узкий ракурс, в котором рассматривается не соотношение летописной традиции с «Анонимным сказанием», а соотношение двух агиографических памятников между собой и с их общим источником — Вышегородскими записками.
Н. Н. Ильин выявил сюжетную связь «Анонимного сказания» не только с памятниками византийской агиографии (о чем писал еще С. А. Бугославский), но и с преданиями о гибели чешского князя Вацлава-Вячеслава, которые использовались в качестве образца. «В преданиях о Вячеславе, равно как и в повествовании об убийстве Бориса и Глеба, находим: и ночное совещание братоубийцы с сообщниками, и коварные его предложения своей жертве, и предостережения, которые получал последний от своих доброжелателей; детали обстановки убийства совпадают: ночь, предсмертная заутреня, избиение и ограбление приближенных князя и даже само убийство не сразу, а как бы в два приема; о гибели убийц Вячеслава сообщается почти в тех же выражениях, как о гибели Святополка; чудесные явления, благодаря которым было обретено тело Глеба, таковы же как знамения, которыми обнаружило себя тело бабки Вячеслава, Людмилы.
Все эти подробности в русском предании о Борисе и Глебе отразились в измененном виде. Для замены Болеслава Святополком, а Вячеслава Борисом требовалось перенести арену событий в Киев, затем Вышегород и, наконец, на берег Альты, сообразно данным русского предания о месте гибели Бориса. Изменилась и общая обстановка событий, применительно к положению, в котором, по этим данным, оказались Борис и Святополк. Задача эта выполнена блестяще. Вернее сказать, что мы имеем дело не с простым заимствованием, а с мастерской литературной переработкой жития Вячеслава. Созданное русским автором литературное произведение в художественном отношении выше оригинала, которому он подражал»{185}.
Интересно, что «Анонимное сказание» допускает отклонение от летописной версии, сообщая, что местом княжения Святополка был не Туров, а Пинск (как полагал А. А. Шахматов, замена одного города другим была произведена для того, чтобы избежать аналогий между Святополком Окаянным и Святополком Изяславичем){186}. Хотя эта точка зрения остается бездоказательной, она принимается некоторыми исследователями{187}. В то же время еще С. М. Соловьев высказал предположение, что местом последнего княжения Святополка был Вышегород{188}, однако в XI столетии этот город, скорее всего, был загородной резиденцией князя киевского: он сделался центром самостоятельной волости лишь во второй трети XII в.
Сюжет о походе Бориса на печенегов и смерти Владимира в «Анонимном сказании» в целом аналогичен повести «Об убиении Борисове», если не считать агиографически стилизованной характеристики Бориса. Однако «Анонимное сказание» усиливает элементы «провиденциального историзма», о которых мы писали выше: Борису заранее известны намерения Святополка, который, замышляя братоубийство, «о суете мирской печется», поэтому вместо динамики разворачивающегося конфликта мы наблюдаем антитезу братьев по их нравственным качествам, по их отношению к власти. Это излюбленный стилистический прием агиографа: «Он противопоставляет святого, „положившего надежду на Бога“, его брату, „обретенному дьяволом“, и столкновение Бориса со Святополком предстает как часть извечной борьбы Сатаны и Бога» (Н. И. Милютенко){189}.
Сюжет «Анонимного сказания» сконструирован таким образом, что действия Бориса представляются позитивными, в то время как все действия Святополка негативны. Его образ представлен здесь более отрицательным, чем в повести «Об убиении Борисове». «Анонимное сказание» ориентировано на корреляцию событий 975–980 гг. (война за наследство Святослава) и 1015–1019 гг. (война за наследство Владимира); это его принципиальное отличие от летописной традиции. «Конфликт 1015–1019 гг. автор летописи воспринимает конкретно, не типизируя его. Он, например, не проводит никаких прямых параллелей с наиболее близко хронологически борьбой между детьми Святослава — ни в характеристике конфликта в целом, ни в оценке отдельных персонажей. Примечательно, что агиографический текст — „Сказание“ — содержит подобное сопоставление в речи Бориса, осуждающего опыт отца и его братьев. Этот конфликт, в котором участвовали ближайшие предшественники героев, в том числе и их отец, не упоминается в летописной истории Бориса и Глеба прямо, тем не менее, в самих повествованиях об обоих конфликтах содержится ряд близких или совпадающих — тематически или риторически — высказываний, характеризующих отдельных персонажей или их действия», — считает М. Ю. Парамонова{190}.
