глубоких морщинах, словно оставленных чьим-то резцом. Он еле двигался и собирался на пенсию, а в школе был консультантом по профориентации и тренером по баскетболу. Каждый год я пытался попасть в команду, а он говорил: «Я не могу научить, как стать высоким» – и заворачивал меня. А вот мисс Кэхилл была молодой, симпатичной, энергичной и очень милой. Она как-то возила нас в Сиена-колледж и Корнелльский университет, и то и другое к северу от Нью-Йорка, чтобы показать нам: в эти университеты вполне можно поступить. Она тогда говорила, что, если мы будем много учиться, если нам чуть-чуть повезет и если мы не станем ввязываться в неприятности, мы вполне можем поступить туда. Мисс Кэхилл слышала, как Таина поет, она была в тот день на занятии хора. Она-то и сказала, что в голосе Таины можно увидеть тех, кого любишь, и тех, кто любит тебя. Интересно, думал я, кого увидела мисс Кэхилл. Кого она любит? Я знал, что люблю Таину и хочу услышать, как она поет. Слышать, как та, кого я люблю, поет не только для меня, но и для всех. И моя любовь не была бы жадной, не как у пар, которые замыкаются в своем мире на двоих; благодаря пению Таины я разделил бы свою любовь со всеми. А если Таина не полюбит меня в ответ – что ж, печаль, конечно, но я переживу, потому что смогу и дальше любить ее – на расстоянии, как мама любит старые песни умерших певцов, или как ценители живописи любят картины, которые никогда не существовали вживе, или как люди любят книги, стихи, пруды или разные земные места.
Сначала наш класс зашел в Музей американских индейцев. Там были выставлены всякие индейские экспонаты – наконечники стрел, томагавки, одежда из шкур. Мисс Кэхилл водила нас по залу, объясняла, но большинство ребят говорили громче ее.
– Вы только представьте: было время, когда индейцы ходили по центру Нью-Йорка, прямо там, где сейчас стоите вы.
Кто-то вклинился: «А-а-ахренеть не встать», но мисс Кэхилл не рассердилась, потому что кто-то еще пришел ей на помощь: «Да он у нас дурачок, мисс Кэхилл, не обращайте внимания». И мисс Кэхилл, рассмеявшись, продолжала:
– Посмотрите на землю. Прямо здесь сидели, скрестив ноги, индейцы и рассказывали друг другу разные истории. В центре Нью-Йорка, когда он еще не был Нью-Йорком. Может быть, вам захочется написать об этом во вступительном сочинении.
Большинство ребят уставились на пол. Мы с П. К. стояли позади всех.
– Усмаиль? – спросил П. К., не сводя взгляда с ног мисс Кэхилл – длинных, тонких, загорелых. – Это что еще за имя?
– Она так прочитала US MAIL. Я тебе говорил: мне так объяснил Вехиганте.
– Хорош врать. Потому что ты точно врешь. Вехиганте ни с кем не разговаривает.
– Со мной разговаривает.
– Моя мама говорит: он выходит только по ночам, потому что он педик.
– Ну и что? – спросил я. – В мире полно гомиков.
– Он под тебя не подкапывался?
– Нет, – сказал я. – Да нормальный он.
Теперь П. К. рассматривал ягодицы мисс Кэхилл. Она носила платья в обтяжку, а походка у нее была такая, что ноги в колготках терлись друг о друга. Если присмотреться, становились видны «стрелки» у нее на колготках, сзади.
– Он и ко мне подкатывал, – сказал П. К. – Я отстегнул руку и врезал ему, как будто он мне денег должен.
– Он добрый vejigante, – заступился я. – Он никогда никому не сможет причинить зла. – Хотя я знал, что Вехиганте случалось причинять зло. – П. К., я после школы собираюсь к Таине, сказать, кто меня прислал. Пойдешь со мной?
Мисс Кэхилл и мистер Гордон призвали всех выйти из музея, чтобы на улице мы представили себе, как индейцы ходили по Уолл-стрит.
– А почему ты хочешь, чтобы я с тобой пошел? Ты же к ним так рвался.
Класс повалил из музея, и как только мы оказались на улице, П. К. закурил. Он управлялся своей ненастоящей рукой как настоящей, очень ловко.
– Страшновато мне, – признался я. – Я знаю, что сам рвался, но мне страшновато.
Класс двигался по Уолл-стрит, забегая в узкие, мощенные булыжником переулки, оставшиеся от прежних времен.
– Когда-то здесь высилась стена. – Мисс Кэхилл простерла руку. – От этой стены улица и получила свое название. Здорово, да? Может быть, вы захотите написать об этом во вступительном сочинении.
Никто не выразил такого желания.
Мы завернули за угол и наткнулись на старый бар, в котором пил Джордж Вашингтон. У входа стоял на ящике из-под молочных бутылок какой-то бородатый человек с микрофоном. «Пока наша цивилизация по сути своей является цивилизацией имущества, заборов и снобизма, – вещал он, – нас будут обманывать иллюзии. Богатство – вот причина наших будущих болезней». Мы прошли мимо него. Мисс Кэхилл возглавляла класс; мальчики тащились за ней, как щенки. Девочки тоже обожали мисс Кэхилл; они восхищались ее чувством стиля и прической.
Похоже, все здешние полицейские приятельствовали с нашей учительницей. Завидя ее, они говорили: «Привет, Меган». А она делала вид, что ужасно удивлена, хотя видно было, что она знает каждого полицейского. Мы сворачивали в очередной квартал, и очередной полицейский говорил: «Меган, ты куда пропала?» Даже детективы в проезжавших мимо машинах без маркировки останавливались пофлиртовать с ней. Мальчики напряглись, видя рядом с собой столько копов. Заметив их беспокойство, мисс Кэхилл очень мило объяснила своим приятелям-полицейским, что поболтать прямо сейчас не может. Она вежливо простилась с ними и повела нас дальше.