да. Ведь не может же правда быть такой обидной!
Нам было, кажется, по шесть лет ну или по семь, когда мы вдвоем с ней надолго уехали на роскошной голубой «Волге» с оленем на капоте, сняли крошечный домик на морском берегу и объедались там персиками и дынями, и еще какими-то удивительными сардельками со страшной, убийственной горчицей, которая своей яркостью выдавливала из нас счастливые слезы. Иногда средь бела дня мы с моей красавицей лежали на огромной софе, в которую превращались разложенные сиденья «Волги» с ее стремительным оленем: авто было, кстати, содрано с американской машины… (После скажу с какой.) Переднее сиденье состояло не из двух отдельных кресел, как у всех, но — представляло собой роскошный кожаный диван с кожаной же, то есть из кожзама же, спинкой. Получался фантастический комфорт и удивительный интим, такого не достигнешь никогда на обыкновенном диване, стоящем в скучной повседневной комнате.
Глупость взрослых, всякий это замечал, не знает пределов: для чего ж прозябать в квартирах, когда можно жить в автомобиле, ездить с места на место, перемещаться из одной красоты в другую и спать счастливым сном рядом с прекрасной подружкой — сегодня на морском берегу, завтра в южном лесу с пронзительными запахами, с густым, тяжелым, хоть ножом его режь, вкусным воздухом, а после еще в какой-то курортной беззаботной местности…
Мы лежали на этой автософе и шептались, иногда на расстоянии, но, бывало, что и прилепившись друг к другу, и я еле сдерживал счастливые рыдания. Видеть перед собой так близко ее лицо дивной красоты, какой я после никогда в жизни больше не встречал, — это, наверно, были лучшие минуты и часы всей моей жизни. Машина наша стояла под богатыми деревьями, в роскошном — небось, someshit'овом — лесу, на толстой, мягкой подстилке из хвои, в окна шел густой вкусный непонятный запах, запах Юга, смолы, кипарисов, шишек — всего того, чего нет в домашней, холодной, северной жизни.
Дальше я жил разве что для того, чтоб пытаться повторить, снова пережить те райские минуты, пусть даже с кем-то другой… Уж как-то, хоть как-то, хоть с легким сходством. Я не раз подумывал об окончательном решении вопроса, как это бывает с каждым, кому выпадала в жизни несчастная любовь, ну или счастливая, которая оборвалась раньше, чем подружка тебе осточертела, — но, понятно, не все в таком признаются, это унизительно, опустительно.
Да, конечно, в ту поездку нам пришлось взять с собой несколько взрослых, куда ж тронешься в путь без шофера, без кухарки, ну там, стирка-глажка, подай-принеси, еще же коробка с лекарствами, зеленка, покупка игрушек первой необходимости — двум юным любовникам (пусть даже и платоническим) без помощи никак было не осилить такую экспедицию. Взрослые — неизбежное зло, да. Надо спокойно к ним относиться и как-то терпеть их.
(Похожую ситуацию описывал Гоголь, там Тарас с сыновьями ехал по степи, и на сто верст вокруг не было живой души — а потом путники проголодались, спешились, а ехавшие с ними казаки вдруг начали варить кулеш.)
От той нашей «Волги» остался только олень, я видел его после в гараже, в ящике с инструментами, он тяжелый и прекрасный. На самом деле это был не олень, но — в оригинале — антилопа импала. В 90-е в каком-то гараже, куда я с пробитым колесом заехал на шиномонтаж, мне встретилась Chevrolet Impala. Она была того же бледного, северных летних небес цвета, что и «наша» с Леной старинная «Волга». И на капоте корабельным фигурным бушпритом застыл в прыжке наш старый верный сверкающий олень! То есть это был не он — а она, импала, которой я потом насмотрелся в Африке. Антилопа эта скакала по саванне с удивительной грацией, ну чисто как в балете. Ту Chevrolet легко себе представит любой из наших. Возьмите ГАЗ-24, распилите ей задние двери пополам и передние их половинки приварите к передним же дверям, а задние куски — к корпусу, приспустите крышу (превращая седан в купе), подшлифуйте и подкрасьте, и присобачьте на капот оленя — и вот вам Chevrolet Impala! Я уж было начал приценяться, тогда, но, прежде чем полезть за бумажником в карман правой штанины, осознал ширину Атлантики, которая отделяет меня от дома… Дело было в Пенсильвании.
О, если бы нашелся кто-то великий и могучий (как русский язык), кто б отучил детей от убийственной этой рабской покорности! Которая овладевает людьми, перевалившими за 15 годков… Они после легко и постепенно уходят в маразматическую старость. Пока никому из детей не удалось выжить, все превратились в зомби, то есть во взрослых, в моральных уродов, и тупо влачат свои дни в неволе, посреди убожества будней — как же точен термин «офисное рабство»!
Да, Лена была тончайшая, как бы хрупкая, несломанный цветок — чудом не сломанный. Она была как быстрый рисунок, ее белые носки с какими-то совершенно лишними бантиками вызывали во мне, как сейчас помню, растроганность и умиление. Девчачьи вещи, которые были на ней, — из-за ее излучения переставали быть глупыми и смехотворными, и жалкими. А становились простительными и даже немного симпатичными.
