— Видите ли, ваша светлость, для того, чтобы найти хоть какую-нибудь нить, нужно знать, зачем доктор Роджиери очутился ночью на улице возле моего дома.
«И эта говорит то же, что и Ушаков, — подумал Бирон. — Что же, они сговорились или это так ясно, что даже женщина может сообразить? »
Он поглядел на Ушакова — тот сидел невозмутимо, глазом не сморгнув.
Герцог почувствовал, что без доктора Роджиери действительно трудно дознаться о чем-нибудь. Сам он знал, зачем итальянец был тут, у дома, ночью, но, разумеется, не мог рассказать об этом ни Ушакову, ни Ставрошевской. Приходилось выждать, пока Роджиери очнется и будет в состоянии говорить, тем более, что, может быть, он успел заметить, кто его ударил кинжалом, и это могло бы единственно послужить отправной точкой для следствия, так как никаких других указаний для розыска не находилось.
— Я заставлю пытать по очереди всех жителей Петербурга, а выясню это дело, — сказал Бирон. После этого он налил себе стакан вина, выпил его залпом и обратился к пани Марии: — У вас была молодая девушка, воспитанница доктора Роджиери. Она знает о несчастном случае со своим благодетелем?
— Она сказала мне, что он — не благодетель ей, а ее злейший враг.
— Она сказала это?
— О, да, ваша светлость! Она сказала это. Разве я осмелилась бы солгать вам?
— Но ведь она была в обмороке?
— Обморок прекратился, и девушка совершенно оправилась.
— Я дал вам вчера приказание, — сказал Бирон Ушакову, — по просьбе доктора отправить эту девушку к нему сегодня утром!
— Но доктор Роджиери, — бесстрастно ответил Ушаков, — сам находится в этом доме и посылать к нему теперь пока некуда!
— Так что эта девушка еще у вас? — спросил герцог у пани Марии.
— Нет, ваша светлость! — проговорила та, поднимая брови, что придало ее лицу бесподобный отпечаток наивности. — Она уехала!..
— Как уехала?.. Куда уехала? — взволновался Бирон, так что это волнение совершенно не соответствовало герцогскому достоинству, которое он носил.
Ушаков смотрел в сторону, но следил за герцогом углом глаз и учитывал каждый малейший оттенок его выражения.
— Если я не ошибаюсь, она направилась, кажется, в сторону Гродно! — сказала Ставрошевская.
— Но как же вы не удержали ее? — воскликнул герцог.
— Какое же я имела право удерживать ее, ваша светлость? Сегодня рано утром она пришла в себя; ей сказали, что я, хозяйка этого дома, нахожусь внизу, возле раненого, которого внесли к нам в дом сегодня ночью. Она заявила, что не хочет тревожить меня и отрывать от раненого, что чувствует себя вполне здоровой и крепкой, и спустилась ко мне сама. Увидав доктора Роджиери, она чуть не впала в новый обморок и затряслась, как в лихорадке. Она сказала, что это — ее злейший враг, что она не желает дольше ни секунды оставаться с ним под одной кровлей, что это Бог наказал его за нее, что у нее живут родители в Гродно и что она хочет немедленно возвратиться к ним, потому что доктор Роджиери насильно украл ее у родителей и держал ее у себя против ее воли.
Бирон слушал, прикусив свои тонкие губы.
— Но ведь я же ясно приказал отвезти ее к доктору, — повторил он.
— Она, между прочим, — тихо и раздельно, слог за слогом продолжала Ставрошевская, — пугала меня тем, что через своих друзей, которые будто бы уже нашлись у нее в Петербурге, обратится к государыне и доведет до ее сведения, как поступают с нею.
— Если прикажете, ваша светлость, — быстро спросил Ушаков, — то молодая девушка будет немедленно разыскана, схвачена и привезена, куда будет угодно вашей светлости.
На этот прямой вопрос Бирон не мог дать сейчас прямое приказание. Видимо, упоминание имени государыни возымело на него свое действие. Очевидно было, что герцог, действовавший всегда по своему личному произволу, зная заранее, что императрица Анна Иоанновна покроет и одобрит всякое его самовольство, на этот раз не хотел, чтобы дело доходило до нее, и чтобы она узнала о существовании этой молодой девушки, и о том, что он имеет к ней какое-нибудь отношение.
Наступило тяжелое, продолжительное молчание; его прервал Андрей Иванович Ушаков.
— Вот ягодки, ваша светлость! — сказал он Бирону, передавая ему вазу с земляникой. — Они, кажется, отменно-превосходные!
Бирон отстранил от себя землянику, встал и, не простившись, уехал к себе домой в карете один.
XLIII. НЕПОНЯТНОЕ СТАНЕТ ВПОСЛЕДСТВИИ ПОНЯТНО САМО СОБОЮ
Бирон уехал, а за ним сейчас же и Ушаков. Пани Мария, проводив их обоих, поднялась наверх, где ждал ее Митька Жемчугов.
— Высокие, однако, гости были у вас! — встретил он Ставрошевскую, мотнув головой и подмигнув глазом.
— Не знаю, что из всего этого выйдет! — раздумчиво произнесла пани Мария. — Я все сказала так, как мы условились, то есть что Эрминия отправилась в Гродно, что у нее оказались в Петербурге друзья… А вы доставили ее в Петергоф?
