– А это что такое? – протянула она руку к альбому.
– Это ещё мамины бумаги, – отложила посеревший от времени бумажный конверт в сторону хозяйка квартиры. Там её старые фотографии на документы, и даже какой-то старый карандашный рисунок.
– Старый, значит ещё довоенный? – уточнила Сандрин, и её глаза при этих словах хищно сузились. Можно ли мне на него взглянуть? Всякая старина меня очень интересует.
Секунда и нашим взорам предстало несколько разноразмерных фотографий, некоторые из которых уже выцвели до почти неразличимого состояния. Среди них оказался и небольшой портретик, выполненный чёрными чернилами очень умелой рукой. На нём был изображён в профиль довольно упитанный мужчина с пышными бакенбардами, голову которого словно подпирал жесткий воротничок форменного мундира. Под портретом была короткая надпись. «Дорогой Лидусе от брата Константина. Станешь мамой, обязательно подари мою физию своему сыночку». Несколько ниже портрета из-под самодельной бумажной окантовки рисунка частично проглядывали и цифры, которые можно было прочитать как «V – 1939».
– Вот вам и блестящее подтверждение моих предположений, – заявила Сандрин, осторожно подтягивая рисунок к себе. Ведь сын Константина Олеговича – Вольдемар, который родился в 1935-м, и есть он мой дедушка! И судя по дате, он нарисовал этот шутливый портретик как раз перед тем, как немцы напали на Францию. Видите, он изображён в военном мундире? И, наверное, именно приближающаяся война заставила его оставить ей такое необычное послание.
– Но почему он просит вашу маму передать своё изображение именно её сыну. Почему, например, не дочери? Она-то чем хуже? И зачем же столь симпатичный рисунок завернули по краям в бумагу, да ещё так аляповато? – поинтересовался я.
– Даже не знаю, что ответить, – пожала плечами Дворцова. Сколько себя помню, он вечно был завёрнут в бумажную окантовку. И мама в детстве не разрешала мне его трогать, даже в руки не давала.
– Давайте снимем её, – решительно предложила Сандрин, – может быть, там есть ещё какие-то надписи?
– А-а-й, – буквально на секунду замешкалась Дворцова, и этой мизерной заминки для француженки вполне хватило, причём даже с избытком.
В её пальцах молнией сверкнула пилочка для ногтей, которой она ловко поддела бумажку как раз на линии сгиба. Лёгкий щелчок и ветхая рамочка, будто нарочно прикрывающая значительную часть портрета начала распадаться. Еще пара уверенных движений и кусочек картона, может быть впервые за несколько десятилетий, освободился от своей примитивной оболочки.
– Там действительно что-то изображено! – вырвалось у меня. Дайте мне его скорее!
Едва картонка оказалась в моих руках, как я расположил её так, чтобы всем было видно. После этого мы втроём с неподдельным интересом уставились на неё. Сразу стало видно, что на гораздо более светлой поверхности по всему периметру портрета в две строки шла какая-то мелкая надпись, сильно напоминающая стихотворные строфы.
– Неужели тут ещё и стихотворное посвящение имеется? – потянулась за очками Елизавета Анджеевна. Впрочем, оно и не удивительно. Первая треть двадцатого века это было время великих поэтов. Светлов, Есенин, Саша Чёрный… И разумеется, вся русскоязычная интеллигенция старалась в меру своих способностей им подражать.
Хозяйка квартиры приблизила очки к тексту и, чуть слышно пришлёпывая губами, прочитала про себя несколько строк.
– Странно, – удивлённо взглянула она на француженку, – но здесь вовсе и не посвящение. Какая-то несуразица написана…
Я нагнулся чуть вперёд и начал читать надпись вслух, стараясь интонацией голоса чуть сгладить угловатость не слишком удачных рифм.
«Читай и внемли слов моих
Ты видишь след горячей битвы.
Остались семь недвижных тел
На берегу реки Дрис-видзы
…
Стрелой от чёрной тетивы
Лечу на летние восходы
В две сотни вёрст тяжки труды
Везти для князя груз покатый
…
Кругом вода, хоть не река
Ни моря нет, ни окияна
России крепкая застава
Была здесь в прах обращена
…
На север Невель, дом родной
Мысок на юге еле видный
Иди к нему мой друг завидный
И по ноги себе гляди
…
Ты видишь камень на пригорке?
И след от тяжкого ядра?
Не мешкай боле, вот она!
Могила рыцаря д’Ора.
…
От круглой метки три сажени
На запад строго ты пройди
И вот оно, пригни колени
Награду тайную прими»!
На первый взгляд стихотворение было путаным и крайне малопонятным, поэтому я спокойно передал его нетерпеливо ёрзающей на своём стуле Сандрин. И именно её нервные, какие-то излишне суетливые движения пальцами словно подсказали мне, что здесь не так всё просто. Выхватив из сумочки новомодный, мобильный телефон, девушка нацелила его камеру на листок и сделала не менее пяти снимков в разных ракурсах.
– Как средство связи, – обворожительно улыбнулась она после этого Дворцовой, – эта штука здесь совершенно бесполезна, но с её помощью можно сделать довольно приличные фотографии!
