Я ничего не ответил отцу. Мне хотелось скорее начать. Я давно уже знал, что хочу отобразить на бумаге.
Когда я расположился напротив горы, я попросил отца:
— Па… ты только не подходи ко мне. Не подсказывай, не помогай.
Отец понял.
— Хорошо, — ответил он. — Свистнешь, когда будешь готов.
«Здравствуй, гора. Это я. Я набрался смелости и сейчас… сейчас постараюсь перенести тебя на бумагу. Вернее, не так…
Конечно, не так. Разве я могу перенести тебя? На бумагу? Целиком?
Нет! Конечно нет!
Я перенесу на бумагу все, что думаю о тебе.
Нет!
Не то, что думаю, — то, что чувствую!
Нет!
Не то, что чувствую… это даже не чувство! Ощущение? Нет… Отпечаток? Нет…
Гораздо больше!
Столько всего произошло за эти несколько дней!.. А ты, гора, вроде бы все та же — и не та…
По чьей воле ты зовешь человека, манишь его и делишься с ним? Если это Бог, значит, Бог сказал тебе, а ты — мне?
Как же это?.. Как Он мог все знать и сказать тебе?
Это Он разрешил тебе поделиться сокровищами? Он показал мне, где зарыта икона?
Но чтоб я смог увидеть этот сон, я же должен был подняться на тебя, гора?
Ты говоришь со всеми или только с некоторыми? Откуда ты знаешь, слышат тебя или не слышат?
А сокровища? Ты ведь не раздаешь их направо и налево… Сколько их еще у тебя осталось?
Сколько в тебе средневековых кладов? Сколько в тебе таких тайн, о которых я даже предположить не могу?
Над какими сокровищами прыгают твои кузнечики и порхают твои мотыльки?
Каких монахов ждут твои монастыри? Каких людей ты позовешь, а какие повернут назад, за пять минут до вершины?
Нет! Нет! Я не могу!
Я хочу вместить тебя, запечатлеть тебя на листе — но ты ускользаешь… ты не помещаешься..»
Я стоял напротив горы, почти автоматически подбирая краски и кладя мазки. Моя акварель оживала, гора оживала.
Такая, какой я видел ее в этот самый момент. Такая, какой я мог вместить ее в себя. В этот конкретный момент моей жизни.
Такая, какой я мог изобразить ее сейчас, со всем моим чувством и умением.
Ни больше ни меньше.
Я сравнялся с тем, что оживало на моем рисунке.
Всё…
Я сел на песок. Во мне все пело, но одновременно было такое чувство, что я чашка, из которой выпили всю воду.
Кажется, папа понял и подошел ко мне без зова.
— 0-у!.. — произнес, глядя на рисунок.
Потом он поднял меня с песка, взъерошил волосы и прижал к себе, что случалось чрезвычайно редко.
— Нет, нам не подменили мальчика в роддоме, — сказал папа.
А потом мы с ним с разбегу кинулись в море. И плескались и брызгались не меньше, чем с Денисом и Васькой.
Гора смотрела на нас…
Эй, гора!
Стой так долго, как можешь!
Вот, собственно, и всё. Мой рассказ подходит к концу. С тех пор пролетело уже больше двух лет.
Расскажу понемножку обо всех участниках истории. Хотя можно было бы и «помножку» рассказать!
Сначала про наших ребят из «художки».
У Лёнчика нога зажила, и следов не осталось. Мы по-прежнему учимся в одном классе, дружим, переписываемся и болтаем по скайпу. Только теперь еще частенько общаемся с Денисом и Васькой.
Колю родители из «художки» забрали. Вроде бы отдали в частную школу, к какому-то известному художнику. Я совсем не жалел о расставании с ним.
Оленька учится с нами, дружит с Лёнчиком.
А вот Света… Света потеряла интерес к рисованию, как до этого потеряла его к фигурному катанию, к гимнастике и лыжам.
Ее отдали учиться игре на гитаре. Я все реже и реже вспоминал Свету. Больше вспоминал о том, как ревновал ее к Кольке.
Наверно, я был… ну, не очень умен, что ли… Мучил себя, а оказалось — напрасно. В свое оправдание скажу, что это все случилось давно, после пятого класса, а теперь мне почти четырнадцать..
Иваныч и Жанна поженились. С большим трудом им удалось собрать необходимые бумаги, и только где-то перед Новым годом они окончательно перевезли Дениса и Ваську в Москву.
Денис и Васька стойко вытерпели несколько тяжелых месяцев в интернате.
Как только Васька стал столичным жителем, ему наняли репетиторов, чтоб за полгода-год дотянуть его до уровня шестого класса. Дальше Васька уже учится сам. И конечно же его определили в «художку».
В «художке» Ваське оказалось так же трудно, как и везде.
Ох как трудно!
Особенно сначала. Он смущался, дергался, нервничал. Он запарывал натюрморт за натюрмортом. Замалевывал рисунки, рвал бумагу. Как Иваныч, он не мог «вписать душу в канон», не мог следовать правилам.
Но на него не особенно давили, и Васька наконец понял, что у него ничего не отбирают, а только хотят чему-то научить.
Ему вообще трудно адаптироваться к нормальной жизни, нашему Ваське.
Процесс идет постепенно. Медленно и мучительно.
Но это — уже другая история.