Антагонизм действующих лиц «Анонимного сказания» обусловлен их менталитетом. Борис опасается уступить уговорам и развязать междоусобную войну, удостоившись за этот проступок не только прижизненного, но и посмертного осуждения. Поэтому, будучи убежден в бренности земного благополучия, он отвергает перспективу междоусобной войны за киевский «стол», вести борьбу за который предлагают ему дружинники накануне гибели на Альте. «Если пойду в дом отца своего, то многие люди станут уговаривать меня прогнать брата, как поступал, ради славы и княжения в мире этом, отец мой до святого крещения — говорит Борис. — А все это преходящее и непрочно, как к паутина. Куда я приду по отшествии своем из мира этого? Где окажусь тогда? Какой получу ответ? Где скрою множество грехов своих? Что приобрели братья отца моего или отец мой? Где их жизнь и слава мира сего, и багряницы, и пиры, серебро и золото, вина и меды, яства обильные, и резвые кони, и хоромы изукрашенные, и великие, и богатства многие, и дани и почести бесчисленные, и похвальба боярами своими. Всего этого будто и не было: все с ними исчезло, и ни от чего нет подспорья — ни от богатства, ни от множества рабов, ни от славы мира сего»{191}.
Считается, что в условиях симбиоза древнерусских и византийских традиций наследования власти, начавшихся после Крещения Руси, поступок Бориса дал новое идеологическое обоснование принципу старшинства в роду Рюриковичей (В. Я. Петрухин){192}, однако, допуская подобное утверждение, необходимо помнить, что перед нами агиографически стилизованная картина, а не реальное отображение фактов (А. Е. Пресняков){193}. «Анонимное сказание», акцентируя внимание не только на принадлежности Бориса к княжескому роду, но и на его «этикете поведения», который должен был служить образцом для всех его представителей, выразило взгляд клерикальной элиты древнерусского общества на политические проблемы XI в. в контексте доминирующих религиозных представлений. Поэтому представляется правильным атрибутировать эти идеи не самому Борису, а составителям «Сказания» в последней четверти XI в., которые добивались их популяризации при помощи вновь созданного культа.
В данном случае это не столько исторический факт, сколько факт историографии древнерусской общественной мысли, ибо, «создав образ святого сына Владимира, киевская церковь старалась внушить читателям „Сказания“ новую концепцию власти и новую мораль, необходимую русской православной столице, которой все время угрожали династические распри» (Р. Пиккио){194}. В пользу этого говорит и то обстоятельство, что проблема соблюдения родового старшинства, выразителем которой является Борис в «Анонимном сказании», стала актуальной лишь в 70-е гг. XI в., когда началась борьба между сыновьями Ярослава Мудрого, переросшая в перманентную династическую войну за распределение волостей. В следующем столетии эта проблема, ставшая еще более актуальной вследствие расширения княжеского рода, отразится в «Слове похвальном на пренесение святых мучеников Бориса и Глеба», более известном как «Слово о князьях»{195}.
Не менее стереотипен в «Анонимном сказании» образ Глеба: с одной стороны, его действия описаны по той же модели, что и действия Бориса, с другой — им присущи несколько иные черты. Если «этикет поведения» Бориса в «Анонимном сказании» ориентирован на создание традиционного для средневековой историографии стереотипа «правителя-мученика», то «этикет поведения» Глеба ему противоположен, — он следует не столько идеалу мученичества, сколько идеалу христианского смирения (Р. Пиккио). Образы князей-мучеников объединены лейтмотивом христианского братолюбия. Им противопоставляется стереотип «грешника» Святополка, красноречиво выраженный в его рассуждениях, оправдывающих убийство Глеба: «Если остановлюсь на этом убийстве, то две участи ожидают меня, когда узнают о случившемся братья мои, то подстерегши меня воздадут мне горше содеянного мною. А если и не так, то изгонят меня, и лишусь престола отца моего, и сожаление по утраченной земле моей изгложет меня, и поношения поносящих обрушатся на меня, и княжение мое захватит другой, и в жилищах моих не останется живой души. Ибо я погубил возлюбленного Господом и к болезни добавил новую язву, добавлю же к беззаконию беззаконие. Ведь и грех матери моей не простится и с праведниками я не буду вписан, но изымется имя мое из книг жизни»{196}. Обращением к легенде о происхождении Святополка, считает М. Ю. Парамонова, агиограф еще более усугубляет негативный образ мотивом «личной отверженности», который, будучи сформирован на уровне самосознания, констатирует невозможность иного пути развития событий: «беззакония» Святополка предопределены его «беззаконным» рождением. «Книги жизни», упоминаемые в Апокалипсисе, должны были определить участь человека на Страшном суде и тот, чье имя не было записано в них должен был быть брошен в «озеро огненное»