Захлопнув крышку глянцево-сверкающей Моторолы, она подчёркнуто небрежно отодвинула изображение своего прапрадедушки в сторону и мигом перевела разговор на другую тему. Настала моя очередь действовать. Размышлять на тему соответствия обнаруженного стишка предмету нашего поиска не приходилось. Прозрачный намёк на какую-то могилу вызвали у меня ассоциации с захоронением вовсе не кладбищенского толка. К тому же я сообразил, что название Дрисвидза явно составное.
– Река Дрисвята вблизи Видзы! – вскоре дошло до меня. Я понял, что надо поскорее скопировать текст с рисунка, а уж затем разбираться в его полезности. Но как назло под рукой не было, ни ручки, ни бумаги. Порывшись в карманах, я отыскал только небрежно сложенные железнодорожные билеты. Но раздумывать особо не приходилось, для столь важного дела могли пригодиться и они.
Сославшись на то, что кухонный полумрак мешает лучше рассмотреть рисунок, я встал из-за стола и приблизился к окну. Там на подоконнике стоял стакан, из которого крайне удачно высовывались два простых карандаша. Выбрав тот из них, который показался более заточенным, я принялся спешно копировать текст, даже не особо вдаваясь в его смысл. Всем этим я рассчитывал заняться позже, благо времени во время предстоящей вечером поездки, у нас было с избытком.
Закончив писать, отнёс портрет обратно, и некоторое время рассматривал демонстрируемые хозяйкой прочие фотографии. Примерно через двадцать минут Сандрин, своим женским чутьём определила, что наш визит больше не принесёт никаких неожиданностей, и принялась откланиваться. Поднялся и я. Поблагодарил за угощение, пожелал здравия и чинно вынес наши пожитки за дверь. Вскоре на лестничной площадке появилась и сияющая Сандрин. Мы вышли на улицу, и она своим телефоном сделала снимок только что покинутого подъезда.
– Вот и следующая путеводная нить! – потрясла она перед моим носом своей сверкающей игрушкой. Вот и продолжение истории! Осталось только понять смысл того, что там написано.
Поскольку заняться анализом памятного стихотворения можно было только в спокойной и самое главное, уединённой обстановке, мы словно сговорившись, какое-то время не касались данной темы. И лишь добравшись до вокзала, позволили себе на минутку вернуться к нашим тайнам.
– Постарайся взять билеты в отдельное купе, – попросила Сандрин, – едва я направился в сторону билетных касс, – чтобы нам не помешали.
Посторонний человек, услышав подобную фразу, наверняка подумал бы о намёках на некие любовные утехи парочки влюблённых. Но мне-то намёк был более чем понятен. Речь шла именно о том, чтобы никто не помешал нам посвятить время изучению вновь обретённых сведений.
Наученный горьким опытом, провизией на обратную дорогу в Санкт-Петербург я запасся основательно. На оставшиеся белорусские деньги взял в привокзальном буфете несколько пирожков, чай в пакетиках, сырки, круг краковской колбаски и прочую дорожную снедь. Я не без оснований полагал, что спать нам этой ночью придётся не слишком долго. Прежде всего, следовало срочно выведать у Сандрин, что такого она нашла в непритязательных стишках, написанных, как следовало из подписи под портретом, в общем-то недавнем 1939-м году. Именно эта дата и сбивала меня с толку больше всего. Было бы понятно, если бы дата была проставлена где-нибудь в 19-м веке, но в 20-м!
И едва мы заняли свои места в купе № 9, как я демонстративно извлёк из кармана исписанный собственными каракулями билет и принялся его рассматривать. Такой манёвр незамеченным не остался. Сандрин тоже достала телефон и, деловито понажимав на кнопки, тоже уставилась в экран. Но мне вскоре стало понятно, что прочитать что-либо она не в состоянии. И без того не слишком большие буквы с портрета на крохотном экране телефона становились вообще трудноразличимыми закорючками.
– Может, всё же объединим наши усилия? – положил я копию текста на столик. Что толку думать в одиночку? Знаешь русскую пословицу? Одна голова хорошо, а две лучше!
– Ладно, – раздраженно захлопнула телефон Сандрин, – давай размышлять совместно. Знаешь, что меня прежде всего зацепило?
– Сгораю от любопытства.
– Довольно откровенный намёк на нечто золотое, причём такое, что спрятано в некоем тайном месте.
– И где же этот намёк? – пододвинул я ей исписанный билет.
– Да вот же, – постучала она пальцем по бумажке, – в предпоследнем куплете. Послушай: – «Не мешкай боле, вот она! Могила рыцаря д’Ора». Рыцаря д’Ора! – с нажимом повторила она. То есть рыцаря, которого зовут «Золото»! А слово «могила» говорит о том, что это именно выкопанная в земле яма, а не естественная пещера или, допустим, древесное дупло.
– И это всё? – удивился я. Да это просто ерунда! Для красного словца чего только не напишешь. К тому же яснее ясного, что твой прадедушка был ещё тот стихоплёт. Может быть, он и брал пример со знаменитых поэтов своего времени, но делал это не слишком умело.