— Да, и поселил вместе с этой сантиментальной старой девой.
— Мне можно будет навещать их?
— Я думаю, это будет неосторожно. За вами, вероятно, будут следить агенты Бирона; они у него не Бог весть каковы, но все-таки с ними надо быть осторожным.
— Ах, кстати! — сказала Ставрошевская. — Нет ли у вас одного или двух людей, которые были бы на все готовы?
— Есть один такой! — сказал Жемчугов, думая про Ахметку.
— Его можно нанять?
— Ну, нет! Этот не таков, чтобы его нанимать.
— Нет, мне надо вопрос поставить просто: заплатить и чтобы было кончено…
— Таких нет у меня! А, впрочем, подумаю. Если найдется, пришлю. Ну, значит, пока все обстоит благополучно! — закончил Митька. — Я теперь пойду домой и отдохну немного, потому что ведь всю ночь возился и ни на минуту глаз не сомкнул.
Он отправился к себе домой, но ему не суждено было немедленно предаться отдыху.
Дома его ждал Пуриш с Финишевичем.
Положительно страшные это были люди! Они пришли к Жемчугову ни более ни менее как с откровенным признанием того, что были наняты картавым немцем, бироновским Иоганном, следить за ним, Митькой Жемчуговым, но что немец оказался мазуриком, обсчитал их, и они теперь готовы служить ему, Митьке, и исполнять всякое его поручение.
— А на что мне вас? — даже рассердился Жемчугов. — Я пить и один умею, без помощников! А компания вы для меня неподходящая!..
— Отчего же неподходящая? — серьезно спросил Финишевич, расправляя усы.
— Пьете мало, — ответил Митька.
— Да нет, мы отлично умеем пить! — снова пустился в рассуждения Пуриш.
Но Митьке так хотелось отделаться от них, что он, не желая и слушать ничего, чтобы освободиться, послал их непосредственно к Ставрошевской, вспомнив, что ей нужны были какие-то люди. О том, были ли эти два почтенных друга подходящими для пани Марии или нет, Митька не заботился, а просто ему хотелось, чтобы они ушли и оставили его в покое.
Средство подействовало: Финишевич и Пуриш взялись за шапки и немедленно исчезли, а Митька завалился спать.
Пани Ставрошевская видала пред тем мельком и Пуриша, и Финишевича. Очень может быть, что они даже были уже как-нибудь в числе той массы мужчин, которая посещала ее; но так как они решительно ничем замечены не были, то Ставрошевская не обратила на них никакого внимания. Когда они явились от имени Жемчугова, она приняла их совсем как новых для себя людей и, конечно, стала пристально вглядываться в них.
Заговорил с ней Пуриш, который был словоохотлив до болтливости, иногда переходившей всякие границы. Он прямо приступил к делу и, сославшись на Жемчугова, сказал, что тот прислал их, потому что пани Марии нужны двое людей, что они готовы разговаривать серьезно и могут сделать все, конечно, в зависимости от той суммы, которая будет предоставлена в их распоряжение.
Эта форма была, правда, несколько более деликатна, чем простое условие платы, но все же она сводилась к тому же самому, и такая постановка вопроса обещала со стороны этих господ весьма многое.
Ставрошевская очень быстро поняла и оценила Пуриша и продолжала пристально вглядываться в Финишевича. Он молчал, потупившись, как бы не решаясь встретиться взглядом с пани Марией.
Наконец, в самой средине красноречивой тирады Пуриша Ставрошевская вдруг сказала ему:
— Хорошо. Я дам вам свои распоряжения через вашего товарища. Мне лучше разговаривать с одним из вас.
— Это значит, — сообразил Пуриш, — что вы делаете намек, чтобы я ушел?
— Вы, как я вижу, очень понятливы, когда вам что-нибудь хорошо растолкуют! — ответила Ставрошевская. — Я именно хочу, чтобы вы ушли и оставили меня с паном Финишевичем!
При слове «пан» Финишевич как будто дрогнул, но Пуриш этого не заметил и продолжал, обращаясь к пани Марии:
— Видите ли, я желал бы немного рассеяться! Ну, куда-нибудь пойти бы, и потому я желал бы получить от вас в виде задатка…
— Ну, вот вам десять рублей! — проговорила, вынимая деньги, Ставрошевская.
Пуриш, взяв их, стал сейчас же откланиваться. В те времена десять рублей были большие деньги, и эта подача была довольно щедрая.
Оставшись наедине с Финишевичем, пани Мария выдержала некоторое время молчание, глядя на него, потом как-то странно улыбнулась и сказала, как будто даже весело:
— Стасю, ведь это — ты!..
— Я, моя кохана![4] — ответил Финишевич.
— Ну, ты меня коханой не называй и вообще всякую близость со мной оставь! — проговорила Ставрошевская по-польски.
— Как будет пани угодно! — вздохнул Финишевич.
— Однако с этими рыжими усами тебя трудно узнать! Ты словно даже ростом стал выше.
— Это — двойные каблуки! — чистосердечно пояснил Финишевич.
— Да, тебя трудно узнать! — повторила пани Мария.
— А тебя я сейчас узнал!
— Ну, мне что же? Мне скрываться нечего. Но ведь если тебя узнают, тогда беда!
— Да ведь что же делать? Надо же где-нибудь жить! А забираться в какую-либо трущобу еще хуже: там уж совсем все на виду.