– Сандрин Андрогор! – поклонилась моя спутница.
– Александр Григорьевич, – протянул я руку. А нашего спутника зовут Михаил Александрович.
– Очень, очень приятно, – затряс мою руку хозяин дома. Руки его отчего-то были холодны как лёд, и мне на секунду даже показалось, что я попал в волчий капкан, настолько крепко была захвачена моя ладонь.
После взаимных расшаркиваний и поклонов мы отправились в обратный путь. Прошли через коридорчик, повернули налево, открыли дверь и по трём высоким ступенькам вновь попали на кухню. Теперь я увидел её как бы другими глазами. И массивный дубовый стол, обставленный шестью подобранными к нему в тон стульями, и резные полки с тарелками и расписными глиняными макитрами. И даже люстру на потолке! Я так и застыл, недоумённо глядя на потолок. Старинную люстру из потемневшей от времени бронзы на крестьянской кухне я никак не ожидал встретить в глухой белорусской провинции.
– Это всё старинные польские вещи, – подхватил меня под локоть Болеслав Мартынович, – ещё с войны! Собственно они здесь появились после того, когда дом был построен.
– Странно, что он стоит так далеко на отшибе, – послушно двинулся я к выходу, – совершенно вне остальной деревни!
– Ничего странного, – услышал я в ответ. Просто здесь раньше был лагерь для военнопленных. Да, да, самый настоящий лагерь, не удивляйтесь. И дом этот возводился для начальника того лагеря. Видите, какие тут брёвна на стены положены! Им ещё сто лет простоять не слабо́. А все остальные бараки строились из досок, и от них уже давно ничего не осталось!
– И что же эти военнопленные здесь делали?
– Точно не скажу, не знаю. Возможно, работали на песчаном карьере. Река тут есть неподалёку, Дубровкой зовётся. Так там она нанесла столько чистейшего песка, что из него выстроили и станцию в Езерищах, и почти все тамошние дома. Этот лагерь до пятьдесят четвёртого года здесь работал, да…, такие вот дела.
Хозяин дома умолк и выйдя на крыльцо, озабоченно осмотрелся по сторонам.
– Пёс мой куда-то запропал! – пробормотал он. Вечно чёрт его уносит, когда не надо…
– Прибежит, – беспечно пожал я плечами, – проголодается и прибежит.
– Я не про то, – нахмурился чернобородый, – боюсь, как бы он на вас не напал. Уж больно ретив к чужим-то, на дух не переносит. Но не беспокойтесь, я его на цепь посажу, как явится.
Пока наш хозяин занимался поисками собаки, я догнал Сандрин, которая о чём-то глубоко задумавшись, медленно шла по направлению к озеру.
– Как тебе жильё? – пристроился я рядом.
– Удивительное, – встряхнула она волосами, – никак не ожидала встретить здесь чисто французский деревенский дом.
– Так я выяснил, в чём тут дело, – поспешил поделиться я полученными сведениями. Оказывается, на этом месте после войны был лагерь для пленных. И этот дом заключённые построили для коменданта. Возможно, что среди них был француз, назначенный в руководители этой стройки. А какой он дом мог построить? Точно такой же, какой он хорошо знал по прошлой жизни, то есть – французского образца!
– Возможно, – с сомнением в голосе отозвалась девушка, – но я всегда сомневалась в том, что французы воевали против России в прошлом веке.
– С чем чёрт не шутит! – отозвался я. Воевали же вместе с немцами и венгры, и итальянцы, и финны и даже испанцы. Почему бы и французам не затесаться в ту же компанию?
Из-за прибрежных кустов с треском выбрался Михаил, торопливо застёгивающий на ходу рубаху.
– Ну, как там обещанный сеновал? – завидев нас, выкрикнул он.
– Просто замечательный! – подхватил я один из стоящих под кустом рюкзаков.
– А я искупался, пока вас не было, – похвастался он. Водичка прохладная, но ещё вполне терпимая.
Разобрав вещи, мы побрели по уже разведанной дороге к дому.
– Как зовут хозяина, – поинтересовался Воркунов, – случайно не Карабас Барабасович?
– Почему ты так решил?
– Ну, вы же видели, какая у него бородища, словно у злодея из сказки!
– Болеслав Мартынович, его зовут, – мелодично пропела Сандрин. Тоже, я бы сказала, имя не слишком российское.
– Так здесь же Беларусь, – прекратил я их беспредметный спор, – по сути дела пограничная территория. Здесь в своё время и поляки были, литовцы, россияне. Ну, и естественно, в течение веков намешалось здесь всякого народа, причём с самыми удивительными именами и фамилиями.
Размещение и устройство на новом месте отняло у нас немало времени. Пока разобрали и развесили сумки, пока распаковали сменную одежду и ополоснулись с дороги, время подошло к вечеру.
– Пожалуйте вечерять, – гулко пронёсся по коридорчику призыв хозяина, – а то постынет всё.
От давешнего хлеба с молоком в желудках давно ничего не осталось, и поэтому мешкать и манерничать мы не стали и минуты. И едва поднялись на кухню, как нас обуял специфический аромат, идущий от пылающего смолистыми поленьями очага.
– О-о, да тут целый камин! – восторженно воскликнул Михаил, непроизвольно бросаясь к огню. А чем это так сильно пахнет?
