Маша молча стояла за его спиной.
– И где ж тут иврит? – с улыбкой поднял голову он.
– Здесь, – кивнула Маша на кровать. – Сейчас я вам покажу. – И она полезла в сумку за уже второй распечаткой фотографий. Только теперь каждая плитка представляла собой десятую часть своего обычного размера, и все они уместились на одном листе.
Симон взял страницу в руки, прищурился и с восхищением воззрился на Машу:
– Браво! Это действительно иврит.
Он перевел взгляд обратно на изразцы. Медленно прочел: «Дом Розалинды. Подпол. Вторая четверть».
Он вопросительно поглядел на Машу, но она ошеломленно молчала, переваривая информацию, к которой ей пришлось идти столь окольными, трудными и опасными путями.
– И все? – спросила она.
Симон кивнул:
– Ну да.
– А улица? – умоляюще посмотрела на него Маша. – Где находится этот самый дом Розалинды?
Симон пожал плечами.
– Не знаю. Больше тут ничего нет. Может быть, существовали другие изразцы? Просто затерянные во времени и пространстве? Все-таки больше четырех столетий прошло.
– Нет, – покачала головой Маша. – Я почти уверена, что других изразцов этой серии не существует.
Симон ободряюще ей улыбнулся:
– Знаете, такой результат – это уже победа. Думаю, вы справились с заданием.
Маша бледно улыбнулась в ответ – обида жгла ее изнутри: неужели это конец?! Тот финиш, ради которого она пересекла пол-Европы, потеряла кучу времени и сил? Все, ради чего, возможно, убивали этих несчастных в Москве и в Брюгге?
Разочарование так ясно было написано на Машином лице, что Симон приобнял ее за плечи, пытаясь утешить.
– Хватит, Мари! Уверен, на площади Саблон найдется бар, который сможет вас, кхм, подбодрить.
– Я не знаю, – мрачно ответила Маша.
– Это был риторический вопрос, – подмигнул Симон. – Как раз-таки тут такой и имеется. Гран-де-Сель – слыхали? Ну конечно же, нет. – Он неумолимо увлекал ее к двери. – Вы же, кроме своих архивов, небось ничего в Брюсселе-то и не видали. На «Писающего мальчика» хоть ходили поглазеть?
Маша помотала головой.
– Вот и славно. Возле Гран-де-Сель писающих мальчиков после полуночи – хоть отбавляй! А все от нехватки общественных туалетов. Пойдемте, Мари, зальем вашу грусть по-бельгийски.
– Это как? – спросила Маша, уже выходя на прохладную, дышащую недавним дождем площадь перед темнеющей громадой церкви.
– Это пивом, – доверительно шепнул ей Симон. – Хотя вы, конечно, можете сделать это и по-вашему, водкой. Какая-нибудь вариация на водочную тему там точно найдется!
И он торжественно толкнул стеклянную дверь, за которой было тепло, звучал протяжный голос Пресли, а вокруг барной стойки, перекрикивая друг друга, толпились многочисленные любители ежевечернего пития в приятной компании.
Маша поднялась в свою комнату в отеле только к часу ночи – с горя она справилась с огромной кружкой нелюбимого ею пива, и голова от усталости и алкоголя казалась тяжелой, как та самая кружка. Она рухнула в постель, но в бока впилось что-то острое. Ах да! Изразцы.