Кстати, Жанна и Иваныч оказались такими терпеливыми родителями!
Денис учится в колледже по специальности «автомеханик». У него руки мастерового, и в машинах он разбирается не так, как я. То есть знает их не только снаружи, но и изнутри. Может быть, даже в институт соберется поступать после колледжа. Но это — тоже другая история.
Вот сколько историй ждут того, чтобы о них кто-то рассказал! А сколько еще историй ждут своего часа, чтобы произойти!
Глава 39
На следующий год родители не пустили меня на практику в Крым. Велели подрасти. Отправили к бабушке — писать русские просторы. Кстати, Ваську тоже в Крым не пустили. Ваське пришлось осваивать школьную науку. А Денис остался за компанию. Работал все лето на бензоколонке — деньги зарабатывал.
Не могу не рассказать о нашем монастыре.
В первый год после этой истории Иванычу пришлось несладко. Работы по восстановлению монастыря продвигались чрезвычайно медленно. Можно сказать, вообще не двигались.
Денег у Иваныча не было. Чужое государство не выделило монастырю ни копейки. Пришлось Иванычу кинуть клич и собирать с миру по нитке.
В чужой стране никак не могли понять, что же потерял наш Иваныч на заповедной горе и что он хочет найти в этих старых развалинах?
Зачем ему нужно это восстановление, за которое никто не собирался платить никакой зарплаты?
Рабочих Иваныч нанять не мог, так как рабочим надо платить, а платить было нечем.
«Куда ни кинь, всюду клин», — говорил он, сидя осенью в нашей мастерской и обнимая одной рукой Ваську, а другой Жанну, которая ждала ребенка.
Первое лето «восстановления» оказалось очень тяжелым. Но Иваныч не их тех, кто сдается и опускает руки.
А потом произошло еще одно событие. В мире. В стране.
Это событие затронуло всех нас и добавило надежды всем, особенно Иванычу.
О политике у нас в мастерской, конечно, разговаривали, но не часто и не много. Но в этом году…
Начались события на Украине. Странная, непонятная, нелепая война своих со своими.
Взрослые переживали и слушали репортажи с Украины, словно сводки с фронта. Мы, дети, тоже. Никак мы не могли понять, почему брат поднял руку на брата.
Во многих из нас течет украинская кровь. Например, во мне. Мой папа — наполовину украинец, потому что украинкой была его мама, моя бабушка.
И вдруг, как гром среди ясного неба, прозвучала новость о том, что Крым снова стал российским!
Крым вернулся в состав России!
Вы не представляете, какой радостью это оказалось для нас! Каким праздником! Как мы в нашей мастерской отмечали это знаменательное событие!
Наверно, так произошло со многими людьми. Ведь почти у каждого человека кроме «общего Крыма», Крыма «для всей страны», был или есть свой, особенный Крым. Есть какая-то заветная частичка солнечного полуострова, о которой особенно болит сердце.
Такая частичка есть и у меня. Именно о ней я и думал, глядя в голубой экран телевизора, слушая новости, тревожась и радуясь вместе со всеми.
Глава 40
А Иваныч! Ух как радовался! В его душе ликовал «свой» Крым! Наш Крым! Отметив праздник, Иваныч с новой силой двинулся по инстанциям. Теперь уже — по московским. Доказывал, убеждал, требовал…
Никто из наших и не подозревал, что Иваныч может так доказывать и убеждать.
Никто не предполагал, что он может обивать пороги и писать бумаги. Оказывается, Иванычу и это было по плечу. Монастырь заставил Иваныча действовать так, как мог только он — сильный, могучий человек.
Наверно, Иванычу изначально требовалось живое, настоящее дело. Такое, чтоб проникало до самой глубины его богатырской души. Чтоб он смог развернуться по полной.
Такое же большое и сильное, как он сам.
Вот он такое дело и нашел.
Короче, на следующее лето развалины монастыря ожили. Появилось несколько рабочих, а у Иваныча — добровольные помощники, такие же подвижники, как и он сам.
«Подобное притягивается подобным», — заключила мама, собирая вещи, чтоб отправить меня в Крым, на практику.
Все, что происходит в монастыре, я увидел уже собственными глазами летом. Вместе с Лёнчиком, Васькой и Денисом.
Теперь на лагерной мачте развевался российский флаг. Сменились вожатые. И доктор сменился. Правда, не в лучшую сторону. Вместо Верочки работала толстая пожилая тетка.
Хорошо, что никто из нас не заболел, пока мы находились в лагере.
Когда практика закончилась, мы с Васькой и Лёнчиком поднялись на гору и помогали Иванычу восстанавливать монастырь почти до конца лета.
Денис тоже приехал после окончания занятий в колледже.
Для росписи храма, о чем мы втроем мечтали, еще время не подошло, а вот на подсобных работах Иваныч нас использовал на все сто. Мы грузили камни, мешали бетон, вывозили мусор. Загорели дочерна, и мускулы появились, честное слово!
Лёнчик, кстати, очень жалел, что не присутствовал при нахождении иконы. Они с Васькой по-прежнему не теряют надежды найти сундук с золотом, зарытый на горе в Средние века.
Про себя я не могу сказать, что сильно жажду найти средневековые сокровища. Но… А вдруг? Кто знает, может, нам и повезет!