– Можжевельником, – буркнул в ответ хозяин, с напряжением переносивший на стол большой горшок с каким-то аппетитно дымящим варевом. Бросаю понемногу веточек в огонь, особенно осенью и зимой. Сразу вспоминается лето, да и вообще, из хлева меньше вонью тянет… Ой, да что же вы стоите, – указал он рукой на заранее отодвинутые от стола монументальные стулья, – присаживайтесь скорее! Буду вас угощать нашими деревенскими деликатесами!
Ужин, более похожий на званый обед, был и в самом деле необычайно вкусён. На закуску предлагался салат из овощей, явно набранных в теплице. На первое блюдо густейшая уха из того самого закопченного котла, а на второе – запеченная в тесте рыба. Но начался ужин с содержимого внушительной зеленоватой бутыли, на добрую четверть заполненную какими-то травами и корешками.
– Очень, очень рекомендую попробовать! – налил всем хозяин по пузатой рюмочке. Держу этот самодельный ликёрчик только для самых торжественных случаев.
На всякий случай я вначале только лизнул содержимое рюмки. Но это и в самом деле оказался ликёр, вкусом и консистенцией чем-то напомнивший мне легендарный «Бенедиктин», который я как-то пробовал на чьём-то дне рождения. Пился он столь легко, что и первая и вторая и даже третья рюмка провалились в меня совершенно незаметно. Но вскоре от этого напитка за столом началось буйное веселье. Сандрин мигом вспомнила свои университетские проделки, Михаил неудержимо зафонтанировал довольно пошлыми анекдотами, а я начал хохотать над ними обоими чуть ли не до слёз. Относительно сдержанным оставался лишь хозяин дома. Он, правда, тоже улыбался и радостно нам всем подмигивал, но в разговоры старался не встревать. Единственное в чём он преуспел, так это в том, что постоянно подливал своё хитрое вино в наши рюмки и накладывал еду в тарелки. Мы блаженно сидели у очага ещё около часа, и только протяжный собачий вой, донёсшийся из-за окна, заставил нашего кормильца спешно вскочить с места.
– Пойду своего Ма́тина поскорее привяжу! – словно перед кем-то извиняясь проронил он, выскальзывая за дверь.
Как и когда мы закончили трапезу, я уже и не помню. Лишь открыв глаза поутру, я долго вглядывался в пробивающийся через щель лучик света, пытаясь вспомнить, где я есть, и что со мной вообще происходит. Наконец сообразив, куда мы приехали, и что пора бы приниматься за поиски клада, я с протяжным зёвом раскинул руки в стороны.
– Саша, – донёсся до меня голос Сандрин, – ты уже проснулся?
– Угу, – повернулся я в сторону её голоса, – а ты как отдохнула?
– Ой, просто отлично! Спала так, будто всю жизнь перед этим бодрствовала!
– Да, – подполз я к ней поближе, – на деревенском сене знатно спиться!
– Я вот что думаю, – вдруг прошептала она, в свою очередь придвинувшись столь близко, что её губы почти коснулись моего уха. Наш хозяин, этот как его… а, Мартынович, всё же странный человек! Ты не находишь?
– Может и странный, – мигом разомлел я от её мягких прикосновений, – но что с того? Во всяком случае, с виду он вполне нормально держится, я бы сказал даже дружелюбно. И готовит замечательно…
– Вот и я о том же, – не унималась она. То, что он умеет готовить, это само по себе не странно. У нас во Франции повара сплошь мужчины. Но ты помнишь, как он назвал свою собаку?
– Не-а.
– Он назвал её Ма́тин!
– И что? У моего приятеля тоже есть собака породы долматин!
– Это название породы, – возразила она, – а не имя! А слово «ма́тин» по-французски означает «сторожевая собака»! Выражение довольно-таки устаревшее и используется теперь редко, но это так.
– У тебя явно началась паранойя! – принялся я выбираться из поглотившего меня сена. Да, скорее всего, это простое совпадение. Подумаешь Ма́тин! Мой дядя свою собаку вообще звал «Кошёлка». Так и говорил: – Эй, Кошёлка, пошли в гастроном! Та тут же хватала авоську в зубы и бегом к двери.
– Авоська…, это что такое? – переспросила Сандрин, не устающая изучать причуды русского языка.
– Род небольшой плетёной сумки, – пояснил я, – нащупав свои джинсы. Раньше, в Союзе, они широко использовались нашим населением как средство для переноски покупок, особенно продовольственных.
В этот момент в дальнем углу шумно завозился Михаил, и наш разговор сам собой угас. Когда мы, помятые и всклокоченные выбрались на кухню, нас ждал приятный сюрприз. На столе, накрытые полотняными рушниками, стояли два больших блюда. В одном был остаток вчерашнего салата, а в другом нарезанная крупными кусками яичница с салом и чесноком.
– А где же наш хозяин? – выглянул я на веранду. Э-эй, Болеслав Мартынович, вы где?
Поняв, что хозяина вблизи веранды нет, я вернулся в предбанник и подёргал ту дверь, куда мы ещё не заходили. Но та оказалась заперта.
– Ну и ладно, – повернулся я в сторону кухни, – не очень-то и хотелось. Впрочем, он видно сам давно поел и хлопочет по хозяйству.
Утолив первый голод и помешивая ложечками любезно сваренный Сандрин кофе, мы начали обсуждать планы на день.