Следует уточнить – Анатолий идею Виктории с самого начала не поддерживал и, надо думать, ругал себя, что сказал ей про завещание. Ему просто не пришло в голову, что у юного создания родится в голове такой именно план, – он рассчитывал, что они с ней найдут какой-то бескровный способ спасения трети наследства.
Он пробовал отговорить Викторию.
Как юрист, он объяснял ей, что после гибели Анжелики в распоряжении отца будут разные варианты изменения завещания – и никто не доказал, что оно будет изменено именно в пользу Виктории. Если же представить себе, что отец ее погибнет вслед за Анжеликой, не успев изменить завещания (почему бы и нет? Ведь все, что заварилось вокруг завещания, имело в виду, само собой ясно, только ситуацию в случае его смерти; не собирался же он кого-то предупреждать о том, когда именно она последует!), третья часть его состояния перейдет отнюдь не к Виктории и ее матери, а к правопреемникам Анжелики.
– И кто же это такие? – надменно спрашивала Виктория.
– Да кто угодно! Наследники часто обнаруживаются только после смерти человека. Да одна наследница и сейчас налицо – тетушка, которая ее растила.
Но оказалось, что вбитое Викторией в свою головку уже никем и ничем не может быть оттуда выбито. Что-то тут было помимо трезвого расчета. Анатолий был еще молод, чтобы уметь заглядывать в темные бездны души – даже если это душа совсем юной женщины.
Не преуспев в отговаривании Виктории от ее плана, Анатолий мог, конечно, отказать ей в помощи по его реализации. На это у него не хватило духу – или моральной крепости. Ведь когда говорят про кого-то: «у него не было выхода» – это, к сожалению, нередко значит совсем другое: «у него не хватило духу упустить свою возможную выгоду».
Впрочем, выгода в этом случае определялась не так-то просто. Анатолий, видимо, не упускал из виду и тот вариант, что, действуя без него (а что Виктория будет действовать, ему быстро стало очевидно), она скорее провалит дело, чем с ним. И тогда при расследовании неминуемо с ее же слов (тут он иллюзий не питал) выяснится, что он, юрист, знал о подготовке преступления. Знал, и не сообщил об этом куда следует. К тому же он так и так уже являлся пособником – поскольку предоставил информацию, содействовавшую если не совершению преступления, то возникновению самого его умысла. По крайней мере, так подаст это сама Виктория (и здесь он также не питал иллюзий) – если он откажет ей в помощи. И тогда при хорошем сотрудничестве прокурора и адвоката Виктории (а в том, что защищать ее после провала будет первоклассный адвокат, он не сомневался), ему намотают срок даже и в том случае, если он с этой минуты полностью устранится от затеянного Викторией.
И он решил не устраняться.
Машина закрутилась. Основную работу Виктория взяла на себя – и оказалась на удивление Анатолию умелой и эффективной.
Она гордилась своей умелостью. Не обошлось, конечно, без сложностей, не все катилось как по маслу – или как в кино. Из тех двух, с которыми договорились, один оказался очень нежным и стал ломаться насчет ее условия про лицо и фотографию. Но и этот вопрос Виктория, конечно, решила. Когда есть деньги, круг нерешаемых проблем вообще резко сужается.
А деньги у нее были – она умела откладывать. Вкус к этому у нее появился рано – в восемь лет. Тогда папа первый раз подарил ей на день рождения, помимо говорящей испанской куклы, сто долларов. А мама – копилку в виде Винни-Пуха. Туда и попали эти доллары.
Через год Виктория взяла себе за правило – откладывать ровно половину из любой попавшей в ее еще детские ручки суммы. За семь дней рождения и разных случаев (последние годы она нередко просила у отца деньги – и он давал, не всегда спрашивая, на что именно она их просит) получилась внушительная сумма. Значительную часть сейчас пришлось потратить – ради того, чтобы сохранить гораздо более значительную. Как-то к случаю отец ей очень хорошо все объяснил про «упущенную выгоду».
После того как все было сделано, и по получении фотографии (вернее, негатива), а также после известия из Оглухина, что тело найдено, деньги – выплачены, Виктория почти перестала тревожиться.
В лицо она Анжелику, конечно, не знала, поэтому, хотя фото оказалось очень убедительным, полной уверенности до известия об обнаружении тела у нее быть не могло. И фотография-то ей нужна была совсем не для подтверждения. Тяжело сообщать эти подробности читателю, но таковы факты. Накал ненависти Виктории к непрошенной сестре достигал такой отметки, что она за свои деньги потребовала: Анжелика должна быть изуродована, и желательно – еще живой.
Выполнили ли наемные убийцы пожелание насчет живой – неизвестно, но в гробу лицо Анжелики пришлось прикрыть легкой кисеей: загримировать ожоги оказалось трудно.