Маша села и стала собирать плитку, сложила ее в несколько стопок на подоконник. Качаясь, вернулась обратно в постель и мгновенно уснула. Проснулась она так же внезапно и широко распахнула в полной темноте глаза. Что-то важное только что пронеслось в ее голове – то ли сон, то ли воспоминание, настолько существенное, что силой вырвало ее из объятий Морфея. Маша вспомнила свой первый день в Брюсселе, прогулку по кварталу Саблон, антикварную лавку и самого антиквара недалеко от бара Гран-де-Сель, где они только что с таким удовольствием провели время с Симоном… Что он тогда сказал про ее изразцы? С точки зрения эстетики той поры на них слишком много сюжетов: изразцы обычно лаконичны, заявил антиквар, либо персонажи, либо пейзажи, либо звери… Но у нее на изразцах городской пейзаж был так же существен, как и играющие дети. Маша нащупала в темноте выключатель – комнату залил слабый электрический свет. Не без труда выбравшись из постели, она села на прикроватный коврик и стала выкладывать давешнее панно из изразцов, но уже на полу. А разложив, легла обратно в постель и, подложив ладонь под щеку, несколько минут внимательно оглядывала картинку в целом, впервые не отвлекаясь на детей, а сконцентрировавшись на том, что их окружало. Эти дома, крыши, колокольня, церковная кровля с круглым витражом не были плодом воображения неизвестного художника, поняла она. Это была улица. Конкретная улица в конкретном городе. Где стоял дом Розалинды.
Андрей
Иногда достаточно сойти с поезда под звуки бравурного «Москва – златые купола», как телефон начинает истошно трезвонить в кармане с хорошими новостями.
– Привет! – Голос Камышова звучал приглушенно. – Хорошую новость хочешь?
– Кто ж ее не хочет. Валяй.
– Помнишь, ты перед отъездом велел мне покопаться в прошлом некоего Леонтьева Николая? Ну, официанта из «Пушкина», вдруг заинтересовавшегося антикваром.
– Ну. – Андрей, придерживая трубку плечом, спешно закуривал: в поезде он решил не курить и уже сто раз пожалел, что не полетел обратно самолетом, пусть бы это и стоило ему многочасовых пробок из Шереметьево.
– Вот как у тебя это получается? – Камышов завистливо шмыгнул носом.
– В смысле? – Андрей вдохнул в себя первую порцию никотина, и его несколько отпустило.
– Быть правым! Ведь когда ты на Петровке гнал про этого пиромана, который до сих пор жив, над тобой кто только не ржал!
– Да? – нахмурился Андрей. А он-то был и не в курсе, что служил местным клоуном. – И что?
– А то, что твой Леонтьев покончил с собой! – торжествующе заявил Камышов.
Андрей после выразительной паузы поинтересовался:
– И это твоя хорошая новость?
– Э… – несколько смутился Камышов. – Для Леонтьева, прямо скажем, не очень хорошая, но для твоей версии…
– Так при чем здесь огненный Славик?
– А при том, что Леонтьев – это он и есть! Он оставил записку – мол, так и так, в моей смерти прошу никого не винить. Стыдно за прошлое, то-се.
– С чего бы это ему вдруг стало стыдно за прошлое? – недоверчиво переспросил Андрей, уже махнув рукой частнику и коротко назвав адрес, по которому его нужно везти: Петровка, 38. Тот кивнул, даже не пытаясь торговаться.
– Ну, не знаю. – Рыжий лейтенант стал задумчив. – Мало ли. Может, какой предел есть в преступлениях, за которым…
– Все автоматически начинают каяться? – усмехнулся Андрей. – Шиш тебе, старлей. А может, это вовсе не он? А просто один из его мозгами двинутых последователей?
– Да он это, он! – оскорбленный недоверием, возмутился Камышов. – В записке описал, как из тюрьмы сбежал – лаз прорыл с зоны до ручья, даже точное место называет, где на поверхность выбрался. Пока все там метались в пламени, орали, а лагерное начальство пыталось потушить пожар, он уже далеко убёг!
– Ладно. – Андрей знаком приказал водителю припарковаться к обочине. – Пришли мне эсэмэс адрес Леонтьева, у меня его нет при себе. И дуй туда же.
– Есть дуть туда же!
– Стоп. Это еще не все. Найди телефон полковника Анищенко – начальника лагеря в Верхних Лялях. Объясни ему, как сбежал Славик. Пусть подтвердят нам наличие лаза, если уж он нам даже точное место оставил. Скажи, что это срочно. Все, теперь отбой. – Андрей повернулся к терпеливо ожидающему «леваку»: – Смена курса, командир. Нам надо во Владыкино.