Какое щастье, что явления жизни разворачивались именно в таком порядке, я страшно благодарен за это уж не знаю кому. Дружеское совместное распоряжение гениталиями — вещь, конечно, притягательная, заманчивая, она способна скрасить пустые дни, одинокие вечера, расцветить неудавшиеся жизни. Но это слабо связано с глубинным током смыслов и потому оставляет мало шансов на щастье, которое только и возможно, когда всё чисто, когда низкое и высокое не смешиваются друг с другом, не нарушают, а, напротив, как-то поддерживают гармонию, без вражды полов — а то и сливаются, переплавляются в новое вещество с неожиданными свойствами. Это трудно объяснить, про это как-нибудь в другой раз, может быть.
Именно порядок, очередность этапов погружения в жизнь и создает матрицу на всё оставшееся время человека. Если всё делается быстро — радости от жизни не будет. Ну, сегодня родился, завтра умер — и что в этом хорошего? Словно ничего и не было. Съесть торопливо даже и роскошный обед за пять минут, давясь, — это же ужасно: ничего не распробуешь толком. Выпить три бутылки красного за десять минут и свалиться на диван, чтоб какофонично захрапеть — хоть «Шато Марго» тебе дай 1969 года (хотя нет, 1970-го, в нем солнечных дней было больше) — всё будет зря. А сесть за стол, накрытый накрахмаленной скатертью и, не торопясь, врастяжку, осуществляя transfiguration обеда в ужин, вон с этим же самым вином, да можно и с напитком попроще, не забыв, разумеется, и про аперитив, перебираться от закусок к горячему, и далее к десертам с дижестивом — это совсем другое, это иные сферы, высокие и ясные, куда даже если заглянуть — и то роскошь, это изменит твою жизнь разительно, поставив тебе прицел, который не собьется до самого финиша.
Впрочем, не только с любовью, но и с едой, такой простой вроде вещью, не всё всем понятно — большинство ограничивает себя и обкрадывает. Сравнение еды, обеда с женщинами, скорей всего, не очень удачно и мало кому будет понятно, даром что оно страшно близко к истине. Непонятно оно главным образом из-за моего казенного тяжелого языка, он стал таким от занятия унылыми науками, в которые я подался, не сумев — по ряду причин — броситься вслед за дедом, который прожил яркую роскошную жизнь, пройдя ослепительно яркий путь; впрочем, это уж другое, об этом, может, когда-нибудь позже.
Да, Лена была, скорей, нежным растением, чем трогательной зверушкой. Больше таки флорой, чем фауной. Растением — причем не холодным, но прохладным, свежим и — да, чистым. Всё должно происходить медленно, постепенно, чтоб было время посмаковать, растягивая удовольствие (тут я невольно вступаю в спор с Веничкой). Сперва это — нежный северный цветок, после — густой жизненный сок маленького, но уже проснувшегося тела, потом снова — платоническое опьянение новой девчонкой, которая была вовсе не куклой-голышом с виду, а уже раскрывающейся, просыпающейся природой, когда та оживает и сама себе удивляется, рассматривая — иногда в зеркале — свои припухлости, то ли еще детские, то ли уже далеко не. После — снова платоническое мучение, вполне, впрочем, приятное; в глубине своей натуры каждый хоть немного — мазохист. Когда новый центр желаний и жизни — в красавице, вполне уже созревшей и выпуклой, готовой к. Затянуть этот процесс перехода — вот наша задача, и тут не надо ждать милостей от природы, а лучше их от себя отпихивать изо всех сил. Отложенное удовольствие — собственно говоря, единственный доступный нам способ ощутить радость жизни. Не урвать жадно сразу всё, а — не спеша добыть щастье, черпать его малыми порциями! В грамм добыча, в годы труды — ну или как там. Это вот и есть первая любовь в чистом виде, какая случается у всех счастливых, когда приз вот он, бери! С чувством, с толком, с расстановкой. Кто возьмет сразу, тот испортит себе всё самое тонкое и роскошное, что ему может достаться в этой жизни. Ограничившись только физическим овладением. Вот он, предмет мечтаний, в твоих руках, весь вроде твой — а где ж радость-то? «Не та», — как записал в дневнике Лев Николаич наутро после первой ночи с женой, в Ясной Поляне.
Проснувшаяся, просыпающаяся природа закрыла от меня прочий мир в, пардон, Крыму, который когда-то был роскошным и ни с чем не сравнимым, и соревноваться с ним мог только Кавказ, а больше никто и ничто в подлунном мире, который, впрочем, был страшно мал — за железный забор нас не пускали же.
Глава 11. Лолита
… Кажется, первый, у кого я прочитал про такие вот жесткие предпочтения: когда увидишь девку — и у тебя от каких-то ее свойств, от черт лица ли, от роста, линий тела, от жестов, от движений, к примеру, плеча, от тембра голоса или еще какой ерунды сразу срывается в галоп сердце, — был Набоков. У него много про это. Та же Лолита — типаж, который всю жизнь тянул к себе самого писателя, прикрывшегося Гумбертом. Я много про это думал и, думая, волновался. Это было дико важно для меня! Ну, когда-то. Увы, я не успел, не смог — при Советах-то — про это поговорить с самим стариком, которого упорно держал за классика. Но зато! Я с пристрастием расспрашивал его сестру Елену, с которой мы виделись по переводческим нашим, ее и моим, делам в Женеве — она когда-то была толмачом в ООН, куда до нее нам. Я захаживал к старушке попить чаю; она жила в приличном доме на Rue Charmille, rez de chausse.