Потом Виктория спокойно ждала суда. Что ее людей не найдут, она была уверена, а это было главное. И тут еще так подвезло с этим студентом из Петербурга. Вовремя его туда занесло! И эта записка дурацкая. Виктория внимательно следила за ходом расследования и, скажем так, спонсировала его. Она знала – денег на хорошего адвоката у парня нет, а государственный за свою зарплату до сути не докопается, тем более подозреваемый, а потом и обвиняемый налицо – вот он, и мотив при нем, и вещдок при нем. За месяц разговоров с Анатолием Виктория поднаторела в юридической терминологии.
Словом, она спокойно ждала – еще немного, и все будет кончено. Анжелику (и имя-то какое дурацкое) похоронят, парень надолго уедет туда, куда, как известно, Макар телят не гонял. Тем более этому, как доносила ей разведка (служба информации у Виктории была налажена прекрасно), усердно способствует ее папочка. Он ходил весь черный и только и думал, как поскорей законопатить убийцу его, видите ли, дочери. Мамочка, конечно, знать ничего не знала, пропадая в фитнес-центрах со своими подругами. А Виктория-то, между прочим, решала и ее проблему! Половина-то не маленького наследства все-таки больше, чем треть? Но, конечно, никакого виду матери она не подавала, жила своей обычной жизнью.
Сумарокову (Виктория не сразу запомнила фамилию Олега – о существовании русского поэта и драматурга ХVIII века Сумарокова она ведь не подозревала) дали пожизненное. Все было нормально. Не то что раскаяния или уколов совести – она вообще ничего, кроме чего-то похожего на приятную усталость, не чувствовала. Анжелика мешала Виктории получить после смерти отца причитающиеся ей по праву деньги полностью – значит, ее надо было убрать. Слова «убить» Виктория и в мыслях своих не произносила: в ее среде говорили «убрать» – как убирают с дороги мусор или что-то мешающее проезду. И она говорила так же.
Отпечаток с выразительного негатива она сделала совсем недавно, уже когда все закончилось, – конечно, по секрету от Анатолия. Он бы с ума сошел, если б узнал, что она пошла с этим негативом в ателье. А у нее там знакомый, она наплела ему, что подруга погибла в Сибири в автокатастрофе – и все дела. И негатив сразу отдала Анатолию, он про него давно ныл. Он тут же у нее на глазах его сжег. А отпечаток она, рассмотрев получше, – безо всяких эмоций (разве что бесспорное сходство мертвой девушки с отцом Виктории резко царапнуло где-то внутри, возле сердца), как большинство людей рассматривает в газетах фотографии всяких катастроф, каждый день происходящих где-нибудь в мире, – тоже уничтожила. Хранить его она и не собиралась.
Последнее время об Анжелике Виктория почти не вспоминала. О незнакомом ей Олеге она тем более не думала. И очень удивилась бы, если бы ей стали доказывать, что она должна сочувствовать невинному человеку, чья жизнь из-за нее – и, конечно, из-за неряшливости и продажности судебных органов, – погублена навсегда.
Виктория давно и твердо знала то, что сама ни в коем случае не сумела бы сформулировать – в ее распоряжении не было соответствующего языка. А если бы умела, то, наверное, ее взгляд на мир выглядел бы примерно вот так.
Так есть – и так должно быть дальше: одним – двигаться по дороге, другим – освобождать ее для их движения на полной скорости; у одних есть деньги – у других нет и не будет; одни – в ночных клубах и казино, другие – в вонючих общежитиях, в коммуналках или в колониях строгого режима – что, по существу, одно и то же.
На ее же языке это звучало гораздо короче:
– Без лоха и жизнь плоха!
Когда все действительно закончилось, об этом именно она как-то разговорилась с Анатолием.
– Что – ему в его деревне лучше, что ли, было?
– Да он вообще-то студент – в Петербурге учится. Учился, вернее, – поправился Анатолий.
– Студент! Ну получил бы диплом – и что? Бомжом был, бомжом остался! Лохи и рождены, чтоб их кидали!
Анатолий незаметно поежился, но возражать не стал.
Мировоззрение, если можно здесь употребить это слово, юной Виктории было гораздо более цельным, чем его собственное.
Глава 32В Москве. Фурсик
Кто думает, что все это время Фурсик в Москве занимался только выполнением своего личного проекта (с которым мы имели честь познакомить читателя еще в первых главах), тот ошибется.
Он умел организовывать свое время и вести несколько тем одновременно. Конечно, каждый день он уделял не менее часа упорной работе по превращению жителей и гостей столицы в людей вменяемых, цивилизованных и добросердечно относящихся друг к другу.
Он занимался, можно сказать, окультуриванием диких растений.
Ему известна была русская поговорка «Один в поле не воин». Но в этом вопросе Ферапонт Тимофеевич Семибратов, среди друзей для простоты именуемый Фурсиком, русский из русских, со своим народом расходился. Он свято верил – «и один в поле воин». В чем мы с ним полностью соглашаемся.
Потому что, в общем-то, ведь любому ясно и совершенно очевидно – если каждый, не боясь, будет выходить в поле один, чтобы сделать что-то хорошее, то в поле очень быстро наберется огромное воинство (потому что Россия – очень большая и многолюдная страна), готовое к добрым делам, и тогда