Тело Леонтьева ночью отвезли к Паше на аутопсию, квартира была опечатана, и в нее, съемную, еще не пускали хозяев: ждали приезда Андрея и результатов работы криминалистов. Андрей молча обошел ее всю – Камышов, почувствовав настроение шефа, тоже не болтал, безропотно следовал по пятам, значительно шмыгал носом, усеянным с первым весенним солнцем новой россыпью веснушек. Андрей с пристрастием оглядел крюк от люстры в комнате, на котором повесился бедный Леонтьев, содержимое шкафов и книжных полок. Его не покидало то же ощущение, что и в первый приход сюда, – будто здесь жили два разных человека. Впрочем, сказал он себе, это вполне логично – тут обитали официант Леонтьев и пироман огненный Славик. Один жил скромно: одевался дешево, ел дешевую еду. Для другого был шкаф с новой одеждой, новый телевизор и новый автомобиль под окнами. «Сходится?» – спрашивал себя Андрей, открывая шкафы на кухне и наталкиваясь на приметы убогой кухонной утвари. Он выгреб все из тумбочки рядом с кроватью: документы на машину, рекламные брошюры, дешевые боевики в мягких обложках… И вдруг нащупал в глубине ящика более тяжелую книгу в твердом переплете. Он вытянул ее на свет, это был добротно переплетенный еженедельник и телефонная книжка под одной обложкой. Андрей открыл еженедельник на первой странице: несколько колонок, исписанных четким почерком хорошо образованного человека: фамилии, наименования предметов, их происхождение… Он вчитался. Столик туалетный, Англия, орех, XIX век. Бронзовый подсвечник, ар-нуво, Франция, хрусталь, бронза. Зеркало, барокко, XVIII век, дерево, позолота, Италия.
Андрей поднял неверящие глаза на тихо стоящего рядом Камышова:
– Ты хоть понял, что это?
Камышов насупился:
– Список какой-то.
– Это не список, дурья твоя башка, это тот самый гребневский кондуит! Единственное, что тогда украли у антиквара!
Андрей проглядывал кондуит, пока не дошел до окончания тома, и – замер. В конце недоставало нескольких страниц – они были грубо вырваны, факт их исчезновения явно не пытались скрыть. Андрей провел пальцем по рваным краям.
– Так чего? – Камышов смотрел в ожидании. – Он, нет?
Андрей молчал. Все сходилось: значит, именно Славика-Леонтьева встретил незадачливый любитель кладов Шарниров на одной из выставок, про которые Яковлеву поведала первая жена Аркадия. У Шарнирова нет денег. Он рассказывает Леонтьеву про изразцы и предлагает сделку: один вкладывает информацию – про Менакена и его сокровища, второй – башляет, чтобы приобрести изразцы. Однако ребята не успевают провернуть задуманное: изразцы покупает случайный человек, Машин клиент Ревенков. Андрей встал и, молча надев куртку, направился к выходу. «Что происходит дальше? – размышлял он, спускаясь по лестнице. – Дальше Леонтьев пытается найти через Гребнева того, к кому ушли изразцы. Пытает антиквара, а потом инсценирует пожар. Из кондуита или от несчастного Гребнева он узнает имя Ревенкова и его адрес и поручает Шарнирову выкрасть плитку. Что тот и делает, пока Леонтьев сжигает шахматиста, которому Шарниров проболтался про изразцы. Нет, – Андрей затормозил на лестнице. – Не получается. Сначала выкрали плитку. И только потом убили антиквара. Значит, Гребнев проговорился раньше. А потом? Захотел свою долю с сокровища? Сейчас уж не узнаешь. Ясно одно: после его смерти между Леонтьевым и Шарнировым возникают трения. Потому что один возвращается в Европу с изразцами и во время поисков информации по давно почившему ювелиру Менакену сталкивается в архивах с Машей. Изразцы уже у него… Шарниров… – продолжал думать Андрей, молча садясь в машину лейтенанта, и, видно, лицо его было настолько сосредоточенным, что тот не решился ничего сказать, а без звука порулил на Петровку. – Шарниров решает, что Леонтьев ему больше ни к чему. Лучше заключить новую сделку – уже с Машей. Маша умная и скорее найдет к